16
Каролина

Она еще никому не говорила. Уже четыре месяца, но заметно не было. Вот что значит хороший пресс. Она сходила на ультразвук — все было «в норме»: она не ждала ни близнецов, ни инопланетянина. Когда акушерка, надменная курица с поджатыми губами, спросила о «предыдущих беременностях», Каролина решила было соврать, но ложь бы все равно раскрылась, поэтому она просто сказала: «Двадцать пять лет назад ребенка усыновили» (что было правдой). Она видела, что акушерка складывает в уме цифры: двадцать пять лет назад «Каролине Эдит Эдвардс» было двенадцать. Тетка подняла одну бровь, и Каролине захотелось сказать: «Отвали, сука», но она сдержалась, потому что это были бы слова Мишель, а не Каролины Эдит Эдвардс.

Каролина обсудила бы риск, связанный с беременностью в сорок три года, но не могла же она сказать: «Вообще-то, я на шесть лет старше, чем вы думаете». Кроме того, ребенок обосновался прочно, чувствовалось, что он внутри как дома, вполне здоров и целеустремлен.

Она попыталась представить, как объявит Ханне и Джеймсу, что у них будет сестричка (или братик, но она была уверена, что это девочка); она прямо-таки видела, как отвращение и ревность на их лицах сменяются хитрыми заговорщическими улыбочками в предвкушении мерзостей, которые они смогут с ним сотворить. Каролина положила руку на живот, защищая малыша, и почувствовала холодный гель, который курица-акушерка не позаботилась стереть. А Джонатан, как она скажет Джонатану? «Дорогой, знаешь, ты скоро снова станешь папой»? И его разопрет от гордости, мол, семя-то не подкачало, но для него это будет не ребенок, не человек, а очередная вещь, как новый трактор «джон дир» или гнедой мерин пони-класса для выездки, которого он купил Ханне и который был для нее слишком велик, так что, если повезет, она с него свалится и свернет себе шею. (Нельзя думать такие вещи, вдруг это повредит ребенку.) Обучение выездке — новая воспитательная идея Ровены: «Учиться управлять никогда не рано», — заявила она за «ланчем», который пригласила Каролину разделить с ней в «моем уютном маленьком коттедже», в том смысле, что не в «огромном домище, который ты у меня отняла». Выездка. Апофеоз английского педантизма. Джемима, разумеется, была в этом деле профи.

— Ты ведь не обидишься, что я тебя об этом спрашиваю, дорогая? — Ровена наклонилась к ней над остатками бланшированной лососины, которую наверняка приготовила не сама, она у себя в кухне и нож для хлеба бы не нашла. — Как же мне выразиться…

Поймав отстраненный, почти как у провидицы, взгляд ее голубых глаз, Каролина подумала, что больше не вынесет.

— Не залетела ли я? — услужливо подсказала она, и Ровена вздрогнула от неловкости за лексикон невестки. — Нет, не залетела. — Во лжи Каролина не знала себе равных.

— Ты уверена?

— Да.

И она увидела, как Ровена прячет улыбку облегчения.

— Выпьем кофе в саду?

Она впервые была на службе в церкви Святой Анны, впервые слушала его проповедь. В белом накрахмаленном воскресном стихаре, он был сам на себя не похож. Кто же это его так отбелил и накрахмалил? Поди, какая-нибудь наемная «дама». Он мало говорил о Боге, за что Каролина была ему признательна, и перескакивал с одного предмета на другой, но общий смысл проповеди сводился к тому, что люди должны быть добрее друг к другу, и Каролина подумала, что вполне с этим согласна, и десять человек прихожан, считая Каролину, как один, радостно кивали, а когда служба закончилась, все пожали друг другу руки, что показалось Каролине очень по-квакерски. В тюрьме она постоянно ходила на службы, просто ради смены декораций, и капелланы всегда были с ней особенно вежливы, возможно, из-за того, что она совершила. Чем хуже преступление, тем больше ты нравишься капелланам, если появляешься в часовне. Одна заблудшая овца и все такое.

Он стоял у дверей, и пожимал каждому руку, и, конечно же, для каждого находил доброе слово. Она позаботилась о том, чтобы выйти из церкви последней, и почти надеялась, что он пригласит ее на чашку кофе или даже пообедать, но он не пригласил, а сказал только: «Хорошо, что вы пришли, Каролина», словно она была новообращенной, и она расстроилась, какая глупость, но улыбнулась и ответила что-то невпопад, а потом вышла во двор, думая, вдруг он последует за ней, но он вернулся внутрь.

Она никогда ни в кого не была влюблена после Кита, но та любовь была просто подростковым сумасшествием, которое, при нормальных обстоятельствах, закончилось бы безразличным разводом. Было здорово снова влюбиться. Она чувствовала, что к ней вернулась часть утраченной личности. Конечно, она любила букашку. Таню. Но то была другая любовь, безусловная. Тогда она не любила ее, во всяком случае не понимала этого — она научилась любить ее потом, в годы разлуки. И, несмотря на то что любовь пришла к ней слишком поздно, она все равно помогала заполнить все те пропущенные годы. Любовь, обращенная в прошлое. Для Тани, конечно, все было по-другому. Она не знала, как мать ее любила, если только Ширли ей не говорила («Твоя мама очень-очень тебя любила, но она не могла с тобой остаться»). Она заставила Ширли пообещать, что та будет считать ее умершей и позаботится о букашке. Ширли она тоже любила безусловной любовью, иначе она не сделала бы того, что сделала. Не начала бы заново. Она и Ширли так сказала: «Забери Таню, пусть у нее будет новая жизнь, стань ей матерью, раз я не могу». Разве что, принимая во внимание обстоятельства, излагала она не так четко…

— Я думал, вы поспешите назад в свой прекрасный дом.

Вид у него был веселый. Он снял стихарь и надел старый серый кардиган. Кардиган поверх (давайте называть вещи своими именами) платья — наряд чересчур женский, и она подумала невзначай, интересно бы взглянуть, что там у него под этими черными юбками, и была приятно удивлена, обнаружив, что с радостью упала бы на колени в траву и отсосала ему досуха прямо на кладбище; чего ей действительно хотелось, так это заботиться о нем, помогать во всем, готовить омлет с тостами и чай, массировать спину, читать ему вслух английских классиков. Она определенно спятила.

— Я беременна.

— О, поздравляю. Это чудесно. — Он всматривался в ее лицо, ища подсказку. — Разве нет?

— Да. — Она рассмеялась. — Это чудесно. Пожалуйста, не говорите никому.

— Боже правый, конечно не скажу.

Как она могла влюбиться в человека, который говорит «боже правый»? Да запросто.

Она поймала его в прицел. Проследила за ним по гребню холма и вниз, до пустых загонов для ягнят у подножия, где он остановился отдохнуть, облокотившись о деревянные ворота, повесив ружье на руку. Зеленые резиновые сапоги, синий «барбур», собаки вертятся у ног — набор штампов. Он называл Мег и Брюса «подружейными собаками», но от них не было никакого толку. Наверняка он вышел пострелять кроликов. Какое он имеет право убивать кролика? Почему его жизнь более ценна, чем кроличья? Кто так решил? Она взвела курок. Его голова станет прекрасной мишенью. С такого расстояния она с легкостью попала бы ему точно в затылок. Голова разлетелась бы, как тыква, как дыня или репа. Пиф-паф. Конечно же, она не стала бы этого делать, она за всю жизнь никого не убила, даже насекомого, по крайней мере умышленно. Он снова отправился в путь, ушел с поля, обогнул лесок и скрылся из виду. Каролина посмотрела на часы: время пить чай.