Зима была в разгаре, а за больничным окном под стальным небом лежала голая коричневая земля. На шоссе клацали по сухому асфальту шипованные покрышки, а через пешеходный мост спешили прохожие, спрятав лица за поднятыми воротниками пальто. Зато тут, под крышей, люди чувствовали себя ближе друг другу, в палате на столе горела свеча, отмечая первое воскресенье Рождественского поста.

Харри остановился в дверях. Столе Эуне откинулся на спинку кровати и, судя по всему, только что сказал что-то забавное начальнику криминалистического отдела Беате Лённ. Она расхохоталась. На руках у нее сидел розовощекий малыш и, открыв рот, круглыми глазами смотрел на Харри.

— Друг мой! — пробасил Столе, заметив инспектора.

Харри вошел, поклонился, обнял Беату и протянул руку Эуне.

— Выглядишь лучше, чем в прошлый раз, — сказал Харри.

— Ты сам сказал, что меня выпишут к Рождеству, — ответил Эуне и повернул ладонь Харри, рассматривая поближе. — Что за чертова лапа? Что случилось?

Харри дал ему возможность рассмотреть свою правую руку.

— Средний палец спасти не удалось, а вот безымянный пришили, теперь нервные окончания растут со скоростью миллиметр в месяц и пытаются срастись. Врачи сказали, что с параличом в этом месте мне придется смириться.

— Высокая цена.

— Нет, — ответил Харри. — Это был бартер.

Эуне кивнул.

— Есть новости о суде? — спросила Беата и встала, чтобы положить малыша обратно в коляску.

— Нет, — ответил Харри, любуясь ее аккуратными движениями.

— Защита пытается добиться, чтобы Лунн-Хельгесена безоговорочно признали душевнобольным, — сказал Эуне. Он предпочитал давно вышедшее из употребления в официальных протоколах слово «душевнобольной», которое считал не просто деликатным, но и поэтичным. — И преуспеет, разумеется. Иначе я сочту экспертов защиты еще худшими психологами, чем я сам.

— Да, но, несмотря ни на что, пожизненное ему обеспечено. — Беата, кивая, принялась разглаживать детское одеяльце.

— Жаль только, что пожизненное на самом деле не пожизненное, — пробурчал Эуне и протянул руку за стаканом, стоявшим на тумбочке. — Чем старше я становлюсь, тем больше склоняюсь к мнению, что зло — это зло, независимо от диагноза злодея. Все мы в той или иной степени предрасположены к преступлению, и предрасположенность эта с нас вины не снимает. Мы ведь, силы небесные, все до единого больны и страдаем нарушениями личности. И именно наши поступки определяют, насколько мы больны. Вот говорят: «равноправие», но ведь это бессмыслица, потому что все мы разные. Мы не равны друг другу. Когда на корабле начиналась эпидемия чумы, всех, кто кашлял, немедленно бросали за борт. Потому что справедливость — палка о двух концах, как в философском, так и в правовом смысле. Все, что у нас есть, — более или менее удачная история болезни, друзья мои.

— Причем, — закончил его размышления Харри, — в данном случае пожизненная.

— Что?

— Неудачная история болезни.

В палате воцарилась тишина.

— Я вам говорил, что мне предложили протез на палец? — спросил Харри, помахивая в воздухе правой рукой. — Но мне и так нравится. Четыре пальца. Как у мультяшки.

— А что ты сделал с пальцем?

— Да вот, решил было передать его в дар Институту анатомии, но они почему-то отказались. Видно, придется его засушить и положить на рабочий стол. У Хагена же лежит японский мизинец. Думаю, мой средний как раз подойдет в качестве сувенира от Холе.

Все рассмеялись.

— А как дела у Олега и Ракель? — спросила Беата.

— До удивления хорошо, — ответил Харри. — Они молодцы.

— А Катрина Братт?

— Лучше. Я навещал ее на прошлой неделе. Возвращается на работу в феврале. Поедет обратно в отдел нравов в Берген.

— Правда? А она не начнет в ярости палить по людям?

— Нет. Все не так, как мне представлялось. Она вообще ездила на задержание с пустым револьвером. Вот почему она так решительно нажимала на спусковой крючок, что я слышал щелчок курка. Я должен был догадаться.

— Почему?

— Потому что, когда переходишь из одного полицейского управления в другое, сдаешь свой револьвер, а там получаешь новый и две коробки патронов. А в столе у Катрины я нашел как раз две коробки, нераскрытые.

Немного помолчали.

— Здорово, что она выздоровела, — сказала Беата.

— Да, — согласился Харри, а сам подумал, что и вправду, кажется, все наладилось. Когда он заехал к Катрине, находившейся в квартире у матери в Бергене, она только что приняла душ после долгого кросса по холмам Саннвиксфьеллет. Мать угощала их чаем, а Катрина сидела с еще мокрыми волосами, румяная, и рассказывала, как дело отца стало для нее наваждением. Она попросила прощения за то, что втянула в это дело и его, хотя в ее взгляде Харри не разглядел ни тени сожаления.

— Мой психиатр говорит, что на сегодняшний день я, можно считать, здорова, — добавила она, пожимая плечами. — Это дело преследовало меня с самого детства, но теперь, наконец, я сделала все, что могла, во всем разобралась и могу жить дальше.

— Перекладывать бумажки в отделе нравов?

— Начну там, а дальше посмотрим. Бывает, что и премьер-министры возвращаются на свои посты. — И ее взгляд скользнул в окно, на фьорд. Возможно, туда, где лежит Финнёй.

Выходя от Катрины, Харри был уверен, что боль не покинула ее душу и останется с ней навсегда.

Он посмотрел на свои ладони. Эуне прав: если бы каждый рожденный на земле был чудесным совершенством, жизнь, по сути, стала бы глобальным разрушением самой себя.

В дверь постучала медсестра:

— Укольчики, Эуне!

— Сестра, давайте пропустим разок?

— Нельзя.

Столе Эуне вздохнул:

— Сестра, что хуже: убить человека, который хочет жить, или не давать умереть тому, кто хочет умереть?

Беата, медсестра и Столе рассмеялись, и никто из них не заметил, что Харри не издал ни звука.

Харри спустился с крутых холмов, на которых раскинулся больничный комплекс, и снова поднялся к озеру Согнсванн. Людей там было немного, только вечная группа воскресных гуляющих, скорым шагом обходивших озеро вокруг. Ракель ждала его у шлагбаума.

Они обнялись и молча пошли по тропинке. Воздух был острый от мороза, а солнце неярко светило с блекло-голубого неба. Сухие листья, хрустя, ломались под каблуками.

— Я ходил во сне, — признался Харри.

— Да ты что?

— Да. Один раз точно.

— Ну знаешь, не так-то легко все время лежать и не шевелиться.

— Нет-нет, — замотал он головой, — в буквальном смысле. Ночью встал и пошел по квартире. Бог знает зачем.

— И когда ты это обнаружил?

— Когда вернулся из больницы. Той же ночью. Стою на кухне, смотрю на чьи-то мокрые следы на полу. А потом глядь — я сам голый, в одних шлепках, а в руке — молоток.

Ракель, улыбаясь, посмотрела вниз. Подстроилась к его шагу:

— Я тоже ходила во сне. Когда забеременела.

— Эуне сказал мне, что взрослые ходят во сне, когда у них стресс.

Они остановились у берега. Полюбовались на пару лебедей, которые бесшумно и без единого движения скользили мимо них по серой воде.

— Я с самого начала знала, кто отец Олега, — сказала она. — Но когда его любовница из Осло сообщила ему, что беременна, я не знала, что у нас с ним будет ребенок.

Харри вдохнул полные легкие холодного воздуха. Почувствовал, как он покалывает в носу, как пахнет ветром. Он закрыл глаза и стал слушать дальше.

— А когда я поняла, что беременна, он уже сделал свой выбор и отправился из Москвы в Осло. У меня тоже был выбор: найти в Москве ребенку отца, который будет любить его и заботиться о нем, пока будет считать, что это его родной сын. Или оставить ребенка без отца. Это было ужасно. Ты знаешь, как я отношусь ко лжи. Если бы мне рассказали, что я — из всех людей на свете именно я — решу прожить остаток жизни во лжи, я бы не поверила и разъярилась. Но когда ты молод, многие вещи кажутся проще, чем они есть на самом деле. Если бы речь шла только обо мне, я бы с легкостью приняла решение. Но тут речь шла о многих и о многом. Не только о том, что я сломаю жизнь Федору и его семье, но и о том, сколько зла и горя я принесу тому, кто уехал из Москвы в Осло. А самое главное — я должна была позаботиться об Олеге.

— Я понимаю, — кивнул Харри.

— Нет, — ответила Ракель. — Ты не понимаешь, почему я раньше тебе об этом не рассказала. Потому что тебя это совершенно не касалось. И если ты думаешь, что я хотела казаться лучше, чем есть на самом деле…

— Я так не считаю, — остановил ее Харри. — Я не считаю, что ты лучше, чем ты есть на самом деле.

Она склонила голову ему на плечо.

— Думаешь, правду говорят про лебедей? — спросила она. — Что они верны друг другу, пока смерть не разлучит их?

— Я думаю, они верны своим обещаниям, — ответил Харри.

— Какие же обещания могут дать лебеди?

— Никакие, как мне кажется.

— Так ты о себе, да? Честно говоря, ты мне больше нравился, когда сыпал обещаниями и не держал слова.

— Хочешь, чтобы я пообещал тебе что-нибудь?

Ракель покачала головой. Они пошли дальше, и она взяла его под руку.

— Я бы хотела, чтобы мы могли все начать сначала, — вздохнула она. — Сделать вид, что ничего не было.

— Я знаю.

— А еще ты знаешь, что ничего из этого не выйдет.

Она попыталась произнести это как утверждение, но в ее голосе и словах все равно притаился маленький знак вопроса.

— Я хочу уехать, — сказал он.

— Вот как? Куда же?

— Не знаю. Не ищи меня. Особенно в Северной Африке.

— В Северной Африке?

— Это реплика Марти Фельдмана из фильма «Красавчик Жест». Он хочет спрятаться, но так, чтобы его нашли.

— Понимаю.

Над ними в сторону желто-зеленой размытой опушки леса проплыла тень. Они посмотрели наверх: это был один из лебедей.

— Ну и как там, в этом фильме, — спросила Ракель, — нашли они друг друга?

— Разумеется.

— Когда вернешься?

— Никогда, — ответил Харри. — Я никогда не вернусь.

В холодном подвале одного из домов района Тёйен стояли два взволнованных представителя местного самоуправления и смотрели на человека в комбинезоне с толстенными очками на носу. Человек говорил, а из его рта вырывался пар, как облачко меловой пыли.

— С домовым грибком всегда так: его не видно, но он есть.

Он сделал паузу, откинул средним пальцем косую прядь, упавшую на лоб, и повторил:

— Но он есть!