61
Переговорная. Просторная комната с голыми стенами, в которой кое-где стояли школьные столики со скамейками, также выкрашенные поблекшей краской. Высоко под потолком – крохотные окошки, сквозь которые пробивался полуденный свет. Все убранство комнаты сводилось к распятию, висящему напротив меня, настенным часам и табличке с надписью, запрещающей курить. В комнате никого не было.
Охранница заперла за мной дверь. Я остался один, прохаживаясь по комнате, чтобы убить время. Под ногами я чувствовал что-то мягкое: пол был покрыт песком. Я заметил следы песка, забившегося в окна и во все углы. Пыль проникала сюда через другую закрытую дверь, которая, должно быть, выходила прямо в пустыню.
Звук отпираемого замка. Шаги. Кулаки у меня непроизвольно сжались. Нельзя было терять хладнокровия. Я сосчитал до пяти, прежде чем обернуться.
Охранница уже закрывала замок. Агостина садилась на стул, прямая и строгая, одетая в небесно-голубую блузку. Сам не знаю, чего я ожидал, но уж точно не этого мощного сияния.
От Агостины действительно исходило сияние, словно от святой.
Я подошел ближе и ощутил приятное тепло, как будто Агостины однажды коснулся источник несказанной силы, оставив на ней неизгладимую печать. Быть может, это след того чуда, которое ее исцелило? Я подавил это ощущение. Сюда я пришел, чтобы допросить убийцу Сальваторе Джедды, а не божью избранницу.
Я отодвинул стул и присел. Мне вспомнились высказывания скептиков в те времена, когда Богоматерь являлась Бернадетте Субиру. Судебные исполнители, полицейские, которые отказывались верить в откровения, склоняли голову, увидев эту молодую женщину. «Ее лицо само по себе – свидетельство встречи с Богоматерью, в нем отразился Ее лик…»
Мы сидели друг против друга. Агостина Джедда улыбалась. Она выглядела еще моложе, чем на фотографиях, – не старше двадцати пяти лет. Невысокая, тоненькая, даже хрупкая. Однако черты лица были четкими: черные глаза, сверкающие из-под высоких бровей, задорный вздернутый носик, красный, хорошо очерченный рот, словно глазированная ягода в чаше. Коротко стриженные черные волосы, обрамлявшие эту изящную картину, только усиливали ее бледность.
Я открыл рот, но Агостина опередила меня:
– Как вас зовут?
Голосок был тоненьким, слабым, но неприятным. Я ответил по-итальянски:
– Я Матье Дюрей. Полицейский из Парижского уголовного отдела.
– Хоть что-то новенькое, – произнесла она, словно это ее забавляло. – А то ко мне ходят одни священники.
Я положил перед ней фотографию Люка. Прежде всего я хотел убедиться.
– Я здесь не первый французский полицейский. Этот ведь тоже к вам приходил? Да или нет?
– Он совсем другое дело. Я его не интересовала.
– А кто же его интересовал?
По ее губам скользнула улыбка:
– Вы сами знаете.
Перед глазами у меня снова замелькали видения: Пазузу с пастью летучей мыши, ангел с головой фавна и большими сломанными крыльями, человек в рединготе и шапокляке с налитыми кровью глазами, воющие псы, пчелы, жужжащие, как под фонограмму. Я откашлялся и продолжал:
– Могу я задать вам несколько вопросов?
– Смотря о чем.
– О преступлении, совершенном в апреле 2000 года.
– Я уже все рассказала полицейским и адвокатам.
– Я буду только задавать вопросы. Вы же отвечайте, когда захотите. Идет?
Легкий кивок. Вокруг завывал ветер: долгий, леденящий душу животный стон. Я представил себе, как из-под двери проникает песок и засыпает всю комнату, чтобы похоронить нас заживо.
– Ваш муж был убит при необычайных обстоятельствах. Его убили вы?
– Избегайте очевидного – сэкономите время.
– Что вас заставило признаться в этом преступлении?
– Мне нечего было скрывать.
Агостина держалась непринужденно. В ее ответах чувствовалась раскованность. Я предпочел вести допрос жестко, как если бы допрашивал Агостину во время ее задержания:
– Это убийство носит особый характер. Сейчас я не говорю ни о нравственности, ни о мотивах. Я говорю о способе. Лично я не думаю, что вы обладаете необходимыми знаниями и навыками, чтобы совершить такое жертвоприношение.
– Это не вопрос.
– Где вы взяли кислоты?
– В больнице. Все это есть в материалах следствия.
– А насекомых?
– Я собирала самих насекомых и их личинки там, где была падаль: на свалках Патерно и Адрано.
– В грудной клетке жертвы был найден лишайник. Где вы его достали?
– В скальных пещерах возле Ачиреале. У нас он хорошо известен.
Она лгала. Такой лишайник встречался гораздо реже, чем обычный гриб. Оставался африканский скарабей, но о нем я не стал упоминать. Наверняка у нее и на этот случай готов ответ.
– Разные части тела разложились по-разному, а для этого требуются сложные приспособления. Как вы этого добились?
– Дело было в апреле. На стройке холодно. Достаточно было подогревать некоторые части тела, а остальные оставить как есть.
Агостина продолжала улыбаться.
– Почему вы выбрали такой сложный способ убийства?
– Следующий вопрос.
– Не хотите отвечать?
– Таков наш уговор. Следующий вопрос.
Я посмотрел на ее руки: они были такими же белыми, как лицо. Тонкие голубые вены виднелись под прозрачной кожей. Я не мог представить себе, как эти руки погружаются в тело Сальваторе и отрезают ему язык.
– Зачем вам понадобилось его убивать? Был ли у вас мотив?
– С чего вы взяли, что я вам отвечу? – развязно спросила она. – Я не говорила об этом ни полицейским, ни судьям. Даже адвокатам не говорила.
Ветер все завывал. Я подумал о Люке и решил сблефовать:
– У вас нет выбора. Я нашел жерло.
Она засмеялась отрывистым смехом, который быстро перешел в гулкое клокотание:
– Ты все врешь. Будь это правдой, здесь не было бы ни тебя, ни этих твоих вопросов третьеразрядного полицейского.
Несмотря на сарказм и обращение на «ты», я почувствовал, что в чем-то взял верх. Агостина знала, что я продвигаюсь на ощупь, но само слово «жерло» означало, что я шел по иному следу, чем полицейские из Катании. По единственно верному следу, который я сам еще плохо различал. Она прошептала:
– Я так сделала, потому что должна была отомстить.
– Кому? Сальваторе?
Она несколько раз энергично кивнула, как делают дети, когда им предлагают лакомство.
– Что же он вам сделал?
– Он меня убил.
Сальваторе – жестокий муж. Сальваторе, до смерти избивающий Агостину. Агостина, поклявшаяся отомстить за себя, убив своего мужа. Обо всем этом я не нашел в деле ни строчки, ни намека. И потом, когда мстят мужу, выбирают более простой и быстрый способ.
– Расскажите.
Агостина не сводила с меня пылающих глаз. В воздухе кружились песчинки и липли к моему потному лицу. Я повторил:
– Расскажите.
– Он убил меня, когда мне было одиннадцать лет.
– Когда вы упали со скалы?
– Это он меня столкнул.
Сальваторе-подросток в роли убийцы. Мальчишка, хладнокровно толкающий девочку в бездну. Невероятно. Агостина продолжала:
– Сальваторе был грубым… нервным… непредсказуемым. Мы стояли на краю пропасти и толкались в шутку. И вдруг он столкнул меня вниз. Просто так.
– Но вы об этом никогда не упоминали после падения.
– Я не помнила.
– И вы вышли замуж за Сальваторе?
– Говорю вам, я ничего не помнила.
– Кто же вернул вам память?
– Ты задаешь мне вопрос, ragazzo?
И снова расплющенная морда демона. Падший ангел, порочный, лукавый, открывший правду этой молодой женщине, чтобы подтолкнуть к мести. Судя по настенным часам, у меня оставалось всего три минуты.
Когда я снова взглянул на Агостину, ее губы были растянуты в гнусной, развратной ухмылке, причем уголки рта были вывернуты в разные стороны: один вверх, другой вниз.
Я закашлялся, но решил идти до конца:
– Дьявол подсказал вам правду, так ведь?
– Да, он явился мне в глубине моего сознания…
Она просунула руку под блузку и стала ласкать себе груди. Мне вдруг показалось, что по комнате расползается страшный холод.
– Он вами руководит?
К холоду присоединился приглушенный запах, тошнотворный и гнилостный.
Она опустила руку и просунула ее между ног.
– Это было как сон… – прошептала она. – Да, он приказал, но его приказ был лаской… наслаждением… Давно ты не трахался, ragazzo?
– И это он внушил вам способ убийства?
Внезапно Агостина задержала дыхание, потом медленно выдохнула, словно коснулась чувствительной точки своего лона. Глаза у нее сузились, как у лисы, и она продолжала мастурбировать.
Казалось, в комнате становится все холоднее, а зловоние усиливается. Несло застоявшейся водой, тухлыми яйцами и почему-то ржавчиной. Нечто среднее между запахом экскрементов и металла.
– Вы же чудесно исцеленная, – процедил я сквозь зубы. – Ваше исцеление, физическое и духовное, признала сама Римско-католическая апостольская церковь. Почему же вами движет Сатана?
Агостина не ответила. Вонь стала непереносимой. Изо всех сил я старался подавить чувство, что здесь, в этой комнате, кроме нас присутствует кто-то третий.
Агостина перегнулась через стол. Ее взгляд был затуманен:
– Ну что, нашел жерло?
Вдруг она вскочила и обняла меня за шею. Она лизнула мне ухо, и ее смех оглушил меня. Язык у нее был жесткий и шершавый.
– Не расстраивайся, котик, жерло тебя найдет, оно…
Я отшвырнул ее от себя, охваченный тем же омерзением, что и в Богоматери Благих дел, когда меня осквернил тот таинственный взгляд. Теперь по комнате кружились вихри: стужа, ветер, зловоние. И еще – тот, «другой».
– Хочешь, я возьму в рот, – шептала она, – как проститутка… как лесбиянка…
– Вам известно имя Манон Симонис?
Она вынула руку из-под стола и понюхала:
– Нет.
– А Сильви Симонис?
– Нет, – проговорила она, облизывая пальцы.
– Сильви убила свою дочь Манон, решив, что в ту вселился дьявол.
– Никто не может нас убить, – засмеялась Агостина. – Он защищает нас, понятно?
– Что вы должны делать для него?
– Я оскверняю, опустошаю. Я – недуг.
Голос ее стал густым, тягучим, хриплым, болезненным. В то же время мне показалось, что в конце всех ее слов слышался нестройный свист.
Я попытался ее спровоцировать:
– Кого ты оскверняешь здесь, в тюрьме?
– Я символ, ragazzo. Моя сила просачивается сквозь стены. Я не даю покоя педерастам из Ватикана. Я всех вас затрахаю!
– Вас защищают адвокаты Папского престола.
Агостина разразилась низким блудливым хохотом, по-прежнему держа руки между ног. Она похотливо прошептала:
– А ты и правда самый большой придурок из всех полицейских, которых я знала. С чего ты взял, что эти ублюдки меня защищают? Они следят за мной, нюхают мне задницу, как псы течную суку.
В этом она была права. Администрация понтифика действительно стремилась ограничить возможный ущерб, но больше всего им хотелось держаться поближе к «своей» чудесно исцеленной, чтобы разобраться в тех явлениях, которые происходили в теле и душе Агостины.
Она обхватила себя за плечи, содрогаясь, как будто только что пережила сильнейший оргазм, наслаждение, сотрясавшее все ее тело.
– Он сказал мне, что ты придешь, – прорычала она неузнаваемым голосом.
– Люк Субейра? Полицейский с фотографии?
– Он сказал мне, что ты придешь.
Спазм скрутил мне желудок: Агостина говорила о бесе, она действительно была бесноватой. Вот чье присутствие я ощущал. Она снова улыбнулась, выворачивая уголки рта: вверх и вниз. Лицо выглядело разорванным, как грязный листок бумаги. У меня оставалась еще одна минута.
– А знаешь, где я брала насекомых? – Она ухмыльнулась с издевкой. – Все просто. Мне достаточно дотронуться до себя… Я истекаю смрадом, мое влагалище разверзается, как разлагающаяся падаль. И тогда слетаются мухи… Чувствуешь, ragazzo? Я призываю их своим лоном… Они сейчас прилетят…
Опустив голову, она что-то забормотала нараспев. Быстро выкрикивала слова, раскачиваясь взад и вперед. Вдруг глаза ее закатились, были видны одни белки.
Я наклонился, прислушиваясь. Агостина говорила по-латыни.
Одно за другим я разобрал слова, которые она твердила: «…lex est quod facimus, lex est quod facimus, lex est quod facimus, lex est quod facimus».
«ЗАКОН – ЭТО TO, ЧТО МЫ ДЕЛАЕМ».
Что означали эти слова? Почему именно она их произносила?
Теперь она захрюкала, как свинья. Ее хрип сопровождался резким свистом. Вдруг ее зрачки вернулись на место. Они горели желтым пламенем. Плюнув мне в лицо, она завыла хриплым голосом:
– ТЫ БУДЕШЬ ЖРАТЬ СВОЕ ДЕРЬМО В АДУ!
У меня за спиной щелкнул замок. Десять отведенных мне минут истекли.
