Красновато-коричневый с золотистым отливом зал таверны, банкетки, обтянутые искусственной кожей, люстры из разноцветного стекла. На эстраде наяривающие на скрипках и ксилофоне цыгане. Это было единственное прибежище, которое мы нашли среди ночных улиц. Несмотря на гвалт, дым, запах прогорклого жира и алкоголя, мы чувствовали себя легко и совершенно уединенно. Мы были одни во всем мире. Эксклюзивное секретное свидание.

Между нами воцарилось полное согласие, необыкновенное сообщничество. Манон понимала меня с полуслова. Она совершенно особенно вскидывала подбородок и в ту же секунду произносила то, что я собирался сказать. Это слияние погрузило нас в бессознательное счастье, преодолев разницу в возрасте, в судьбах и недолгий срок нашего знакомства.

Проходили часы. Сменялись блюда. Глаза слезились от дыма. На десерт для полного удовольствия я закурил «кэмел» и, наконец, стал расспрашивать ее о прошлом.

Она немедленно напряглась:

– Ты пробуешь меня допросить с пристрастием?

– Нет, – ответил я, выпустив дым, который присоединился к облаку под потолком. – Просто хочу узнать, есть ли у тебя кто-нибудь.

Она улыбнулась и потянулась со свойственной ей непринужденностью. Казалось, она вспомнила, что отныне недоверия между нами не существует. Затем она заговорила. Без недомолвок и умолчаний. Она рассказала о своем тревожном детстве: о годах в пансионе, омраченных постоянным страхом перед убийцей, о странных визитах матери, которая без конца молилась. Потом о прошедшей в Лозанне юности, об учебе в лицее и на факультете, принесшей ей некоторое успокоение. Тогда у нее появились друзья и ощущение крепкого тыла: мать навещала ее каждые выходные, дед и бабушка со стороны отца жили рядом, в Веве, а еще ее опекал доктор Мориц Белтрейн, ее спаситель, который стал кем-то вроде доброго крестного.

Ей исполнилось восемнадцать лет.

Она начала чаще выбираться из дому, перестала запирать комнату на задвижку, перестала без конца оборачиваться, проверяя, не идет ли кто за ней. Но новое существование оборвала смерть матери. Все обрушилось в один момент. И мир, и доверие, и надежда. Вернулись старинные страхи, еще более сильные. Это убийство было доказательством того, что все верно: над ее семьей нависла угроза. Та угроза, которая нанесла ей удар в 1988 году. И которая похитила ее мать в 2002-м.

Когда Замошский предложил ей пожить в Польше до тех пор, пока убийца не будет пойман, она согласилась. Без малейшего колебания. Теперь она считала дни, ожидая развязки.

Все это я знал или разгадал. Но она не знала, а вернее, не помнила того, что была растлена извращенцами, а затем убита своей матерью. Не мне ей было об этом рассказывать. Ни этим вечером. Ни завтра. Я, немного одурев от водки, улыбнулся, убедившись, что информации, которая меня интересовала, я не получу.

– Так да или нет, есть у тебя кто-нибудь в Лозанне?

Она рассмеялась. Ни запаха пригорелого сала, ни жары, ни голоса певицы – для нее ничего этого не существовало. И для меня тоже. Я как будто находился на дне моря, оглушенный давлением, но некоторые звуки ловил с необыкновенной чуткостью. Как при нырянии вы различаете резкое позвякивание или громкое гудение, передаваемое толщей воды.

– У меня был роман. С одним из преподавателей на факультете. Он женат. Сплошные неприятности и несколько вспышек радости. Мне самой было не все понятно.

– Что ты хочешь сказать?

Она поколебалась и продолжала серьезно:

– В глубине души мне нравилось, что это тайна, это терзания. И стыд. Своего рода… унижение. Как если… ну, когда напиваешься, понимаешь? Смакуешь каждый глоток и в то же время понимаешь, что разрушаешь себя, с каждым стаканчиком падаешь все ниже.

Она осушила стопку водки и продолжала:

– Я думаю… словом, этот привкус распада, привкус запретного напоминал мне собственную жизнь. Мое знакомство с небытием, тайной. – Она положила свою ладонь на мою. – Я не уверена, что моя любовь может быть чистой, мой ангел, – она снова засмеялась легким, но невеселым смехом. – Мне нравятся подпорченные плоды. У меня пристрастия зомби!

Если она искала плод с гнильцой – я ей подходил. Я со времен Руанды носил в себе частичку смерти. Этот привитый мне вирус не размножился, но он был здесь, внутри меня, паразитируя на моем существовании… Скрежет железа, шум радио, тела, по которым едет наша машина. И женщина, которую мне так и не удалось спасти…

Я наполнил наши стопки и чокнулся, воспрянув духом. Роман с преподавателем нисколько не порочил Манон. Что бы она ни говорила, чистота ее была кристальна. Чистота, не имевшая ничего общего с девственностью, но, напротив, произросшая на страданиях и грязи. Духовность, поднявшаяся над пропастью и черпавшая свою красоту в битве.

Вдруг, взяв парку, она сказала:

– Пошли?

Мы словно парили в тумане. Вся жизнь казалась призрачной, нереальной. Здания, шоссе тоже парили, как огромный космический корабль, взлетающий в облаке дыма.

У меня не было никакого представления о том, который час. Может быть, полночь. Может быть, позже. Но все же я был недостаточно пьян, чтобы забыть о постоянно присутствующей опасности, «Невольниках», бродивших по городу в поисках Манон… Я все время оборачивался, пристально вглядывался в тупики, во тьму под навесами подъездов. В тот вечер я взял с собой свой «глок», но моей бдительности был нанесен серьезный удар. Я молился, чтобы церберы Замошского все время шли по нашему следу – и чтобы они были пьяны меньше меня.

А наша дорога все не кончалась. Ориентиром были краковские Планты – большой сад вокруг Старого города. Стоит нам найти этот сад, мы быстро доберемся до места.

У ворот монастыря Манон позвонила в колокольчик. Мужчина без лица и без белого воротничка открыл нам дверь. Мы встретили его приступом смеха, качаясь на ватных ногах.

Мы молча прошли по галерее. Я больше не смеялся. Приближался момент расставания. Момент, когда надо что-то сказать… Я ломал себе голову, пытаясь придумать формулу или жест, которые стали бы не действием, но приглашением.

Мы были уже у двери Манон в женской части, а я продолжал мучительно соображать. Я начал бормотать что-то невнятное, и тут Манон положила мне руку на затылок. Она произнесла по слогам слова, которых я никогда бы не нашел, и ее язык нырнул мне в рот. Не в силах вздохнуть, я отступил к стене и тут же спиной ощутил холод камня.

Я оторвался от ее губ. Мне нужна была хоть маленькая передышка, иначе я упал бы в обморок. Манон наблюдала за мной в темноте. Она казалась старше на десять лет. Под влиянием чувства ее лицо посерьезнело. Черты заострились, глаза стали черными, как вулканический кварц. Из приоткрытого рта вырывались облачка пара, она с трудом владела своим дыханием.

Я ощущал Манон в своих объятиях, пьяную, растрепанную, полную неведомой силы. Теперь уже мой язык скользнул меж ее зубов.

Она остановила меня, прошептав:

– Нет, давай войдем.