б
Салон «шевроле», куда машина Берда доставила нас с Марино без четверти восемь утра, располагался в самом центре, через дорогу от автозаправки «Экссон».
По-видимому, слухи из участка уже просочились, и в деловой части города все были явно в курсе, что в Блэк-Маунтин прибыли федералы и поселились в «С-Путнике» в обстановке самой строгой секретности. Нельзя сказать, что я чувствовала себя столичной знаменитостью, но, с другой стороны, персонал салона и все мало-мальски с ним связанные обычно не высыпают на улицу поглазеть, как клиент уезжает на новеньком серебряном «каприсе».
— Я тут слышал, как один парень назвал тебя агентом Скалли, — сказал Марино, снимая упаковку с гамбургера на сдобных лепешках.
— Меня и похуже называли. Ты в курсе, сколько жира и соли поступает сейчас в твой организм?
— Ага. Втрое меньше, чем должно поступить. У меня тут таких три штуки, и все до одного я собираюсь съесть. Если у тебя память дырявая, я вчера не ужинал.
— Вовсе не обязательно мне грубить.
— Я всегда грублю, когда голодный и невыспавшийся.
Я не стала признаваться, что сама спала еще меньше, но, мне кажется, Марино знал и так. Все утро он не смотрел мне в глаза, и я чувствовала, что под всей своей внешней ершистостью он глубоко подавлен.
— Вообще глаз не сомкнул, — продолжал он. — Акустика в том сарае — не дай Бог.
Я опустила солнцезащитный козырек, как будто это могло помочь сгладить неловкость, потом включила радио и начала переключать станции, пока не наткнулась на блюзовую композицию Бонни Райт. Автомобиль Марино в прокате обещали подготовить только к вечеру — на него еще надо было поставить полицейскую рацию. От меня требовалось завезти Марино к Денизе Стайнер, а забирать его оттуда придется кому-нибудь другому. Я вела машину, а он поедал свои гамбургеры и указывал, куда ехать.
— Езжай помедленней, — буркнул он, разглядывая карту. — Слева у нас, кажется, Лорел-Ридж. Так, значит, наследующем повороте направо…
Еще раз повернув, мы выехали прямо к небольшому, с футбольное поле, озерцу с зеленоватой водой. На теннисных кортах и площадках для пикников не было ни души, а аккуратный домик гольф-клуба, похоже, давно не использовался. Деревья вдоль берега сейчас, на исходе осени, уже начинали буреть. Я представила, как Эмили возвращается домой в сгущающихся сумерках, держа в руках футляр с гитарой. Представила пожилого рыбака, точно таким же утром ловившего рыбу, и ужас, охвативший его, когда он обнаружил в зарослях труп девочки.
— Надо будет пройтись по окрестностям, — сказала я.
— Здесь поверни, — приказал Марино. — До ее дома еще квартал.
— А где похоронили Эмили?
— В паре миль отсюда, вон в ту сторону. — Он ткнул пальцем на восток. — На церковном кладбище.
— Это та церковь, куда она ходила на собрания молодежного клуба?
— Да, Третья пресвитерианская. От дома Эмили дотуда, считай, как от Капитолия до мемориала Линкольна по вашингтонской Национальной аллее.
Дом в фермерском стиле, расположенный на пригорке, довольно далеко от дороги, я без труда узнала по фотографиям, которые мне показывали в Квонтико вчера утром. Как это часто бывает, в действительности он казался гораздо меньше, полускрытый зарослями рододендронов, магнолий, сосен и оксидендрумов.
Крыльцо и выложенную гравием дорожку, видимо, совсем недавно подметали, и набитые листвой мешки все еще стояли у выезда. Дениза Стайнер ездила на новеньком зеленом седане «ниссан-инфинити», довольно-таки дорогом, что немало меня удивило. Я уехала, так и не увидев ее саму — только руку, придерживавшую сетчатую дверь для входившего Марино.
В эшвиллскую больницу я приехала в начале десятого. Морг мало чем отличался от многих, виденных мной, — маленькое холодное помещение на самом нижнем уровне, все в кафеле и нержавеющей стали, с одним-единственным секционным столом, установленным рядом с раковиной. Дженретт только начал вскрытие и как раз делал Y-образный разрез на торсе. Кровь вступила в контакт с воздухом, тошнотворно и приторно запахло алкоголем.
— Доброе утро, доктор Скарпетта, — произнес Дженретт. Кажется, он действительно был рад меня видеть. — Халат и перчатки в шкафчике, вон там.
Я вежливо поблагодарила, понимая, что переодеваться мне в общем-то ни к чему, как и вообще присутствовать здесь — молодой врач прекрасно обойдется без моего участия. С самого начала я предполагала, что вскрытие ничего не даст, и получила первое тому подтверждение, взглянув на шею Фергюсона. Красные полосы от удавки, которые я осматривала вчера вечером, уже сошли, а глубже — в мышцах и тканях — следов травматического воздействия обнаружить уже не удастся. Мне оставалось только, наблюдая за работой Дженретта, смиренно осознавать в который раз, что никогда патологоанатому не заменить следователя. Ведь не будь нам известны обстоятельства смерти Фергюсона, мы не имели бы ни малейшего понятия о ее причине. Мы знали бы разве только, что он не был застрелен, зарезан, избит до смерти и не умер от какой-либо болезни.
— Думаю, вы заметили запах от носков, которые он напихал в лифчик, — сказал Дженретт, продолжая работать. — Удалось ли обнаружить что-то, что могло бы стать его источником, например, духи или какой-то одеколон?
Он вытащил внутренности. Печень носила следы легкой степени жирового перерождения.
— Нет, не удалось, — ответила я. — И, должна сказать, в подобных случаях использование ароматических веществ практикуется в основном, когда участников двое или больше.
Дженретт поднял на меня глаза.
— Почему?
— К чему лишние хлопоты для одного себя?
— Да, думаю, в этом есть смысл. — Он опорожнил содержимое желудка в коробку. — Немного буроватой жидкости, только и всего, — заметил он. — Ну, что-то похожее на орешки. Вы говорили, он прилетел в Эшвилл незадолго до того, как обнаружили тело?
— Да, верно.
— Тогда он, вероятно, в самолете грыз арахис. И употреблял спиртное — уровень алкоголя в крови ноль четырнадцать промилле.
— Скорее всего он продолжил выпивать и дома, — добавила я, вспомнив стакан с бурбоном в спальне.
— А если, как вы говорите, участников может быть больше одного, имеются в виду гомосексуальные или традиционные сексуальные отношения?
— Гомосексуальные зачастую, — ответила я. — Но ответ, как правило, может подсказать порнография.
— Он разглядывал обнаженных женщин.
— Точнее, их фотографии присутствовали в найденных рядом с телом журналах, — поправила я его. Нам не было известно доподлинно, на что Фергюсон смотрел. Вблизи его трупа лежали порножурналы — вот все, что мы знали. — Кстати, немаловажно и то, что мы не обнаружили других порнографических материалов или атрибутики сексуального характера, — добавила я.
— Я бы скорее предположил обратное, — заметил Дженретт, включая в розетку электропилу.
— Обычно у таких людей этого добра целые залежи, — согласилась я. — Они ничего не выбрасывают. Вообще-то меня сильно настораживает, что мы нашли у него всего четыре журнала такого сорта, причем все четыре — свежие выпуски.
— Похоже, он втянулся совсем недавно.
— Отсутствием опыта можно было бы объяснить многое, — ответила я. — Но все же некоторые несоответствия мне лично просто бросаются в глаза.
— Какие, например? — Сделав надрез за ушами, Дженретт сдвинул скальп, обнажая череп, и лицо Фергюсона вдруг превратилось в обвисшую, печальную маску.
— Ну, помимо так и не найденных духов, которые могли бы послужить источником запаха его белья, нам также не удалось обнаружить в доме никакой женской одежды, кроме той, что была на нем, — пояснила я. — В коробке отсутствовал один-единственный презерватив. Вот шнур он использовал как раз старый, но в доме нет более длинного мотка, от которого его могли отрезать, или чего-то подобного. Кроме того, покойный из осторожности подложил под шнур полотенце, однако узел при этом завязал крайне опасный.
— Что понятно уже из самого названия, — вставил Дженретт.
— Да. Висельная петля затягивается легко и намертво, — продолжала я. — Отнюдь не лучший выбор, если вы под градусом, да еще и взгромоздились на лакированный стул без спинки, с которого, кстати, свалиться гораздо легче, чем с обычного.
— Вряд ли многим известно, как завязывать висельную петлю, — задумчиво протянул Дженретт.
— Вопрос в том, с чего бы Фергюсону знать такие вещи, — сказала я.
— Ну, он, наверное, мог бы посмотреть в книге, как это делается.
— Книг по вязанию узлов, морской тематике или чему-то подобному в доме не обнаружено.
— А в принципе трудно освоить такой узел самостоятельно? Например, по какому-то описанию?
— Освоить вполне можно, но это потребует определенной тренировки.
— Но для чего вообще такие сложности? Почему не использовать какой-то другой вид узла, попроще?
— Висельная петля ассоциируется с чем-то ужасным, зловещим. В ней есть лаконичность и в то же время — ну, не знаю — изящество, что ли. Кстати, как состояние лейтенанта Мота? — добавила я.
— Стабильное, но некоторое время ему придется полежать в интенсивной терапии.
Дженретт включил электропилу. Пока он снимал черепную крышку, мы не произнесли ни слова. Разговор возобновился, только когда он извлек мозг и приступил к исследованию тканей шеи.
— Ну, в общем, ничего я здесь не вижу. Подъязычная кость не повреждена, в мышцах под ней кровоизлияний не наблюдается, в верхних рогах щитовидного хряща трещин или фрактур нет. Позвоночник тоже цел, но, насколько мне известно, в таких случаях перелом возможен, только если производится смертная казнь на виселице.
— Либо при условии, что человек страдает ожирением и имеет дистрофические изменения хрящей шейного отдела позвоночника. К тому же само повешение должно произойти резко, рывком и вообще и меть достаточно специфический характер, — пояснила я.
— Хотите взглянуть?
Я надела перчатки и придвинула свет.
— Доктор Скарпетта, откуда нам вообще знать, что он был жив, когда петля оказалась у него на шее?
— Полной уверенности у нас нет, — согласилась я. — Но чтобы установить обратное, нужно найти иную причину смерти.
— Например, отравление.
— Да, это практически единственная альтернатива, которая представляется мне возможной на данный момент. Но в таком случае яд должен был действовать очень быстро: нам совершенно точно известно, что Фергюсон недолго пробыл в доме, перед тем как Мот нашел его мертвым. Так что пока все говорит против подобной экзотики, и наиболее вероятной причиной смерти является странгуляционная асфиксия.
— В результате чего?
— Очевидно, непроизвольного самоповешения, — предположила я.
После того как внутренние органы Фергюсона были иссечены и возвращены в его тело в пластиковом пакете, помещенном в грудную полость, я помогла Дженретту все прибрать. Сотрудник морга отвез тело в холодильник, а мы с доктором окатили водой из шланга секционный стол и кафель. Промывая инструменты, мы еще немного побеседовали о здешних краях, которые привлекли когда-то молодого врача своей безопасностью.
Он признался мне, что мечтал обзавестись семьей в таком месте, где в людях все еще жива вера в Бога и в святость человеческой жизни. Хотел, чтобы его дети ходили в церковь и занимались спортом, чтобы в их жизни не было наркотиков и льющихся с телеэкранов потоков насилия и разврата.
— Но дело в том, доктор Скарпетта, — продолжал он, — что такого места на земле просто не осталось. Даже здесь. Всего неделю назад я занимался изнасилованной и убитой одиннадцатилетней девочкой. А теперь вот агент из бюро расследований штата в наряде трансвестита. В прошлом месяце из Отина доставили жертву передозировки кокаина: девушка-подросток, всего семнадцать лет. Я уж не говорю о пьяных водителях — их или тех, кого они сбили, мне привозят постоянно.
— Доктор Дженретт?
— Зовите меня Джим, — сказал он и с подавленным видом принялся собирать бумаги с конторской стойки.
— Сколько вашим детям? — спросила я.
— Мы с женой пока все еще работаем над этим. — Кашлянув, он отвел глаза, но я успела заметить мелькнувшую в них боль. — А вы? У вас дети есть?
— Я разведена, и у меня есть только племянница, во многом на меня похожая, — ответила я. — Она оканчивает Виргинский университет и сейчас проходит стажировку в Квонтико.
— Вы, должно быть, очень гордитесь ею.
— Горжусь, — произнесла я. На мои мысли легли тенью воспоминания о виденном и слышанном и тайные страхи, касавшиеся жизни Люси.
— Теперь, я так понимаю, вы хотели бы узнать больше об Эмили Стайнер. Кстати, ее мозг здесь, если он вас интересует.
— Крайне интересует.
При патологоанатомическом исследовании мозг нередко сохраняют в формалине — десятипроцентном растворе формальдегида. Формалин консервирует ткани и придает им большую прочность, что делает возможным их последующее исследование, прежде всего в случаях повреждения этого органа человека — самого удивительного и самого загадочного из всех.
Дальше все было до безобразия приземленно, если, конечно, оперировать подобными терминами. Дженретт подошел к раковине и вытащил из-под нее пластиковое ведерко с именем Эмили Стайнер и номером дела. Как только Дженретт, вынув мозг из формалина, положил его на препаровальный стол, я сразу поняла, что детальное исследование лишь ярче выявит, что что-то здесь определенно нечисто.
— Совершенно никакой прижизненной реакции, — поразилась я, щурясь от евших глаза испарений.
Дженретт вставил зонд в огнестрельный канал.
— Ни кровоизлияния, ни опухоли. При том, что пуля не задела варолиев мост, не прошла через базальное ядро или другую жизненно важную зону. — Я взглянула на Дженретта. — Такое ранение не могло привести к немедленному летальному исходу.
— Не могу не согласиться.
— Нужно искать другую причину.
— Хотел бы я знать — какую, доктор Скарпетта. Токсикологическое исследование пока в процессе, но если оно не даст существенных результатов, я даже не могу представить, чем еще можно объяснить ее смерть. Огнестрельное ранение в голову — единственный вариант.
— Я хотела бы ознакомиться с гистологическими срезами тканей легких, — сказала я.
— Пойдемте ко мне в кабинет.
Вначале я предполагала, что девочка захлебнулась, однако, поворачивая образец то так, то эдак под микроскопом, я поняла, что до разгадки все еще далеко.
— Если бы она утонула, — объясняла я Дженретту, не прерывая работы, — наблюдался бы отек альвеол со скоплением жидкости в межальвеолярном пространстве, а также диспропорциональные аутолитические изменения респираторного эпителия. — Я слегка поправила фокус. — Иными словами, если бы в легкие попала пресная вода, разложение в них должно было проходить быстрее, чем в других тканях, но в данном случае это не так.
— А что насчет удушения? — спросил он.
— Подъязычная кость не повреждена. Точечных кровоизлияний тоже нет.
— Да, верно.
— И кроме того, — заметила я, — если вас пытаются задушить — не важно, руками или удавкой, — вы будете изо всех сил сопротивляться. А у нее нет травм ни на лице, ни где-либо еще — вообще никаких повреждений, которые можно получить при самообороне.
— Вот здесь все материалы. — Он протянул мне толстую папку.
Пока он надиктовывал на пленку результаты вскрытия Фергюсона, я просмотрела все отчеты, запросы в лабораторию и записи о телефонных звонках, касавшихся дела Эмили Стайнер. С момента обнаружения тела мать девочки, Дениза, звонила Дженретту ежедневно, иногда до пяти раз за день. Это показалось мне необычным.
— Покойный доставлен в черном пластиковом мешке с печатью полицейского отделения Блэк-Маунтин. Номер печати сорок четыре пятьдесят три тридцать семь. Печать не повреждена…
— Доктор Дженретт? — перебила его я.
Он убрал ногу с педали диктофона.
— Зовите меня Джим, — повторил он.
— Мне кажется, или мать Эмили прямо-таки одолевала вас звонками?
— Ну, иногда связаться не получалось, и ей приходилось пробовать еще. Но в общем-то вы правы. — Он снял очки и потер глаза. — Звонила она действительно часто.
— Для чего?
— Ну, в основном, конечно, она была просто вне себя от горя. Хотела убедиться, что девочка не страдала перед смертью.
— И что вы ей сказали?
— Сказал, что с таким огнестрельным ранением это представляется вероятным. Ну, то есть, она должна была быть без сознания, когда все… происходило.
Он на секунду замолчал. Мы оба знали, что на самом деле Эмили страдала, что она испытывала животный ужас. В какой-то момент она поняла, что умрет.
— И все? — спросила я. — Она звонила столько раз для того, чтобы узнать, чувствовала ли что-нибудь ее дочь?
— Ну, не только. Она задавала и другие вопросы, сообщала какие-то сведения — ничего особенно полезного, конечно. — Он грустно улыбнулся. — Думаю, ей нужно было с кем-нибудь поговорить. Она хороший человек, и она потеряла всех, кого любила. Не могу передать словами, как мне ее жаль и как горячо я молюсь о том, чтобы полиция поймала изверга, который сотворил такое. Это чудовище, Голт, о котором писали в газетах, — пока он ходит по земле, мы все в опасности.
— Опасность угрожает нам всегда, доктор Дженретт. Но я не меньше вашего хотела бы, чтобы нам удалось схватить его, будь то Голт или любой другой, кто способен на такое, — ответила я, открывая пухлый конверт с глянцевыми фотографиями восемь на десять дюймов.
Только одну из них я не видела прежде, и теперь, пока Дженретт продолжал монотонно диктовать, я напряженно всматривалась в нее. Я не понимала, что именно передо мной, поскольку никогда раньше не сталкивалась с чем-то аналогичным, и это приводило меня в волнение и в то же время пугало. На фотографии была левая ягодица Эмили, на которой виднелось неправильной формы коричневатое пятно, по размеру не больше бутылочной крышки.
— Исследование висцеральной плевры показано множественные точечные кровоизлияния вдоль междолевой борозды…
— Вы знаете, что это? — вновь прервала я его.
Я подошла к столу, и Дженретт отложил микрофон. Выкладывая перед доктором снимок и указывая на пятно на коже Эмили, я почувствовала запах «Олд спайс» и вспомнила, как им всегда злоупотреблял Тони, мой бывший муж.
— В отчете упоминаний нет, — добавила я.
— Даже не представляю, — ответил Дженретт. В его тоне не было ни малейшей попытки оправдаться, только усталость. — Я счел пятно каким-то посмертным артефактом.
— Мне неизвестны артефакты, которые бы выглядели подобным образом. Вы проводили биопсию?
— Нет.
— Отметину оставило что-то, на чем лежало тело. — Вернувшись на свое место, я села и оперлась о стол, наклонившись к Дженретту. — Это может быть важно.
— Да, если дело обстояло именно так, я понимаю, какое это может иметь значение, — ответил он. Видно было, что он все больше переживает из-за своей оплошности.
— Тело находится в земле сравнительно недолго, — негромко, но убедительно произнесла я.
Он встревоженно посмотрел на меня.
— Со временем его состояние будет только ухудшаться, — продолжала я. — Я считаю, что нам просто необходимо осмотреть его еще раз.
Не отрывая от меня немигающего взгляда, мой коллега облизнул пересохшие губы.
— Доктор Дженретт, — завершила я, — мы должны покончить со всем этим.
Дженретт перебросил несколько карточек в визитнице, протянул руку к телефону и набрал номер.
— Здравствуйте, это доктор Дженретт, — сказал он кому-то на другом конце провода. — Подскажите, на месте ли судья Бэгли?
Достопочтенный Хэл Бэгли согласился принять нас через полчаса. Я вела машину, следуя указаниям Дженретта, и когда мы припарковались на Колледж-стрит, у нас еще оставался солидный запас времени. Окружной суд располагался в потемневшем от времени кирпичном здании, которое наверняка до недавнего времени оставалось самым высоким в центральной части города. Под самой крышей, на тринадцатом этаже, находилась тюрьма. Забранные решетками окна смотрели в яркую синеву неба, и мне вспомнилась переполненная, расползшаяся на несколько акров тюрьма в Ричмонде, где, откуда ни посмотри, видны только витки колючей проволоки над глухими заборами. Судя по тому, насколько пугающе привычным становится насилие, скоро и таким городам, как Эшвилл, понадобится больше камер.
— Судья Бэгли не отличается терпением, — предупредил меня Дженретт на мраморных ступенях, ведущих в обветшалый дворец правосудия, — и могу сказать заранее, что ваше предложение ему не понравится.
Я знала, что и сам Дженретт не в восторге от предстоящей эксгумации — кому захочется, чтобы другой специалист копался в его работе. Мы оба понимали, что получается, будто он оказался не на высоте.
— Послушайте, — сказала я, направляясь вслед за ним по коридору третьего этажа, — мне тоже это не нравится. Эксгумации не доставляют мне удовольствия, и мне бы очень хотелось, чтобы у нас был другой выход.
— Да, жаль, что я не обладаю необходимым опытом в делах, с которыми вы сталкиваетесь каждый день, — согласился он.
— С таким я каждый день не сталкиваюсь, — ответила я, тронутая отсутствием какой-либо враждебности с его стороны. — Слава Богу, это все же происходит не так часто.
— Не стану обманывать вас, доктор Скарпетта, когда девочку нашли и меня вызвали туда, мне было очень нелегко. Возможно, мне следовало затратить чуть больше времени.
— Мне кажется, округу с вами очень повезло, — искренне сказала я. — Хотела бы я, чтобы в Виргинии было побольше таких специалистов, как вы. Вас бы я точно приняла на работу.
Он знал, что я говорю от чистого сердца, и улыбнулся в ответ. Мы вошли в приемную. Старенькая секретарша в толстых очках строго посмотрела на нас. Вместо компьютера перед ней стояла электрическая пишущая машинка, а по выстроившимся вдоль стен стальным шкафчикам серого цвета несложно было предположить, что ее коньком являлось ведение картотеки. Солнце с трудом пробивалось сквозь едва открытые жалюзи, в воздухе витали мириады пылинок. Старушка втирала в костистые руки увлажняющее молочко, пахнущее розовым маслом.
— Судья Бэгли ждет вас, — сказала она, прежде чем мы успели назваться. — Пройдите чуть дальше, вон в ту дверь. — Она указала на закрытую дверь прямо напротив той, через которую мы только что вошли. — Только должна вас предупредить, что ровно в час перерыв на ленч заканчивается и судье нужно будет вернуться в зал заседаний.
— Благодарю вас, — ответила я. — Постараемся не отнять у него много времени.
— Ну, это у вас вряд ли получится.
На робкий стук Дженретта в массивную дубовую створку изнутри последовало рассеянное: «Войдите!» Его честь — сухопарый бородатый мужчина лет шестидесяти, без пиджака, с абсолютно прямой спиной — восседал в потертом красном кожаном кресле за необъятным столом. Пока он проглядывал какие-то записи в блокноте, я успела сделать несколько важных наблюдений. Порядок на столе свидетельствовал о его занятости и высоких профессиональных качествах, а вышедший из моды галстук и туфли на мягкой подошве ясно показывали, что их обладателю совершенно наплевать на то, какие выводы сделают о нем посторонние.
— Для чего вам понадобилось тревожить прах? — переворачивая страницу блокнота, спросил он. За мелодично-протяжным южным выговором чувствовался быстрый ум.
— Мы подняли отчеты доктора Дженретта, — ответила я, — и пришли к выводу, что в ходе первоначального исследования некоторые вопросы остались неразрешенными.
— С доктором Дженреттом я знаком, а вот с вами, боюсь, нет, — заметил судья, откладывая блокнот в сторону.
— Я доктор Скарпетта, главный судебно-медицинский эксперт штата Виргиния.
— Кажется, вы также имеете какое-то отношение к ФБР?
— Да, сэр. Я являюсь консультирующим патологоанатомом отдела следственного анализа Бюро.
— Он как-то связан с отделом бихевиоральных исследований?
— Это одно и то же. Название несколько лет назад изменили.
— Значит, составление психологических портретов серийных убийц и прочих преступников с аномальным поведением, о которых у нас до недавнего времени никто и не слыхал. — Судья пристально смотрел на меня, сплетя пальцы на коленях.
— Да, мы занимаемся именно этим, — ответила я.
— Ваша честь, — вступил в разговор Дженретт, — полиция Блэк-Маунтин запросила содействия ФБР. Есть опасения, что Эмили Стайнер убил человек, уже совершивший несколько аналогичных преступлений в Виргинии.
— Эта информация мне известна, доктор Дженретт. Вы уже любезно сообщили мне ее, когда звонили по телефону. Однако на повестке дня у нас лишь один пункт — вы хотите, чтобы я дал разрешение выкопать из земли тело девочки. Прежде чем я допущу подобное кощунство, вам придется привести по-настоящему веские аргументы. Кстати, я настоятельно предлагаю вам обоим присесть — так будет удобнее и вам, и мне. Стулья здесь поставлены именно для этого.
— На коже девочки имеется отметина, — пояснила я, заняв место по другую сторону стола.
— Что за отметина? — Он с интересом взглянул на меня.
Дженретт вытащил фотографию из конверта и положил ее на лежавший перед судьей бювар.
— Вот здесь она видна, — добавил доктор.
Судья с непроницаемым выражением лица разглядывал снимок.
— Мы не знаем, что она собой представляет, — призналась я. — Но она может подсказать нам, где находилось тело. Возможно, это какая-то травма.
Судья поднял снимок поближе к сощуренным глазам.
— Разве нельзя исследовать саму фотографию? По-моему, наука в наши дни может очень многое.
— Такие методы существуют, — согласилась я. — Но дело в том, что к тому времени, когда мы закончим проводить подобные исследования, тело будет находиться в гораздо худшем состоянии и эксгумация, если она все же потребуется, уже ничего не даст. Чем больше проходит времени, тем труднее отличить прижизненную травму или что-то другое, что может иметь значение, от артефактов, обусловленных разложением.
— В деле много крайне неординарных деталей, ваша честь, — заметил Дженретт. — Необходимо использовать все имеющиеся возможности.
— В утренней газете писали, что агента бюро расследований штата, занимавшегося делом, вчера обнаружили повешенным.
— Да, сэр, — сказал Дженретт.
— В его смерти также усматриваются необычные обстоятельства?
— Именно так, — подтвердила я.
— Надеюсь, вы не придете ко мне через неделю за разрешением на его эксгумацию?
— Я исключаю такую возможность, — ответила я.
— У этой девочки есть мать. И как же, по-вашему, она воспримет то, что вы предлагаете?
Мыс Дженреттом молчали. Кожа скрипнула — судья слегка повернулся в кресле, бросив взгляд поверх наших голов на висевшие на стене часы.
— Вот что останавливает меня в первую очередь, — вновь заговорил он. — Мысль об этой несчастной женщине, о том, что ей пришлось вынести. Меньше всего мне хочется причинить ей новую боль.
— Мы не пришли бы к вам с подобной просьбой, если бы не считали, что это поможет в расследовании убийства ее дочери, — возразила я. — Я уверена, ваша честь, что миссис Стайнер, несомненно, сама заинтересована в правосудии.
Судья Бэгли поднялся из-за стола.
— Вам придется привезти ее сюда.
— Простите? — обескураженно переспросил Дженретт.
— Я хочу, чтобы вы доставили ко мне мать девочки, — повторил судья. — Заседание суда окончится в половине третьего. Я буду ждать вас к этому времени.
Мы оба встали.
— А если она не поедет? — спросил Дженретт.
— Что ж, такая реакция не вызовет осуждения с моей стороны.
— Ее разрешение не является обязательным, — заметила я с ледяным спокойствием, хотя в душе у меня все клокотало.
— Вы правы, мэм, не является, — подтвердил судья, открывая перед нами дверь.
