Глава 15

Где заканчивается история?

Мой дед был архитектором. Он говорил, что линия, как и история, заканчивается там, где она началась. И наоборот.

Дед проектировал церкви. По его словам, он делал это, потому что у него хорошо получалось, а не потому, что он верил в существование богов. Этим он зарабатывал на жизнь. Но он говорил, что хотел бы верить в бога, за строительство церквей в честь которого ему платили. Возможно, тогда его труд казался бы деду более значительным.

«Мне стоило бы проектировать больницы в Уганде, – говорил он. – Их можно было бы начертить за пять минут и построить за десять дней, и там спасали бы человеческие жизни. Вместо этого я месяцами сижу и рисую монументы суеверию, которое никого не спасет».

Убежище – так он называл свои церкви. Убежище от страха смерти. Убежище от неубывающей человеческой надежды на вечную жизнь.

«Дешевле вышло бы выдавать людям в утешение соски и плюшевых мишек, – говорил он. – Но как бы то ни было, уж лучше я спроектирую церковь, на которую не противно будет смотреть, чем эта работа достанется какому-нибудь архитектору-идиоту. В наше время они загрязняют страну своими монстрами, которые называют церквями».

Мы сидели, окруженные запахами дома престарелых, мой богатый дядя, мой двоюродный брат и я, но никто, кроме меня, не слушал, ведь Бассе повторял то, что говорил сотню раз до этого. Они кивали, произносили «да» и «ха» и украдкой поглядывали на часы. Перед тем как зайти сюда, дядя сказал, что получаса будет вполне достаточно. Я хотел посидеть подольше, но я приехал вместе с дядей. Бассе становился немного сумасшедшим, но мне нравилось слушать, как он повторяет свои суждения о бытии. Возможно, потому, что его рассказы давали мне ощущение, что, несмотря ни на что, на свете существуют незыблемые вещи. «Ты умрешь, относись к этому как мужчина, мальчик!» Единственное, что меня беспокоило, – это то, что один из властных медбратьев с крестом на шее уговорит деда отдать душу своему богу, когда дело пойдет к концу. Наверное, я полагал, что это нанесет душевную травму мальчишке, который в детстве верил в дедушкин атеизм. Я не верил в жизнь после смерти, но я верил в смерть после жизни.

Теперь, во всяком случае, я искренне надеялся и стремился к ней.

Два дня миновало с тех пор, как за Леей захлопнулась дверь.

Два дня на койке в хижине, два дня в свободном падении в дыру, во время которого я выпил одну бутылку спирта.

Так как же нам завершить эту историю?

Я вывалился из койки в состоянии дегидрации и, шатаясь, пошел к ручью. Я опустился на колени в воду и стал пить. Потом я сидел, уставившись на собственное отражение на отмели за камнями.

И тогда я понял.

«Ты застрелишь зеркальное отражение».

Да, черт возьми. Им не удастся меня схватить. Я сам себя схвачу. Линия заканчивается здесь. И что в этом такого плохого? «Son cuatro dias», как говаривал Бассе. «Жизнь длится четыре дня».

Почти веселый от принятого решения, я нетвердым шагом вернулся в хижину.

Винтовка стояла у стены.

Это было хорошее решение, решение без последствий для окружающего мира. Никто не будет меня оплакивать, скучать по мне, никто не пострадает; в сущности, трудно найти более ненужного человека, чем я. Короче говоря, это было решение, которое всем принесет пользу. Теперь оставалось только претворить его в жизнь до того, как я струшу, поскольку ненадежный, изворотливый мозг уже успел создать отчаянный ряд аргументов в пользу продолжения моего никчемного существования.

Я поставил приклад на пол и взял дуло в рот. От пороха сталь была горькой и соленой на вкус. Чтобы дотянуться до спускового крючка, мне пришлось засунуть дуло так глубоко в глотку, что я чуть не проткнул себя. До курка я мог дотянуться средним пальцем. Давай же. Самоубийство. Первый раз – самый трудный.

Я повернул плечо и нажал на курок.

Раздался сухой щелчок.

Черт.

Я забыл, что пули находятся в олене.

Но у меня есть еще, они где-то здесь.

Я стал искать в шкафах и ящиках – не так уж много тут мест, где можно спрятать коробку с патронами. В конце концов я опустился на колени и заглянул под койку. Там, перед рулоном толя, она и лежала, эта коробка. Я вставил патроны в магазин. Да, я знаю, что хватит всего одной пули, прошедшей насквозь через мозг, но тот факт, что у тебя еще есть патроны, если что-нибудь пойдет не так, давал ощущение надежности. И да, у меня дрожали пальцы, поэтому я действовал небыстро. Но вот я вставил магазин в винтовку, зарядив ее так, как учила меня Лея.

Я снова засунул в рот ствол, влажный от слюны и мокроты. Я потянулся к спусковому крючку, но казалось, винтовка стала длиннее. Или я уменьшился в размерах. Это что, сопротивление?

Нет, вот наконец я дотянулся средним пальцем до курка. Теперь я знал, что это произойдет, что мозг меня не остановит, что даже ему не удастся придумать достаточно хорошие аргументы против, он тоже хотел отдохнуть, хотел прекратить падение, хотел темноты, совсем иной, чем окружавшая меня сейчас.

Я сделал вдох и начал жать на курок. Шум в ухе приобрел тонкие нотки. Погодите, он доносится не из моей головы, а снаружи. Звон колокола. Наверное, ветер переменился. Я не мог сказать ничего, кроме того, что колокольный звон хорошо подходит к моменту. Я еще сильнее нажал на курок, мне оставался всего миллиметр до упора. Я встал на колени, мне надо было затолкать ствол глубже в горло, бедра болели.

Церковные колокола.

Сейчас?

Как я понял, свадьбы и похороны проходят в час дня. Крестины и богослужения – по воскресеньям. А в августе нет церковных праздников, насколько я знал.

Ствол скользнул в глотку. Вот так. Сейчас.

Немцы.

Лея рассказывала, что в церковные колокола звонили, чтобы сообщить бойцам Сопротивления о том, что за ними идут немцы.

Я закрыл глаза. Снова открыл их. Выпрямился и вынул ствол изо рта. Поставил винтовку к стене и подошел к окошку, выходящему в сторону деревни. Я никого не увидел. Я взял бинокль. Никого.

На всякий случай я посмотрел и в другую сторону, туда, где лес. Никого. Я провел биноклем по равнине за лесом. А вот и они.

Их было четверо. Пока еще они находились так далеко, что нельзя было разглядеть, кто это. Кроме одного. Поэтому несложно догадаться, кто остальные трое.

Фигура Маттиса переваливалась с боку на бок. Судя по всему, он решил, что денег, полученных от меня, будет мало, и взял плату еще и у другой стороны. Наверняка он потребовал доплаты за то, что провел их обходной дорогой, чтобы у меня было как можно меньше шансов их заметить.

Они пришли слишком поздно. Я сделаю работу за них. У меня не было никакого желания подвергнуться пыткам перед смертью. Во-первых, это больно, а во-вторых, я быстро расколюсь и расскажу, что спрятал деньги в стене хижины, а наркотики – под половой доской в пустой квартире. Она стояла пустой, потому что, кажется, у людей существует какая-то предубежденность против жилищ, в которых было совершено самоубийство. Таким образом, с финансовой точки зрения Туральф поступил неверно, застрелившись в собственной квартире: ему следовало выбрать другое место, чтобы наследники не пострадали от падения цены. Например, охотничью хижину в этой глуши.

Я посмотрел на стоящую у стены винтовку, но не прикоснулся к ней. У меня было много времени, им надо пересечь лес, поэтому они подойдут как минимум через десять минут, а может, и через пятнадцать. Но дело не в этом.

Церковные колокола. Они звонили. Они звонили для меня. Это она дергала за веревки. Это моя любимая наплевала на церковное расписание, на то, что подумают священник и жители деревни, на свою собственную жизнь, потому что Маттис, конечно, понял, что она делает. Но у нее в голове была всего одна мысль: предупредить парня, которого она больше не хочет видеть, о том, что Йонни направляется к хижине.

И это многое меняет.

Это очень многое меняет.

Сейчас они приближаются к лесу. В бинокль я мог разглядеть силуэты остальной троицы. Один из них был похож на птицу: тонкая шея торчит из ворота пиджака, который велик ему на несколько размеров. Йонни. Двое других несли что-то за плечами. Оружие. Предположительно автоматические винтовки. У Рыбака целый шкаф таких на складе в порту.

Я оценил свои шансы. Я мог бы поймать их одного за другим, если бы они решили штурмовать хижину со стороны леса. Но они не станут этого делать. Маттис поможет им воспользоваться преимуществами ландшафта, они пройдут, пригнувшись, по руслу ручья и подойдут так близко к хижине, что смогут разнести ее в щепки. Я огляделся. Все, за чем я мог спрятаться, было сделано из дерева, с тем же успехом я мог выйти на улицу и помахать им. Так что моим единственным шансом было застрелить их прежде, чем они застрелят меня. В таком случае они будут находиться близко. Мне придется смотреть им в лицо.

Три человека скрылись в лесу. Четвертый, один из людей в костюмах с оружием, остался на равнине и что-то кричал, я не слышал что.

Следующие несколько минут они из леса не будут видеть меня. Это мой шанс сбежать. Я мог бы побежать в деревню и взять «фольксваген». Если я собираюсь сделать это, то должен действовать немедленно. Взять с собой пояс с деньгами и…

Две точки.

Казалось, они летят над вереском по направлению к лесу.

Теперь я понял, что кричал тот мужик. Они все предусмотрели. Собаки. Две штуки. Бесшумные. Я подумал, что собаки, которые бегают и не лают, должны быть очень хорошо выдрессированы. Как бы быстро я ни бежал, у меня не было ни единого шанса.

Дело приобретало плохой оборот. Может, и не такой плохой, как три минуты назад, когда я стоял, засунув в рот ствол винтовки, но ситуация сильно изменилась. Далекий тонкий звон церковных колоколов поведал мне не только о том, что ко мне направляется несколько плохих парней, но и о том, что мне фактически есть что терять. Это как пырнуть себя двумя ножами сразу: одним горячим, одним холодным. Один из них – счастье, другой – страх смерти. Надежда – это выдумка дьявола.

Я огляделся.

Взгляд мой наткнулся на нож Кнута.

Счастье и страх смерти. Надежда.

Я подождал, пока четвертый мужчина и собаки не скроются в лесу, а потом вытащил из стены пояс с деньгами, открыл дверь и выбежал на улицу.

Когда я упал на колени рядом с трупом оленя, с него взлетел рой мух. Я увидел, что и муравьи уже занялись им, – казалось, что шкура раздувшегося трупа живет своей жизнью. Я посмотрел через плечо. Хижина находилась между мной и лесом, так что меня не будет видно, пока они не подойдут. Но времени у меня немного.

Я закрыл глаза и вонзил нож в брюхо оленя.

Высвобожденный газ вышел наружу с протяжным стоном.

Я провел ножом вниз и задержал дыхание, когда наружу вывалились внутренности. Крови оказалось меньше, чем я думал. Она собралась в нижней части трупа. Наверное, свернулась. Или ее съели, потому что теперь я видел, что жизнь кипит не только с внешней стороны. Бело-желтые черви с шуршанием пожирали мясо, ползали и плодились. Фу, какая гадость.

Я сделал вдох, закрыл глаза, подавил рвоту, стоявшую в горле, и обернул рот и нос шелковым платком. После этого я засунул в труп обе руки и вытащил огромный, покрытый слизью мешок, наверное желудок. Я сделал несколько надрезов ножом, чтобы высвободить его. Он вроде как покатился по вереску.

Я уставился в темноту, открывшуюся внутри тела. Я не хотел внутрь. Через несколько минут, а может, секунд они будут здесь, но, черт возьми, я не стану нырять в этот трупный суп, мое тело протестовало.

Я услышал, как гавкнула собака. Проклятье!

Я подумал о Лее, о ее глазах, о губах, расплывающихся в улыбке, и низкий теплый голос произнес: «Ты сможешь, Ульф».

Я сглотнул, а потом развел края отверстия в стороны и залез в оленя.

Несмотря на то что зверь был большим и часть внутренностей я из него вынул, места оказалось маловато. Мне пришлось лезть в самую глубь, а потом закрыть за собой лаз. Газы, освобожденная энергия гниения и общее тепло, выделяемое массой активных мелких тварей, создавали равномерную температуру, как в муравейнике. Но я больше не в силах был сдерживать рвоту. Я пытался не шуметь, но раз за разом производил бульканье.

После этого я почувствовал себя немного лучше. Однако меня до сих пор было видно снаружи, как мне закрыть разрез на шкуре оленя? Я попытался ухватить шкуру с обеих сторон от разреза и соединить концы, но она была такой скользкой, что постоянно выскальзывала у меня из рук.

Появились и более крупные проблемы. По вереску в мою сторону мчались две огромные черные собаки.

Они бросились на оленя, и одна из них засунула голову в его брюхо и попыталась меня укусить. Я ткнул ножом ей в морду, и она исчезла. А потом начался собачий лай. Я должен был закрыть разрез до того, как подойдут люди. Собаки исходили лаем, но теперь я расслышал и людские голоса:

– Хижина пуста!

– Здесь труп животного валяется!

Я проткнул ножом шкуру с нижней стороны разреза, подтянул с верхней стороны и успел проткнуть ее ножом до того, как она выскользнула из моих рук.

Я использовал нож, как винт: всего пара поворотов, и края разреза сомкнулись. Теперь оставалось только ждать и надеяться, что никто не научил собак разговаривать.

Я услышал приближающиеся шаги.

– Убери собак, Гладильщик. Я думал, ты умеешь держать их в узде.

Я похолодел. Да, это голос человека, который приходил ко мне домой, чтобы убить меня. Йонни вернулся.

– Наверное, дело в трупе, – ответил Гладильщик. – Все не так просто, если у тебя очень маленький мозг и очень много инстинктов.

– Ты сейчас о собаках или о себе?

– Мать твою, ну и вонища, – простонал третий голос, который я сразу узнал. Брюнхильдсен из подсобки, тот, что всегда мухлевал. – А что это у него в рогах? И почему все внутренности вывалились? Не проверить ли…

– Здесь волк побывал, – сказал Маттис. – Простите, что говорю, но старайтесь не дышать этой вонью, она ядовитая.

– Да что ты говоришь? – раздался спокойный голос Йонни.

– Ботулизм, – произнес Маттис. – Споры разлетаются по воздуху. Одной споры достаточно, чтобы убить человека.

Вот черт! Неужели я – после всего этого – умру вот так, здесь, внутри трупа, от какой-то долбаной бактерии?

– Симптомы – это неприятная усталость глаз, – продолжал Маттис. – Пропадает также способность связно говорить. Именно поэтому мы немедленно сжигаем мертвых оленей – чтобы видеть друг друга и продолжать цивилизованный разговор.

Возникла пауза, и я представлял себе, как Йонни пялится на Маттиса и пытается истолковать его непостижимую полуулыбку.

– Гладильщик и Брюнхильдсен, – сказал Йонни. – Переройте хижину. И заберите с собой этих чертовых собак.

– Его там нет, это невозможно, – произнес Брюнхильдсен.

– Я знаю. Но если мы найдем деньги и наркотики, то будем знать, что он все еще где-то поблизости.

Я услышал, как отчаянно лающих собак оттащили от трупа.

– Простите, что спрашиваю, но что, если вы ничего не найдете?

– Значит, возможно, ты был прав, – ответил Йонни.

– Я знаю, что это он уплыл в той лодке, – сказал Маттис. – Лодка находилась всего в пятидесяти метрах от берега, а он такой уродливый южанин, каких в наших краях не водится. На хорошей лодке и с постоянным ветром за сутки можно уйти очень далеко.

– А ты валялся на берегу посреди ночи?

– Летом это лучшее место для сна.

Я почувствовал, как что-то ползет по моей ноге. Слишком большое для червя или муравья. Я дышал ртом, не носом. Гадюка или мышь? Пожалуйста, пусть это будет мышь. Милая, пушистая, пусть даже голодная мышка, но не…

– Да что ты говоришь! – Йонни еще больше понизил голос. – А самый короткий путь от деревни до леса – это вокруг всего плоскогорья? Мы потратили больше часа. Когда я в последний раз был здесь один, я дошел меньше чем за полчаса.

– Да, но если бы он был дома, он бы тебя застрелил.

Зверь, или что это было, двигался вверх по моей ноге. Я почувствовал почти непреодолимую потребность стряхнуть его, но понимал, что малейшее движение или звук будут замечены.

– Знаешь что, – насмешливо говорил Йонни, – вот как раз в этом я сомневаюсь.

– Да? Ты, конечно, узкоплечая мишень, южанин, но башка у тебя здоровая.

– Я не говорю, что Юн Хансен не умеет стрелять, но он бы не решился.

– Вот как? Я мог бы, конечно, показать вам более короткий путь, если бы ты рассказал мне об этом немного раньше…

– Я говорил это, тупой саам!

– …и на северонорвежском диалекте.

Зверь добрался до моего колена и двинулся дальше по бедру. В этот же миг до меня дошло, что он находится с внутренней стороны моих брюк.

– Тихо!

Я что, вскрикнул или шевельнулся?

– Что это был за звук?

Сейчас снаружи было совершенно тихо. Я не дышал. Дорогой Господь…

– Церковные колокола, – сказал Маттис. – Сегодня хоронят Уильяма Свартстейна.

Что, если это лемминг? Я слышал, они очень ретивые дьяволы, и сейчас зверек приближался к драгоценностям короны. Не двигаясь, я ухватил брючину и зажал ее в кулак, материя прижалась к ноге и перекрыла проход.

– Все, я уже надышался этой вонью, – сказал Йонни. – Проверим вниз по ручью. Если собак сбил с толку запах трупа, то он мог спрятаться где-нибудь там.

Я услышал звук ступающих по вереску ног. Зверь в моих штанах остановился у того места, где я перекрыл ему туннель, после чего смирился и вернулся тем же путем, каким пришел. Сразу после этого я услышал голос из хижины:

– Здесь ничего нет, только винтовка и костюм!

– Ладно, парни, уходим, пока дождь не начался.

Я подождал, как мне показалось, час, но на самом деле, наверное, минут десять. Потом выдернул нож из шкуры и выглянул наружу.

Путь свободен.

Я пополз на животе к ручью, погрузился в ледяной омут и дал воде течь по мне, очищая меня от крови, шока и гниения.

Медленно-медленно я возвращался к жизни.