9
Луна казалась шаром из молочно-белого стекла, который то и дело выныривал в просветах между деревьями. Я ехала по улицам своего района. Было удивительно тихо.
На дороге трепетали тени от густой листвы, испещренный слюдой тротуар поблескивал в свете фар машины. Воздух был чистый и теплый — хотелось открыть все окна или пересесть в автомобиль с откидным верхом. Я же, наоборот, заблокировала двери изнутри, закупорила окна и включила кондиционер.
Да, прежде я бы назвала такой вечер волшебным, чудесным и еще бог знает каким, но сейчас именно тепло, которое я всегда любила, заставляло меня напрягаться и нервничать.
Картины прошедшего дня стояли у меня перед глазами, как вот эта луна, и были не менее яркими. Они преследовали меня, не отпускали. Я снова видела скромные домики в разных районах города. Как, по какому принципу преступник выбирает жертвы? Явно выбор его не случаен — в этом я не сомневалась. Должна же быть какая-то закономерность! Из головы у меня не выходили «блестки», которые мы обнаруживали на телах всех женщин. У меня не было никаких доказательств, но я верила, что «блестки» и есть то самое недостающее звено, связывающее маньяка с его жертвами.
Но на этой уверенности моя интуиция и застопорилась. Я попыталась развить мысль насчет «блесток», однако в голове точно заклинило. Являлись ли «блестки» той самой ниточкой, что должна была привести нас в логово преступника? Может быть, маньяк имел дело с «блестками» на работе или на отдыхе — и именно на работе или на отдыхе он вступал в контакт с женщинами, которых потом убивал? Или, что еще более странно, «блестки» были как-то связаны только с жертвами?
Возможно, «блестки» присутствовали в домах убитых женщин, или у них на работе, или на них самих. Например, женщины покупали у маньяка нечто, содержащее «блестки». Одному богу известно, что это за дрянь. Не можем же мы отсылать на экспертизу буквально все, что человек держит в доме, или в офисе, или еще где-нибудь — в ресторане или в спортзале, — тем более что мы сами не знаем, что ищем.
Я повернула на свою улицу.
Не успела я припарковаться, как Берта открыла входную дверь. Она стояла на освещенном крыльце — руки в боки, сумочка болтается на запястье. Это означало, что она уже на низком старте. Даже думать не хотелось о том, как вела себя Люси.
— Ну? — спросила я, поднимаясь на крыльцо.
Берта покачала головой.
— Просто кошмар, доктор Кей. Этот ребенок меня в гроб вгонит. Не пойму, какой бес в нее вселился. Сил моих больше нет!
Вот я и приблизилась к изодранному краю изношенного дня. Люси, видимо, сегодня превзошла себя. По большому счету это была моя вина. Я совсем не занималась племянницей. Если бы я уделяла девочке больше внимания в определенный период, сейчас проблем было бы куда меньше.
Я не привыкла обращаться с детьми так же прямолинейно и резко, как со взрослыми, и поэтому ничего не спросила Люси о взломе компьютера. Вместо этого в понедельник вечером, когда Билл ушел, я отключила модем, связывавший мой компьютер с офисом, и унесла его к себе в спальню.
Я думала, Люси решит — если, конечно, вообще заметит отсутствие модема, — что я либо взяла его в офис, либо отдала в ремонт. Вчера вечером она про модем не спросила, но казалась подавленной: я то и дело ловила на себе отчаянный взгляд девочки — она украдкой смотрела на меня, а не на экран телевизора, хотя я специально для нее поставила хороший фильм.
Мои действия казались совершенно логичными. Если была малейшая вероятность того, что именно Люси взломала компьютер в офисе, то, убрав модем, я лишу ее возможности вновь проникнуть в базу данных, но при этом сумею избежать прямых обвинений и не спровоцирую скандал, который испортит нам обеим впечатления от общения. Если же проникновения в базу данных будут повторяться, то это послужит доказательством того, что Люси невиновна. Не исключено, что вопрос будет поставлен именно так.
Единственное, что я знаю наверняка, — логика и здравый смысл управляют человеческими отношениями не более успешно, чем спор удобряет мои любимые розы. Я понимаю, что поиски убежища за стеной интеллекта и рассудка — всего лишь эгоистичная попытка самосохранения за счет благополучия других.
То, что я сделала с модемом, было настолько умно, что оказалось несусветной глупостью.
Мне вспомнилось детство. Как же я ненавидела игры, в которые играла со мной мама! Она садилась на краешек моей кровати и отвечала на вопросы о папе. То у него обнаружили «жучок» — нечто, что «попадает в кровь» и слишком часто вызывает рецидивы болезни. То он выгонял «одного цветного дядьку» или «кубинца», забравшегося в нашу бакалейную лавку. Или «папа много работает и очень устает, Кей». Все это была неправда.
Мой отец страдал хронической лимфатической лейкемией. Диагноз поставили, когда я еще и в школу не ходила. Мне было уже двенадцать, когда у отца наступило резкое ухудшение здоровья — лимфоцитоз нулевой стадии превратился в анемию третьей стадии. Лишь тогда мне сказали, что папа умирает.
Мы лжем детям, даже если сами в их возрасте уже способны были отличить правду от лжи. Не знаю, почему так происходит. Не знаю, почему я так поступила с Люси — девочкой, умной не по годам.
В половине девятого мы с Люси сидели за столом на кухне. Девочка передвигала по столу стакан с молочным коктейлем, я пила скотч — после такого дня он был мне просто необходим. Перемена в поведении Люси меня раздражала — я начинала выходить из себя.
Девочка стала подозрительно равнодушной: все ее капризы, все недовольство моим постоянным отсутствием куда-то исчезли. Я безуспешно пыталась расшевелить племянницу, но даже сообщение, что с минуты на минуту приедет Билл, чтобы пожелать ей спокойной ночи, вызвало лишь слабые проблески интереса с ее стороны. Люси сидела молча, избегая смотреть мне в глаза.
— Ты выглядишь совсем больной, — наконец буркнула девочка.
— Откуда ты знаешь? С тех пор как я переступила порог, ты на меня и не взглянула.
— Знаю, потому что с того момента ничего не изменилось.
— Я не больна, Люси, я просто очень устала.
— А вот мама, когда устает, больной не выглядит, — произнесла Люси, будто бы обвиняя меня. — Она кажется больной, только когда поругается с Ральфом. Ненавижу Ральфа. Он дебил. Когда он приходит, я заставляю его разгадывать кроссворды только потому, что знаю: он не сможет отгадать ни одного слова. Полный урод.
Я не отчитала Люси за грубость, я вообще промолчала. Люси настойчиво продолжала:
— Ты что, поругалась с Ральфом?
— Не знаю никакого Ральфа.
— А, понятно. — Люси нахмурилась. — На тебя злится мистер Болц.
— Не думаю.
— Злится, злится. Из-за меня…
— Люси, что за чушь? Ты очень понравилась Биллу.
— Ага, как же! Он бесится, потому что не может заняться этим, пока я у тебя гощу!
— Люси… — произнесла я тоном, не предвещавшим, по моим представлениям, ничего хорошего.
— Так оно и есть! Ха! Он бесится, потому что не может снять штаны.
— Люси, — строго сказала я, — замолчи сейчас же.
Девочка наконец посмотрела мне в глаза, и я испугалась — до того они были злые.
— Видишь, я все знаю! — усмехнулась Люси. — Тебе досадно, что я здесь, потому что я тебе мешаю. Не будь меня, Биллу не приходилось бы уезжать на ночь глядя. А мне пофиг! Трахайтесь, сколько влезет. Мама — та все время спит со своими дружками, а мне и дела нет!
— Я не твоя мама!
Нижняя губа у Люси задрожала, точно я дала ей пощечину.
— Я и не говорила, что ты моя мама! И хорошо, что ты мне не мать! Ненавижу тебя!
Мы обе замерли.
Я была в шоке. Никто никогда не говорил, что ненавидит меня, — даже если так оно и было.
— Люси. — Я запнулась. Свело желудок, меня затошнило. — Я не это хотела сказать. Я имела в виду, что я не такая, как твоя мама. Понимаешь? Мы с ней очень разные, всегда были очень разными. Но это не значит, что я тебя не люблю.
Люси не отвечала.
— Я знаю, что на самом деле ты не ненавидишь меня.
Люси продолжала играть в молчанку.
Я поднялась, чтобы налить еще скотча. Конечно, Люси не могла меня ненавидеть. Дети часто говорят такие вещи, на самом деле не имея в виду ничего подобного. Я попыталась вспомнить себя в десять лет. Я никогда не заявляла маме, что ненавижу ее. Думаю, втайне я действительно ненавидела мать, по крайней мере, когда была маленькой, из-за того, что она мне лгала, из-за того, что, потеряв отца, я и ее потеряла. Болезнь и медленное угасание отца измучили маму не меньше, чем его самого. На нас с Дороти тепла уже не осталось.
Я солгала Люси. Я тоже измучилась, но мне не давали покоя не умирающие, а мертвые. Каждый день я боролась за справедливость. Только что значит справедливость для живой девочки, которая не чувствует себя любимой? О господи. Люси меня не ненавидела, но разве я могла ее обвинять, если бы ее слова оказались правдой? Вернувшись за стол, я начала издалека.
— Думаю, я кажусь обеспокоенной потому, что у меня действительно крупные неприятности. Видишь ли, кто-то взломал компьютер у меня в офисе.
Люси молча слушала.
Я глотнула скотча.
— Я не уверена, что этот человек узнал что-то важное, и все же, если бы я могла объяснить, почему он вообще смог влезть в базу данных, у меня бы гора с плеч свалилась.
Люси продолжала молчать.
Я продолжала, но уже с намеком.
— Если я не выясню, как это произошло, у меня будут большие проблемы.
— Почему у тебя будут проблемы?
— Потому что, — мягко объяснила я, — информация, которая хранится у меня в компьютере, секретная, и важные люди, которые управляют нашим городом, да и штатом, очень обеспокоены тем, что эта информация каким-то образом попала в газеты. Кое-кто думает, что журналисты получили сведения из моего офисного компьютера.
— Да ну?
— Если, например, журналист как-то проник в базу данных…
— А о чем там было написано?
— О последних убийствах.
— О той тете, которая работала доктором?
Я кивнула.
Мы помолчали.
Потом Люси мрачно спросила:
— Тетя Кей, ты поэтому спрятала модем? Ты подумала, что я сделала что-то плохое?
— Нет, Люси, я так не подумала. Если ты и вошла в мой компьютер, ты ведь не хотела ничего плохого. Не могу же я обвинять тебя за любопытство…
Люси подняла на меня глаза, полные слез.
— Ты спрятала модем, потому что больше мне не доверяешь?
И что прикажете отвечать? Солгать я не могла, а сказать правду значило согласиться с тем, что я не доверяю племяннице.
Люси отодвинула молочный коктейль и сидела неподвижно, кусая нижнюю губу и уставившись в стол.
— Я действительно убрала модем, потому что решила, что это ты влезла в базу данных, — призналась я. — Зря я это сделала. Нужно было просто спросить тебя, Люси. Но, наверное, я поступила так потому, что мне было больно. Мне было больно думать, что ты разрушила наше взаимное доверие.
Люси посмотрела на меня долгим взглядом. Когда она заговорила, мне показалось, что она очень довольна, почти счастлива.
— Ты хочешь сказать, что, когда я поступаю плохо, тебе бывает больно?
Кажется, мои слова вселили в девочку уверенность в своей силе, — а именно этой уверенности ей так не хватало.
— Да. Потому что я тебя очень люблю, Люси, — ответила я. Кажется, я никогда раньше так прямо не говорила племяннице о своих чувствах. — Я не хотела сделать тебе больно — так же как и ты не хотела сделать больно мне. Прости меня.
— Мирись-мирись-мирись и больше не дерись…
Ложечка звякнула о край стакана — Люси снова взялась за коктейль. Она радостно провозгласила:
— Я знала, что ты спрятала модем. Но от меня, тетя Кей, не спрячешь! Я видела модем у тебя в спальне — заглянула, пока Берта готовила ланч. Он лежит на полке, как раз рядом с твоим револьвером тридцать восьмого калибра.
— Откуда ты знаешь, что тридцать восьмого? — ляпнула я. Конечно, нужно было сказать что-нибудь другое.
— Энди, который был у мамы до Ральфа, носил такой на ремне, вот здесь, — пояснила Люси, указывая на попу. — Энди — хозяин ломбарда, вот он и ходит с револьвером. Он мне его показывал и позволял пострелять. Вынет все пули и дает, чтоб я стреляла в телевизор. Бах! Бах! Классно! Бах! Бах! — повторяла Люси, нажимая на ручку холодильника, как на курок. — Энди нравился мне больше Ральфа, но, по-моему, маме он надоел.
На следующий день я должна была отправить Люси домой. Так вот с какими познаниями девочка уедет к матери! Я начала читать ей лекции об огнестрельном оружии, повторяя страшилки о не в меру любопытных детях, игравших с пистолетами. Вдруг зазвонил телефон.
— Да, забыла сказать, — встрепенулась Люси. — Пока тебя не было, бабушка звонила. Целых два раза.
Нет, только не это. Мама умудрялась даже в самом бодром голосе услышать тревогу или грусть, снедающие меня в тот или иной момент, и не успокаивалась, пока не выясняла их причину.
— Ты чем-то огорчена. — Мама успела уже дважды сообщить мне эту новость.
— Я просто устала, — автоматически отвечала я.
Я так и видела маму: сидит в кровати, обложившись подушками, перед телевизором — только звук убавила на время разговора. Цвет волос и глаз я унаследовала от отца; у мамы волосы темные — сейчас, конечно, уже седые. Они мягко обрамляют ее круглое полное лицо. Темно-карие глаза кажутся еще больше за толстыми стеклами очков.
— И неудивительно — ты только и делаешь, что работаешь, Кей. Что там у вас в Ричмонде творится — просто ужас! Я читала во вчерашнем «Геральде». Просто неслыханно! Я бы и не знала, да сегодня заскочила миссис Мартинес и принесла мне журнал. Я-то больше не выписываю воскресные издания — там одни купоны да реклама. Делать мне больше нечего — читать всю эту ерунду. А миссис Мартинес пришла, потому что в журнале было твое фото.
Я вздохнула.
— Я бы тебя и не узнала, если б не подпись внизу. Фотография, надо сказать, неудачная. Конечно, ведь было темно. Кей, почему ты не надела шляпу? Дождь, сыро, промозгло — а ты без головного убора. Куда это годится? Я тебе столько шляпок связала! Почему бы не надеть шляпу, которую мама сделала своими руками? Ты заработаешь воспаление легких!..
— Мама…
Она гнула свое.
— Мама!
Господи, да что за день сегодня! Будь я хоть Мэгги Тэтчер, мама все равно обращалась бы со мной как с пятилетним ребенком, у которого не хватает ума не выходить на улицу в дождь.
Потом последовали вопросы о том, как я питаюсь и достаточно ли сплю.
Тут я решила перейти в наступление.
— Как дела у Дороти?
Мама на миг замолчала.
— Кстати, о Дороти. Из-за нее-то я и звоню.
Мама повысила тон — новость того стоила. Дороти, оказывается, улетела в Неваду, чтобы… выйти замуж. Я плюхнулась на стул.
— Почему в Неваду? — задала я идиотский вопрос.
— Спроси чего полегче! Спроси, например, почему твоя единственная сестра встречается с каким-то типом, который занимается книгами и с которым она раньше только по телефону разговаривала. А тут вдруг ни с того ни с сего звонит мне из аэропорта и сообщает, что летит в Неваду, чтоб выйти там замуж. Спроси, как моя дочь могла выкинуть такой фортель! Ты всегда считала, что у Дороти вместо мозгов макароны…
— А чем конкретно занимается этот тип? — Я бросила взгляд на Люси — девочка смотрела на меня округлившимися глазами.
— Не знаю. Дороти вроде говорила, что он художник. Думаю, он иллюстрирует ее книги. На днях он приезжал в Майами на какую-то конференцию, встретился с Дороти, чтобы обсудить ее книгу или что-то в этом роде. Я не разбираюсь. Его зовут Джейкоб Блэнк. Еврей, конечно. Я сама догадалась — Дороти разве скажет! Зачем говорить матери, что собираешься замуж за еврея, который тебе в отцы годится, которого твоя мать в глаза не видела и который за гроши рисует картинки для детских книжек?!
Что я могла сказать?
Нечего было и думать о том, чтобы отсылать Люси к Дороти сейчас, когда у той в разгаре очередной роман. Маме и раньше приходилось оставлять девочку у себя на больший срок, чем планировалось ранее, — когда моя сестрица уезжала на какую-нибудь встречу с издателем, или в деловую поездку, или на презентацию очередной книги — эти мероприятия всегда длились подозрительно долго. Люси жила у бабушки, пока блудная писательница не вспоминала о том, что у нее есть дочь, и не забирала девочку домой. Мы привыкли квалифицировать такие провалы в памяти как вопиющую безответственность. Возможно, даже Люси так считала. Но бежать в Неваду, чтобы выйти замуж? Видит бог, это уже переходит все границы.
— А она не сказала, когда вернется? — спросила я, понизив голос и повернувшись к Люси спиной.
— Зачем? — снова вскинулась мама. — Зачем сообщать об этом мне? Кто я такая — подумаешь, мать! Кей, скажи мне, как она могла во второй раз такое вытворить? Он ей в отцы годится! Армандо тоже был вдвое старше, и вот результат — упал замертво у бассейна, когда Люси еще и на велосипеде кататься не умела…
Несколько минут ушло на то, чтобы как-то успокоить маму. Повесив наконец трубку, я поняла, что мне предстоит еще более трудная задача.
Как я сообщу обо всем Люси? «Детка, твоя мама ненадолго уехала из Майами. Она только выйдет замуж за мистера Блэнка, который рисует картинки к ее книжкам…»
Люси сидела неподвижно, как изваяние. Я двинулась к ней с распростертыми объятиями:
— Они сейчас в Неваде…
Люси вскочила, зацепив стул — он с грохотом упал — и, увернувшись от меня, побежала в свою комнату.
Так поступить с родной дочерью! Я никогда этого не прощу Дороти, пусть не надеется! Такое не прощают. С нас и ее первого замужества хватило. Дороти было всего восемнадцать. Мы ее предупреждали. Мы приводили самые убедительные аргументы. Армандо едва говорил по-английски, а по возрасту годился невесте в отцы. И его здоровье, и «мерседес», и золотой «Ролекс», и роскошные апартаменты с видом на море — все внушало нам подозрения. Армандо появился бог знает откуда, шиковал неизвестно на какие средства — таких типчиков в Майами полно.
Паршивка Дороти! Знала же, что я работаю как проклятая! Знала, что я и так сомневалась, стоит ли Люси приезжать, из-за всех этих убийств! Но поездка была запланирована, и Дороти употребила все свое природное обаяние, чтобы убедить меня не отказываться от визита племянницы.
«Кей, если Люси будет тебе мешать, просто отошли ее обратно. Можно все переиграть, — сладко пела моя сестрица. — Сама знаешь — Люси так ждет этой поездки. Только о тебе и говорит. Она тебя просто обожает. Ты ее кумир. Никогда не видела, чтобы ребенок кем-то так восхищался!»
Люси сидела на краешке кровати, не шевелясь и уставившись в пол.
— Хорошо бы самолет разбился — вот и все, что сказала девочка, пока я помогала ей надевать пижаму.
— Ты ведь на самом деле так не думаешь, — произнесла я, расправляя вышитый маргаритками воротничок. — Побудешь у меня подольше. Это же здорово!
Люси зажмурилась и отвернулась к стене.
Я осеклась. Где найти слова, которые могли бы утешить Люси? Я села на край кровати и некоторое время беспомощно смотрела на девочку. Потом осторожно придвинулась и начала гладить ее по спине. Кажется, подействовало — постепенно дыхание Люси стало ровным, как у спящей. Я поцеловала девочку в макушку и тихо закрыла дверь.
Входя в кухню, я увидела у дома машину Билла.
Я успела открыть дверь прежде, чем он позвонил.
— Люси спит, — прошептала я.
— Какая жалость, — игриво прошептал он в ответ. — Действительно, кто такой дядя Билл, чтобы его дожидаться?
Он внезапно замолчал, поймав мой испуганный взгляд. Я смотрела на дорогу. Фары выхватили из мрака поворот и тут же погасли, а невидимая машина внезапно остановилась. Потом дала задний ход. Громко работал двигатель.
Автомобиль развернулся — из-под колес полетели камешки и гравий — и на полной скорости скрылся.
— Ты кого-то ждешь? — спросил Билл, вглядываясь в темноту.
Я отрицательно покачала головой.
Билл украдкой бросил взгляд на часы и подтолкнул меня в дом.
Марино никогда не упускал случая подразнить Винго, моего лучшего помощника в анатомичке. К сожалению, при этом Винго отличался гиперчувствительностью.
Марино, не успев ввалиться в главный офис отдела судмедэкспертизы, тут же выдал:
— О да, это она и была — «встреча, которая перевернет всю вашу жизнь»! Роковой поцелуй с «фордом»!
Ввалившийся вместе с Марино патрульный полицейский заржал.
Винго побагровел. Он тыкал вилкой в розетку, пытаясь включить пилу «страйкер». Желтый провод свешивался со стального стола.
— Не обращай внимания, Винго, — шепнула я. Мои руки были в крови.
Марино, прищурившись, посмотрел на патрульного; я ждала продолжения хохмы.
Нельзя быть таким ранимым, особенно если работаешь в анатомичке. Я всерьез беспокоилась за Винго. Он принимал чужие страдания настолько близко к сердцу, что нередко плакал над покойниками, погибшими особенно мучительной смертью.
В то утро мы стали свидетелями очередной злой шутки, которые любит разыгрывать судьба. Накануне вечером молодая женщина засиделась в придорожном баре. В два часа ночи она пешком отправилась домой, и на шоссе ее сбила машина, причем водитель скрылся с места происшествия. Патрульный в поисках документов полез в бумажник женщины и обнаружил там клочок бумаги с предсказанием судьбы — в такие заворачивают печенье. Предсказание гласило: «В скором времени вас ожидает встреча, которая перевернет всю вашу жизнь».
— Может, она искала своего принца…
Я уже открыла рот, чтобы как следует отбрить Марино, но тут Винго включил пилу «страйкер», и ее визг заглушил реготанье доблестного сержанта. Пила завывала не хуже бормашины. Винго начал распиливать череп погибшей. Костные опилки полетели во все стороны, и Марино с патрульным вынуждены были ретироваться в дальний угол анатомички, где происходило вскрытие жертвы последнего убийства — в беднягу выпустили целую обойму.
Винго вскрыл черепную коробку и выключил пилу. Я оставила «свой» труп и подошла взглянуть на мозг погибшей в аварии женщины. Никаких кровоизлияний — ни в подкорку, ни в подпаутинное пространство мозга.
— Что тут смешного? — по своему обыкновению, возмущался Винго. — Что смешного в том, что человек погиб? Как можно острить на такие темы?!
Вскрытие черепной коробки показало, что смерть наступила не в результате удара по голове. Женщина умерла от множественных переломов костей таза. Удар по ягодицам был так силен, что на теле остался отпечаток решетки радиатора. Несчастную явно сбила не легковая машина, а грузовик, раз удар пришелся не по ногам, а по тазу.
— Эта женщина сохранила бумажку с предсказанием, потому что ей хотелось в него верить. Для нее это предсказание было важно. Может, бедняжка и в бар пошла из-за него — искала человека, о котором мечтала много лет, человека, способного перевернуть всю ее жизнь. А это оказался пьяный водила, который свалил ее в кювет.
— Винго, — устало произнесла я, доставая фотоаппарат, — тебе не следует представлять все в таких душераздирающих подробностях.
— Они сами так и лезут в голову…
— Учись беречь от них свою голову.
Винго бросил в сторону Марино взгляд, исполненный боли. Сержант никогда не успокаивался, пока не доводил моего незадачливого ассистента. Коллеги-криминалисты тоже без конца его дразнили. Они были слишком шумные для Винго, слишком грубые. Он не понимал черного юмора полицейских и санитаров морга, не любил смаковать подробности убийств. Он вообще был не от мира сего.
Высокий и узкокостный, Винго много внимания уделял своей прическе: коротко стриг черные волосы на висках, на макушке взбивал пышный кок, а на затылке оставлял жиденький кудрявый хвостик. Винго был женственно красив, а в несколько великоватой, но всегда очень модной одежде и туфлях из мягкой кожи (непременно сделанных в Европе) выглядел как фотомодель. Даже темно-синие халаты, которые Винго и покупал, и стирал сам, выглядели на нем очень стильными. Он со мной не заигрывал, не возмущался, когда я, женщина, говорила ему, что делать и чего не делать. Его, кажется, никогда не интересовало, что у меня под халатом, равно как и под деловым костюмом. Я настолько привыкла к Винго, что, если он случайно заглядывал в подсобку, когда я меняла жакет на халат, совсем не стеснялась.
Думаю, если бы несколько месяцев назад, проводя с Винго собеседование, я поинтересовалась его наклонностями, у меня пропало бы желание принимать его на работу. Я всегда с большой неохотой признаю, что недолюбливаю геев.
Правда, с моей работой сложно относиться к ним лояльно. Чего только я не насмотрелась! Попадались трансвеститы с накладной грудью и подкладками на бедрах; «голубые», убивавшие своих любовников из ревности; любители мальчиков, рыскавшие в парках развлечений — на них охотились люмпены-гомофобы. Были и заключенные с похабными татуировками и рассказами о том, как они насиловали в тюрьме все, что шевелится, и алчные сутенеры, «работавшие» в саунах и барах, которых не волновало, что одним носителем ВИЧ станет больше.
Впрочем, все это не имело отношения к симпатяге Винго.
— Сможете выключить? — Винго с остервенением мыл руки в окровавленных перчатках.
— Я закончу сама, — сказала я рассеянно, продолжая измерять огромное отверстие в груди.
По дороге к двери Винго собирал пузырьки с дезинфектором и грязные тряпки. Он включил плеер, отгородившись таким образом от окружающего мира.
Пятнадцать минут спустя Винго уже убирал в маленьком морозильнике, в котором мы на выходные оставляли образцы тканей, мазки и тому подобное. Краем глаза я видела, как Винго долго что-то рассматривал.
Он приблизился к моему столу. Наушники плеера Винго снял — они висели на нем как ошейник. Лицо у моего ассистента было озадаченное, даже взволнованное. В руке он держал небольшой конверт — в таких мы хранили пробы, взятые с трупов.
— Смотрите, доктор Скарпетта, — произнес Винго, откашлявшись. — Я нашел это в морозильнике.
Он протянул мне конверт.
Пояснения были излишни.
Внутри у меня все сжалось. Я бессильно уронила руку со скальпелем. На наклейке стояли номер дела, имя Лори Петерсен и дата вскрытия. Я точно помнила, что сдала эти материалы четыре дня назад.
— Это было в морозильнике?
Нет, тут явно какая-то ошибка.
— Да, в дальнем углу, на нижней полке, — ответил Винго и робко добавил: — На конверте нет ваших инициалов. Я хочу сказать, вы его не подписали.
Не может быть, чтобы этому не нашлось объяснения.
— Конечно, не подписала, — отрезала я. — У меня, Винго, был только один такой конверт.
Но уже когда я произносила эти слова, сомнения закрались в душу и охватили меня с быстротой лесного пожара. Я напрягла память.
Пробы с тела Лори Петерсен я хранила в морозильнике в течение выходных, вместе с пробами, взятыми со всех остальных трупов, которые поступили в субботу. Я точно помнила, что взяла расписку в получении проб по ее делу из лаборатории, и было это в понедельник утром. Я сдала в лабораторию все, в том числе образцы мазков, взятых изо рта, заднего прохода и влагалища. Я не сомневалась, что у меня был только один такой конверт. Я никогда не отсылала образцы без конверта и всегда аккуратно упаковывала их в пластиковые пакеты: отдельно — тампоны с мазками, отдельно — в конвертах — волосы, отдельно — пробирки и все остальное.
— Понятия не имею, откуда это взялось, — произнесла я. Возможно, слишком жестко.
Винго в замешательстве переминался с ноги на ногу, стараясь не смотреть мне в глаза. Я знала, о чем он думает. Винго был не из тех, кто способен прямо сказать начальнику, что тот чрезмерно резок.
Мы с Винго все это время подвергались опасности. До сих пор нам удавалось ее избегать — даже когда Маргарет загрузила в компьютер программу, автоматически выдающую ярлыки.
Программа была следующая: перед тем как взяться за очередное дело, патологоанатом должен внести в компьютер информацию о «своем» покойнике. Тут же появлялись ярлыки на все случаи — для данных о группе крови, желчи, моче, содержимом желудка и повреждениях, заметных невооруженным глазом. Программа экономила массу времени и была удобна в использовании, при условии, что патологоанатом не путал ярлыки и не забывал ставить на них свою фамилию.
Кое-что в этой программе меня сильно смущало. Дело в том, что несколько ярлыков неизбежно оставались незаполненными — ведь патологоанатом далеко не всегда берет все возможные образцы, особенно если в лаборатории работы невпроворот, а сотрудников не хватает. Зачем, спрашивается, отправлять на экспертизу образцы ногтей покойника, если это — восьмидесятилетний старик, подкошенный инфарктом на собственной лужайке, которая так и осталась недостриженной?
Куда девать ненужные ярлыки? Не оставлять же их валяться на столе, где их всегда могут по ошибке приклеить не на ту пробирку! Патологоанатомы, как правило, просто рвали их на кусочки. Я всегда подшивала ярлыки к делу. Так проще было выяснить, какие анализы проводились, а какие нет и сколько пробирок с теми или иными образцами было отослано наверх.
Винго судорожно перебирал пакеты и водил пальцем по страницам журнала учета. Я почувствовала на себе взгляд Марино — сержант будто бы ждал, когда я отдам ему все пули из последнего трупа. Винго попятился, и Марино приблизился ко мне.
— К нам в тот день поступило шесть трупов, — напомнил Винго так, словно мы с ним были одни. — Это была суббота. Да, суббота, я уверен. На столе валялась куча ярлыков. Может, один из них…
— Не может, — отрезала я. — Не может, и точка. Я не оставляла чистых ярлыков по этому делу где попало. Они все у меня в папке, подшиты, как положено…
— Черт, — подал голос Марино. Он с удивлением смотрел мне через плечо. — Это то, о чем я подумал?
Я поспешно сняла перчатки, взяла у Винго конверт и ногтем надорвала его. Внутри лежали четыре предметных стекла с мазками, но на них не было обычных отметок от руки, которые их идентифицируют. Стекла вообще не были маркированы, если не считать ярлыка на самой папке.
— Может, вы прикрепили ярлык, собираясь сделать запись, а потом передумали и забыли? — предположил Винго.
Я не ответила. Я не могла вспомнить!
— Когда ты последний раз заглядывал в морозильник?
Винго пожал плечами.
— На той неделе, может, неделю назад, в понедельник, когда доставал образцы, чтобы сдать в лабораторию. В этот понедельник меня не было. Я сегодня первый раз на этой неделе заглянул в морозильник.
Я припомнила, что Винго в понедельник отпрашивался. Я собственноручно достала анализы Лори Петерсен из морозильника, перед тем как заняться другими делами. Могла ли я проглядеть этот конверт? А вдруг я от усталости настолько плохо соображала, что перепутала ярлыки и прикрепила к делу Лори Петерсен ярлык с анализами одного из пяти трупов, поступивших в тот день? Если так, то какой конверт с предметными стеклами действительно был из дела Лори — тот, что я отнесла наверх, или тот, что я сейчас держала в руках? Мне не верилось, что я могла так опростоволоситься. Я же очень внимательная!
Обычно я не выходила из морга в спецодежде. Даже во время учебной пожарной тревоги я успевала переодеться. Неудивительно, что, когда через несколько минут я выскочила из анатомички и понеслась по коридору в своем заляпанном кровью зеленом халате, у моих подчиненных глаза на лоб полезли. Бетти была у себя — пила кофе, пристроив чашку среди пробирок. Она взглянула на меня, и глаза ее потемнели.
— У нас проблемы, — начала я с порога.
Бетти посмотрела на конверт в моих руках, перевела взгляд на ярлык.
— Винго прибирался в морозильнике. Вот это он нашел всего несколько минут назад.
— О господи, — только и смогла произнести Бетти.
По пути в лабораторию я объясняла, что точно не заводила второго конверта с пробами по делу Лори Петерсен. И понятия не имею, откуда взялся лишний ярлык.
Бетти надевала перчатки, одновременно тянулась к пузырькам в шкафу и пыталась меня разубедить.
— Кей, по крайней мере то, что ты отдала мне, в полном порядке. Мазки на предметных стеклах совпадают с мазками на тампонах и с описаниями. Все тесты показывают на то, что у преступника нет антигенов в сперме. Может, ты завела еще один конверт и просто забыла об этом?
Может быть! Может быть, я завела еще один конверт, а может, и нет. Кто за это поручится? Только не я! Я не помню, что было в прошлое воскресенье! Разве я способна шаг за шагом проследить свои действия?
— А здесь нет тампонов? — спросила Бетти.
— Нет, только мазки. Больше Винго ничего не нашел.
— Хм, — задумалась Бетти. — Посмотрим, что мы имеем.
Она изучила под микроскопом все мазки и после долгого молчания выдала:
— Мы имеем крупные чешуйчатые клетки, а это значит, что мазки могут быть либо изо рта, либо из влагалища, но никак не из заднего прохода. Кроме того, — Бетти взглянула на меня, — здесь нет никакой спермы.
— Господи, — простонала я.
— Проверим еще раз, — сказала Бетти.
Она вскрыла упаковку стерильных тампонов, смочила их водой и осторожно провела каждым по мазку на предметном стекле. Понадобилось всего три тампона. Затем Бетти провела тампонами по белому бумажному фильтру.
Проделав все это, Бетти ловко накапала из пипеток фосфатом на бумажный фильтр. Затем в ход пошел солевой реактив. Мы замерли, ожидая, что сейчас капли станут пурпурными.
Однако мазки не вступали в реакцию. До чего же мучительно было смотреть на эти мокрые пятнышки! Время, за которое совершается реакция, давно истекло, а я все гипнотизировала их, словно мой взгляд мог воздействовать на наличие спермы в мазках. Мне хотелось верить, что Винго нашел запасной конверт с предметными стеклами. Мне хотелось верить, что в случае с Лори Петерсен я действительно взяла по два образца мазков, просто забыла об этом. Мне хотелось верить во что угодно — только не в то, что было ясно как день.
Предметные стекла с мазками, которые нашел Винго, были не из дела Лори Петерсен. Они просто не могли быть из ее дела.
По застывшему лицу Бетти я поняла, что она тоже встревожена и изо всех сил старается это скрыть.
Я покачала головой.
Бетти нехотя признала:
— Да, эти мазки явно не из дела Лори Петерсен. Конечно, я постараюсь их классифицировать. Проверю, присутствуют ли тельца Барра.
— Бетти… — я с трудом вдохнула.
Бетти продолжала, стараясь меня подбодрить:
— Слизь, которую я отделила от спермы преступника, принадлежит Лори Петерсен — она соответствует ее группе крови. Волноваться пока не стоит. Я уверена, что ты передала первый конверт…
— Этот вопрос уже поднимали, — произнесла я совершенно убитым голосом.
Адвокаты будут в восторге. Они просто запрыгают от счастья до потолка. Им удастся заставить присяжных усомниться в том, что пробы, за исключением проб крови, принадлежат Лори Петерсен. Присяжные начнут гадать, а те ли анализы были отправлены в Нью-Йорк на выявление ДНК? Как доказать, что анализы взяты именно с тела Лори Петерсен?
Срывающимся голосом я произнесла:
— Бетти, к нам в тот день поступило шесть трупов. У трех я брала такие же пробы, как и с тела Лори Петерсен, потому что они тоже подверглись сексуальному насилию.
— Все три — женщины?
— Да, — проговорила я едва слышно, — женщины.
В память мне врезались слова Билла, произнесенные в среду вечером, — он был тогда подавлен, да и алкоголь развязал ему язык. Как будут вестись эти дела, если меня обвинят в распространении секретной информации? Под вопросом окажется не только дело Лори Петерсен, но и дела Бренды Степп, Пэтти Льюис и Сесиль Тайлер. Меня загнали в угол, не оставив ни единой лазейки. Что же мне, делать вид, что никакого конверта не было? Он был и означал только одно: я не могла под присягой подтвердить, что цепочка улик не нарушена.
Поезд ушел. Я не смогу снова взять пробы, начать все с начала. Анализы уже переданы в лабораторию в Нью-Йорк. Забальзамированное тело Лори Петерсен похоронили во вторник. Об эксгумации нечего и думать — толку от нее не будет, наоборот, она вызовет нежелательный интерес общественности. Люди захотят узнать, почему мертвую не оставляют в покое.
Мы с Бетти одновременно повернулись к двери как раз в тот момент, когда на пороге появился Марино.
— Мне тут кое-что пришло в голову. — Марино помолчал. Лицо у него было мрачное, он переводил глаза с предметных стекол на фильтр.
Я смотрела на Марино остановившимся взглядом.
— Я передал конверт Вандеру. Может, вы оставили конверт в морозильнике. Хотя… Может, и не вы.
Не успела я сообразить, к чему клонит Марино, как мой собственный мозг подбросил страшную догадку.
— Не я? Кто-то другой?
Марино пожал плечами:
— Я просто хотел сказать, что не следует исключать эту возможность.
— Но кто?
— Понятия не имею.
— И как такое могло случиться? Получается, кто угодно может зайти в анатомичку и влезть в морозильник! И ярлык был приклеен…
Ярлыки! Вот она, зацепка! Ярлыки, которые я не заполнила! Они же были в конверте с пробами с тела Лори Петерсен! А кроме меня, в конверт могли заглянуть только три человека — Эмберги, Таннер и Билл.
Когда эта тройка в понедельник вечером выходила из моего офиса, главная дверь была заперта на цепь. Всем троим пришлось идти через морг. Первыми ушли Эмберги и Таннер, Билл немного задержался.
Анатомичка была на замке, а морозильник — нет. Нам приходилось оставлять его незапертым, чтобы похоронные бюро и бригады спасателей могли привозить и забирать тела в нерабочие часы. В морозильник вели две двери: одна открывалась в коридор, другая — в анатомичку. Неужели Эмберги, Таннер или Билл из морозильника проникли в анатомичку? Там на полке, ближайшей к входу, хранились улики, в том числе пробы. У Винго полки всегда были плотно заставлены.
Я позвонила Розе и велела ей отпереть ящик моего стола. Потом попросила ее открыть дело Лори Петерсен.
— Там в папке должны быть ярлыки, — сказала я.
Пока Роза искала папку, я напрягала память. Должно было остаться шесть, максимум семь ярлыков — не потому что я взяла мало проб, а потому, что распечатала вдвое больше ярлыков. Должны были остаться ярлыки с надписями «сердце», «легкие», «почки» и другими. И еще один — для описания повреждений, заметных невооруженным глазом.
— Доктор Скарпетта, ярлыки на месте, — раздался в трубке голос Розы.
— Сколько штук?
— Сейчас посмотрю. Пять.
— С какими надписями?
— «Сердце», «легкие», «селезенка», «желчный пузырь» и «печень».
— И все?
— Все.
— Роза, а вы уверены, что там нет ярлыка «повреждения, заметные невооруженным глазом»?
Пауза.
— Уверена. Тут только пять ярлыков.
— Раз вы приклеили ярлык «повреждения», значит, на нем должны быть ваши отпечатки, — произнес Марино.
— Только если Кей была без перчаток, — вмешалась Бетти, с тревогой наблюдавшая за происходящим.
— Я обычно снимаю перчатки, чтобы наклеить ярлыки, — пробормотала я, — ведь перчатки в крови.
— Хорошо, — мягко продолжал Марино. — Вы, значит, перчатки сняли, а Динго не снял…
— Винго, — перебила я. — Его зовут Винго.
— Какая разница. — Марино собрался уходить. — Фишка в том, что вы трогали ярлык голыми руками — значит, на нем должны быть ваши отпечатки. — Уже из коридора Марино добавил: — А вот больше ничьих отпечатков быть не должно.
