Я не собираюсь ругать Ника. Я не ругаю Ника. Я отказываюсь — отказываюсь! — становиться сварливой, рассерженной девчонкой, сыплющей упреками. Когда я выходила замуж, то дала себе два обещания. Первое: не делать из него дрессированную обезьяну. Второе: никогда, ни при каких обстоятельствах не говорить: «Это меня устраивает — что ты решил вернуться домой попозже, что на выходные отправился на мальчишник, что решил сделать что-то, чего тебе хочется», а потом пилить его за то, что он воспользовался моим потворством. И вот теперь я нахожусь в опасной близости от черты, за которой могу нарушить оба обещания.

И все же… Сегодня третья годовщина нашей свадьбы, я сижу в доме одна-одинешенька, кожу на лице стянуло, как маску, от слез. А все потому… Ладно, потому что. Просто сегодня днем я получила голосовую почту от Ника и сразу заподозрила неладное. Я поняла это наверняка, когда услышала, что звонит он из своей любимой забегаловки, а на заднем фоне звучат мужские голоса. Ник сперва долго молчал, как будто не решался начать разговор, а потом я услышала его голос, слегка неразборчивый и уже ленивый от выпивки. Я поняла, что сейчас разозлюсь, — дыхание участилось, губы поджались, плечи напряглись. Мне не хотелось впадать в ярость, но все равно она накатывала. Разве мужчинам не знакомо это чувство? Ты не хочешь злиться, но оно сильнее тебя. Все потому, что хороший обычай разбит вдребезги. Или, может, обычай — не самое правильное слово? Привычка? Обряд? Правда, обычай-привычка-обряд, наш юбилей, похерен по уважительной причине. Я все понимаю, я не возражаю. Слухи не врали. Шестнадцать сотрудников из журнала, где работает Ник, сегодня уволены. Треть всего штата. Ника пока оставили, но он чувствует себя обязанным угостить остальных. Эти парни набились в такси и покатили по Второй авеню, притворяясь, будто им все нипочем. Некоторые отправились домой, к женам, но большинство осталось. Ник собрался всю ночь нашей годовщины, до утра, колесить по стриптиз-барам и дешевым кафе, флиртуя с двадцатидвухлетними девчонками («Моего друга только что уволили, нужно, чтобы кто-нибудь его утешил»). И эти отныне безработные провозгласят Ника великим человеком, так как он оплачивает их выпивку со своей кредитки, которая связана с моим банковским счетом. Ник прекрасно проведет время вместо празднования нашей годовщины, о которой он даже не упомянул в сообщении. Просто сказал: «Я помню, у нас были кое-какие планы, но…»

Я как девчонка-малолетка. Навоображала себе, что у нас есть семейные обычаи. Разбросала по всему городу коротенькие любовные записки, напоминающие об очередном годе, прожитом вместе. Я представляю себе мой третий ключ, в Центральном парке, приклеенный скотчем в нижнем углу буквы «V» скульптуры LOVE Роберта Индианы. Завтра какой-нибудь скучающий двенадцатилетний турист, волочась позади родителей, сорвет его, прочитает, пожмет плечами и швырнет в урну, как обертку от жевательной резинки.

Я придумала исключительное завершение охоты за сокровищами, а кому теперь оно нужно? Великолепный винтажный портфель. Кожа. Ведь третья годовщина свадьбы — кожаная. Подарок, полезный для работы. Возможно, это не самая лучшая идея, особенно сейчас, когда там далеко не все безоблачно… А на нашей кухне, как всегда, ждут своего часа два живых омара. Ну, или как я предполагала, что как всегда. Надо позвонить мамочке и спросить, протянут ли лобстеры до завтра, удивленно ползая в коробке, или мне, слегка окосев от вина, следует ополчиться против них и сварить в кастрюле без всякой стоящей причины. Я убью двух ракообразных, которых даже не стану есть.

Позвонил папа, чтобы поздравить нас с годовщиной. Я взяла трубку, намереваясь изображать спокойствие, но, едва начав разговор, сорвалась на плач — ужасный плач обиженного птенца: «мваа-ваа-гваа-ваа-ва». Поэтому пришлось признаваться, что же случилось. Он посоветовал откупорить бутылку вина и хорошенько клюкнуть. Папа всегда ратовал за целебную меланхолию пополам с самокопанием. Но ведь Ник наверняка рассердится, услышав, что я пожаловалась Ранду, который по-отечески похлопает его по плечу и скажет: «Ники, я слышал, тебе пришлось набраться в годовщину свадьбы на стороне». Ник узнает и будет на меня дуться. Он хочет, чтобы мои родители видели в нем совершенство. Когда я рассказываю, какой у них безупречный зять, он прямо-таки сияет от счастья.

Но не сегодня вечером. Я знаю, я знаю, что веду себя как ребенок.

Пять часов утра. Встает солнце, почти такое же яркое, как уличные фонари, которые только-только выключились. Мне всегда нравится этот миг, конечно, если я не сплю. Порой вытаскиваю себя из кровати и брожу по рассветным улицам, легонько постукивая каблуками. Тогда кажется, будто я наблюдаю нечто особенное. А вот и фонари погасли! Спешу заявить: в Нью-Йорке три или четыре часа утра вовсе не тихое время, слишком много народу возвращаются из баров, вызывают такси, кричат в свои мобильники, спеша накуриться перед сном. А вот пять утра — наилучший час. Даже цоканье твоих каблучков по тротуару кажется противозаконным. Люди попрятались по бетонным коробкам, и весь город принадлежит тебе.

И вот чем все закончилось. Ник вернулся домой после четырех утра, насквозь пропитавшись вонью пива, сигаретного дыма и яичницы. Настоящая плацента из вони. Я не спала, дожидаясь его; голова трещала после просмотра уймы серий «Закона и порядка». Мой муж уселся на оттоманку и молча взглянул на мой подарок, лежащий на журнальном столике. Я пристально смотрела на него. Ник явно не собирался просить прощения — многое пошло сегодня наперекосяк.

Единственное, чего я хотела, — коротенького «спасибо».

— С прошедшей годовщиной, — начала я.

Он глубоко, со стоном, вздохнул:

— Эми, у меня был самый дерьмовый день в моей жизни. Не заставляй в придачу ко всему мучиться совестью.

Ника вырастил отец, который никогда, ни при каких обстоятельствах не оправдывался. И уж коли мой муж чувствует, что провинился, то переходит в наступление. Я знаю это и обычно стараюсь переждать.

— Я просто сказала: с праздником.

— Ну да, с праздником, скотина, и спасибо за то, что позабыл обо мне в такой прекрасный день.

Мы сидим молча около минуты, мой желудок скручивается в узел. Я не хочу в этом споре быть плохой. Я этого не заслужила. Наконец Ник встает.

— Ладно, как все прошло? — тупо спрашиваю я.

— Как прошло? Это просто жопа. Шестнадцать моих друзей сейчас безработные. Так жалко… Скорее всего, через несколько месяцев и меня вышвырнут.

Друзья. Половина парней, о которых он говорит, не были даже его приятелями. Но я не возражаю.

— Ник, знаю, тебе сейчас страшно, но…

— Зато тебе не страшно, Эми. Тебе не бывает страшно. Это нам, остальным, не позавидуешь.

Ну вот, завел шарманку. Ника бесит, что мне никогда не приходилось заботиться о деньгах и не придется. Он считает, что от этого я мягче, чем все вокруг, и тут я с ним не стану спорить. Но все-таки я работаю. Хожу на работу и с работы. Некоторые мои подруги вообще никогда не работали — они отзываются о людях, вынужденных трудиться, с жалостью, как о толстой девушке «с таким милым лицом». Они придвинутся поближе и шепнут в манере актера Ноэла Коуарда: «Ну конечно, Эллен у нас работяга». Они не принимают это всерьез, поскольку я в любой миг, как только захочу, могу уволиться. Я готова целыми днями слоняться по благотворительным комитетам, улучшать домашний интерьер, возиться в саду, и мне кажется, что эти занятия ничуть не хуже других. Женщины делают немало полезных дел, которые почему-то принято считать никчемными. Но я работаю.

— Ник, я на твоей стороне. Мы будем вместе, что бы ни случилось. Мои деньги — это твои деньги.

— А как же брачный контракт?

Он пьян. Он всегда вспоминает о брачном контракте, когда пьян. Злость моя возвращается. Я говорила ему сотню раз — и не одну сотню! — что брачный контракт всего лишь бизнес. Его не существует ни для меня, ни для моих родителей, только для их адвокатов. В нем ничего не говорится о нас с Ником.

Он прошагал на кухню, вывернул мятые доллары из бумажника на кофейный столик, скомкал квадратик бумаги для записей и швырнул его в мусорное ведро вместе с мятыми чеками.

— Это дерьмовая тема для обсуждения, Ник.

— Это дерьмово по ощущениям, Эми.

Он идет к нашему бару — острожной, неуверенной походкой хмельного человека — и наливает себе виски.

— Утром плохо будет, — замечаю я.

Ник поднимает стакан, будто пьет за мое здоровье.

— Тебе никогда этого не понять, Эми. Просто не дано понять. Я работаю с четырнадцати лет. Я не ездил в спортивные лагеря или лагеря для творческой молодежи и не занимался с репетиторами. Вместо всего этого дерьма, обычного для вас, ньюйоркцев, я протирал столы в молле и косил лужайки, ходил на пароходе до Ганнибала и одевался ради туристов, как сраный Гек Финн. Я чистил сковородки для десерта «воронка» по ночам.

Меня разбирает смех, если не сказать дикий хохот. Еще немного, и он прорвется наружу, заразит Ника, и мы будем смеяться вместе, пока не забудем этот разговор. Ох уж это благоговейное оглашение послужного списка! Выйдя замуж за Ника, я твердо усвоила: простой человек должен заниматься черт знает чем, чтобы заработать себе на жизнь. Теперь я всегда приветливо машу наружным рекламщикам в костюмах, изображающих какую-нибудь еду.

— Я впахивал круче всех в журнале только для того, чтобы попасть в штат. Двадцать лет ишачил как проклятый, а теперь все висит на волоске. И я не знаю, какие гребаные меры принимать, если я не хочу вернуться на родину и снова стать речной крысой.

— А не староват ли ты изображать Гека Финна? — сказала я.

— Эми, а не пошла бы ты в жопу?!

С этими словами Ник уходит в спальню. Раньше он не произносил ничего подобного, но ругательство настолько легко сорвалось с языка, что я осознаю то, о чем никогда не задумывалась. Он наверняка так думал. И много раз. Не думала, что стану женщиной, которую посылает подальше собственный муж. Мы обещали друг другу никогда не засыпать в плохом настроении. Уступайте, договаривайтесь и не ложитесь в постель сердитыми — вот три совета, которые всегда давали и будут давать новобрачным. Но с недавних пор мне кажется, что на уступки иду только я, попытки договориться ни чему не приводят, а Ник не задумываясь ложится в кровать сердитым. Он способен глушить свои эмоции, ему это как кран повернуть. Вот уже храпит.

А я могу удержаться, хотя это не мое дело, и Ник рассвирепеет, если узнает. Я наклоняюсь над мусорным ведром и вытаскиваю чеки. Только так могу выяснить, где же он шлялся всю ночь. Два бара и два стриптиз-клуба. Легко представить себе, как он сидит там, болтая обо мне с друзьями. А он наверняка говорил обо мне, иначе мелкое, грязное оскорбление не вылетело бы с такой готовностью. Потом я воображаю, как он сидит в более дорогом стриптиз-клубе, из тех, которые предназначены доказывать мужчинам, что они правят миром, а женщины обязаны им служить. Плохая акустика и оглушительная музыка. Так задумано, чтобы никто не мог просто беседовать. Женщина с дряблыми сиськами усаживается на колени моему мужу (а тот поклянется, что это просто для прикола). Волосы рассыпались у нее по спине, губы влажны от блеска. По мнению Ника, ничего такого, что могло бы меня задеть. Невинные мужские забавы. Он думает, что я просто посмеюсь над этим, что не стану брать в голову.

Потом я разворачиваю смятый квадратик бумаги для записей. Вижу женский почерк — Ханна и номер телефона. Жаль, что имя не такое дурацкое, как в кинофильмах. Прочитав «Кэнди» или «Бэмби», не говоря уже о Мисти с сердечком над обоими «i», я бы только глаза выпучила. Но эта Ханна — реальная женщина, наверное, такая же реальная, как и я. Ник никогда не изменял мне — он клялся в этом, — но я знала, что возможностей у него предостаточно. Я могу спросить его об этой Ханне, и он, конечно же, ответит, что понятия не имеет, почему ей в голову взбрело дать свой телефон, а вежливость не позволила ему отказаться от записки. И это может быть правдой. А может и не быть.

Если Ник изменяет, то никогда в этом не признается. Ведь в последнее время он думает обо мне все меньше и меньше. Вот, предположим, смотрит на меня через стол за завтраком, как ни в чем не бывало зачерпывая ложкой хлопья, и думает, какая же я дура. А разве можно уважать дуру?

И я снова плачу. Теперь уже с запиской от Ханны в руке.

Очень по-женски, правда? Всего лишь один мальчишник, и мысли о возможной измене способны разрушить брак.

Я не знаю, что мне делать, даже предположить не могу. Чувствую себя чем-то средним между визгливой скандалисткой и выжатой половой тряпкой. Не знаю, на кого из них я похожа больше. Я не хочу злиться. Даже не понимаю, а надо ли мне разозлиться? Прикидываю, может, собраться и переехать в гостиницу, пусть для разнообразия он поревнует.

Так я раздумываю несколько минут, а потом резко выдыхаю и вхожу в нашу пропитавшуюся алкогольными испарениями спальню. Когда я укладываюсь на кровать, Ник поворачивается и обнимает одной рукой, утыкаясь носом мне в шею. И мы одновременно говорим: «Прости меня».