Глава 2
Я оставил маму и спустился к черному ходу, где наша квартира на втором этаже соединяется с моргом на первом. Там на небольшой площадке между дверями и лестницей я ненадолго задержался, чтобы глубоко вдохнуть. Каждое утро я говорил себе, что мама старается сделать как лучше, что она понимает мои проблемы и единственным известным ей способом хочет помочь мне справиться с ними.
Прежде я думал, что, поделившись с ней правилами, помогу себе соблюдать их (буду выполнять более скрупулезно), но она стала контролировать каждый мой шаг, и я не видел выхода из этой ситуации. От такой заботы я с ума сходил.
В буквальном смысле.
Правила, которым я следовал, призваны были защищать людей — не позволять мне поступать плохо и попадать в ситуации, когда от меня могут пострадать люди. А пострадать они вполне могли.
В семь лет я открыл самую большую страсть моей жизни — серийные убийцы. Мне, конечно, не нравилось то, что они делали, — я понимал, что так нельзя, но меня очаровывали их поступки, очаровывало, как и почему они решались на это. Больше всего меня интересовали не различия между ними, а сходство — друг с другом и со мной. Читая и узнавая все больше и больше, я начал отмечать про себя тревожные симптомы: хроническое недержание. Пиромания. Жестокость к животным. Высокий коэффициент интеллекта при низких отметках; одинокое детство почти без друзей; напряженные отношения с родителями и неблагополучная семья. Были десятки симптомов, указывающих на задатки серийного убийцы, — и все они имелись у меня. Если вдруг обнаруживаешь, что можешь идентифицировать себя только с серийным убийцей, — это становится немалым потрясением.
Но эти симптомы нельзя рассматривать как окончательный приговор: они наблюдаются у большинства серийных убийц в детстве, но масса детей с такими симптомами так и не вырастает в серийных убийц. Это поэтапный процесс перехода от одного плохого решения к другому, когда каждый раз позволяешь себе чуть больше, делаешь шажок чуть дальше и в конечном счете оказываешься в подвале, битком набитом трупами, где устроил святилище с алтарем из черепов. Когда ушел отец, у меня наступил период бешенства — я был готов убивать всех и каждого, а потому решил, что пора взять себя в руки. Я выработал правила, которые позволяли мне по возможности оставаться нормальным, счастливым и смирным.
Многие из этих правил говорили сами за себя: «Не мучай животных», «Не мучай людей», «Не угрожай людям или животным», «Ничего не ударяй и не пинай». С возрастом я понимал себя все лучше, а потому стал уточнять правила и, если необходимо, дополнять их конкретными указаниями: «Если захочу причинить кому-то боль, я должен сказать ему что-нибудь приятное». «Если я зацикливаюсь на каком-то человеке, то должен целую неделю вообще его не замечать». Такие правила помогают избавляться от опасных мыслей и избегать опасных ситуаций.
Когда я повзрослел, мой мир изменился, а с ним изменились и правила: у девочек в школе появились бедра и грудь, и внезапно мои кошмары вместо визжащих от боли стариков наполнились молодыми женщинами. Тогда я ввел новое правило: «Не смотреть на женскую грудь». Но в целом я считаю, что проще вообще не смотреть на девчонок.
И тут мы переходим к Брук.
Брук Уотсон — самая красивая девочка в школе, моя ровесница, жила в двух домах от меня, и даже в толпе я различал ее запах. У нее были длинные светлые волосы, зубные скобки и такая великолепная улыбка, что я не мог понять, зачем вообще улыбаются другие девчонки. Я знал расписание ее уроков, ее день рождения, пароль к электронной почте, номер социального страхования, хотя все это меня совершенно не касалось. По идее, когда возникала мысль разузнать что-либо подобное, меня должно было останавливать правило, запрещающее шпионить за людьми, но… Брук — особый случай.
Мои правила создавались, чтобы не выпускать мистера Монстра, но дело в том, что у них имелся сильный побочный эффект: я и сам оставался в стороне от жизни. У человека, заставляющего себя не замечать интересных ему людей, обычно не водятся друзья. Прежде меня это не особо огорчало, и я с удовольствием игнорировал мир со всеми его искушениями. Но у мамы на сей счет были другие соображения, и теперь, принимая активное участие в лечении моей социопатии, она загоняла меня в такие ситуации, из которых я не видел выхода. Она утверждала, что единственный способ приобретения социальных навыков — это общение. И еще она знала, что мне нравится Брук, а потому сталкивала нас при каждом удобном случае. Когда мне дали временное водительское удостоверение, мама придумала такую уловку: она взяла в кредит машину, а родителям Брук сказала, что я могу каждое утро возить девочку в школу. Им это понравилось: во-первых, ближайшая остановка автобуса находилась в восьми кварталах; во-вторых, они не знали, что мне снится по ночам, как я бальзамирую их дочь.
Выйдя из дому, я вытащил ключи и направился к машине. Мама выбрала для меня самую дешевую машину, какую удалось найти, — «шеви-импалу» 1971 года, нежно-голубую, без кондиционера и FM-диапазона в приемнике. Сконструировали эту машину наподобие танка, а управлялась она, как круизный лайнер. По моим прикидкам, если продать ее на металлолом, она окупила бы три «хонды-цивик», но я не жаловался. Главное, у меня была машина.
Брук вышла из дому, когда я еще и передачу включить не успел. Мне всегда хотелось подобрать ее у крыльца — так казалось более вежливым, но она каждое утро, услышав, что я завожу машину, успевала пройти полпути.
— Доброе утро, Джон, — сказала она, садясь на пассажирское место.
Я не посмотрел на нее:
— Доброе утро, Брук. Ты готова?
— Более чем.
Я тронулся с места и набрал скорость, внимательно следя за дорогой. На Брук я посмотрел, только проехав квартал, — остановился на углу и, проверяя, можно ли двигаться дальше, искоса кинул взгляд на девочку. На ней была красная рубашка, а волосы собраны в конский хвост. Я запретил себе обращать внимание на ее одежду, но по мелькнувшим голым ногам понял, что на ней шорты. Погода стояла довольно теплая для этого времени года, так что к ленчу будет нормально, но сейчас, рано утром, воздух еще не успел прогреться, и я, прежде чем выехать на следующую улицу, включил обогреватель.
— Ты к обществоведению подготовился? — спросила она.
Обществоведение было у нас единственным общим уроком, а потому эта тема всплывала довольно часто.
— Вроде бы да, — ответил я. — Я не хотел читать главу о давлении со стороны ровесников, но некоторые друзья меня убедили.
Я услышал, как она прыснула, но не посмотрел на нее и не увидел ее улыбки. Брук стала в моей жизни настоящей аномалией, запутанным узлом, из-за которого все пошло наперекосяк: все планы, все правила. С любой другой девчонкой я бы и говорить, конечно, не стал, а приснись она мне, я бы на целую неделю запретил себе думать о ней. Это было безопасно, я так привык.
Но из-за возникшей ситуации рамки моих правил растянулись как резиновые, иначе навязанная мне Брук в них не вмещалась. Я составил длинный список исключений, чтобы попасть в пространство между «игнорировать ее полностью» и «похитить, угрожая ножом». Игнорировать ее я не мог, но и смотреть на нее тоже, а потому разработал ряд допущений.
Я позволял себе называть ее по имени только раз, утром, когда она садилась в машину. Я позволял себе болтать с ней по пути, но при этом должен был смотреть на дорогу. В школе, на уроке, я позволял себе взглянуть на нее только три раза и один раз поговорить во время ленча. Все. На переменках я избегал ее, даже если для этого приходилось менять привычный маршрут. Я не разрешал себе идти за ней, даже если мы шли в одну сторону. И ни при каких обстоятельствах я старался не думать о ней в течение дня. Если же мысли о ней приходили мне в голову, я, чтобы прогнать их, заставлял себя произносить в уме последовательность чисел: 1, 1, 2, 3, 5, 8, 13, 21, 34 . И возможно, самое главное: я ни в коем случае не имел права прикасаться ни к ней, ни к ее вещам.
Перед тем как сформулировать последнее правило, я украл у нее кое-что, просто так, без умысла, — заколку для волос, которая в один прекрасный день обнаружилась на полу машины. Я хранил ее целую неделю как талисман, но заколка сделала практически невозможным правило «не думать о ней», поэтому я подбросил заколку обратно, а на следующее утро указал на нее Брук, будто только что увидел. Я избегал любых опасностей. Даже перестал притрагиваться к пассажирской дверце — «ее» дверце, если не было серьезной необходимости.
— По-твоему, он вернется? — спросила вдруг Брук, прервав мои мысли.
— Кто?
— Убийца. — Голос ее звучал задумчиво, словно издалека. — Мы живем так, будто его нет, хотя он просто несколько месяцев не давал о себе знать. Но ведь он где-то есть, и он по-прежнему… воплощение зла.
Обычно Брук старалась не упоминать об убийце, ей невыносимо было даже думать об этом. Если она заговорила теперь, значит что-то ее беспокоило.
— Возможно, он затаился, — ответил я. — Некоторые серийные убийцы годами выжидают, прежде чем нанести удар, как СПУ , но обычно они принадлежат к другому психотипу. А наш убийца…
Я едва не посмотрел на нее, но вовремя спохватился и уставился на дорогу. Следовало проявлять крайнюю осторожность, чтобы не напугать ее, — у людей обычно душа в пятки уходит, когда они понимают, как много я знаю о серийных убийцах. Даже агент Форман удивился, допрашивая меня. Он профессионально занимался составлением психологических портретов преступников, но ничего не слышал об Эдмунде Кемпере, а я о нем целую статью прочел.
— Не знаю, — сказал я. — Тяжело думать об этом.
— Да, тяжело, — согласилась Брук. — Я отгоняю такие мысли. Но и забыть тяжело, особенно когда миссис Кроули живет у нас под боком. Ей, наверное, так одиноко…
Я повернулся проверить, нет ли машин в мертвой зоне, и увидел, что Брук смотрит на меня.
— У тебя не бывает кошмаров? — спросила она.
— Да нет, в общем-то, — соврал я.
У меня чуть ли не каждую ночь случались кошмары — главная причина, по которой я ненавидел спать. Вот сейчас я клюю носом, стараюсь думать о приятном, а в следующую секунду я уже в доме Кроули, молочу миссис Кроули по голове часами. В ужасных снах я находил моего психотерапевта, доктора Неблина, мертвым на подъездной дорожке дома Кроули. И о мистере Кроули, Клейтонском убийце, мне тоже снились кошмары. Невероятным образом он превратился в демона, терзавшего и убивавшего своих жертв одну за другой, пока наконец не добрался до нас с мамой. Тогда я прикончил его, но кошмары только ухудшились: в них я наслаждался убийством, жаждал еще и еще. Это было куда страшнее.
— Даже не представляю, что ты почувствовал, когда нашел того человека, — сказала Брук. — Я, наверное, не смогла бы сделать то, что сделал ты.
— А что я сделал?
Неужели ей известно, что я убил демона? Если да, то откуда?
— Пытался спасти Неблина. Я бы просто убежала.
— А, ты об этом.
Конечно, она и не думала об убийстве, она думала о спасении. Брук во всем видела положительную сторону. Не уверен, что у меня была какая-то положительная сторона, но рядом с Брук я мог притвориться: мол, да, есть.
— Не преувеличивай, — ответил я, заезжая на школьную парковку. — Ты наверняка бы сделала то же самое. А может, и лучше. Не забывай: мне не удалось его спасти.
— Но ты пытался.
— Он наверняка оценил мои усилия, — хмыкнул я, найдя единственное подходящее место для моей громадной машины.
Это просто смешно: моя тачка весом превосходит девяносто девять процентов машин на парковке, хотя половина ребят ездит на пикапах.
— Вот мы и на месте.
Брук открыла дверцу и вышла:
— Спасибо. Встретимся на обществоведении.
Попрощавшись, она побежала к подружке. Я позволил себе долгий взгляд ей вслед — она трусцой догнала подружку на подходе к школе. Она была великолепна.
И в жизни ей без меня пришлось бы лучше.
— Заткнись, — сказал Макс.
Он догнал меня и уронил рюкзак на землю. Макс считался как бы моим другом, хотя на самом деле никакая это не дружба — просто взаимное удобство. Серийные убийцы в детстве избегают общения, у них почти не бывает друзей, а потому я решил, что лучший друг, пусть даже липовый, поможет мне оставаться нормальным. Макс подходил идеально: своих друзей у него не водилось и, как законченный интроверт, он не замечал моих многочисленных странностей. С другой стороны, он умел ужасно действовать на нервы, например своей новой привычкой каждый разговор начинать со слова «заткнись».
— В последнее время твое общество — сплошное отдохновение души, — вздохнул я.
— И это мне говорит ходячий мертвец, — парировал Макс. — Мы все знаем, что ты гот , который только и ждет конца света. Уже оделся бы в черное, и привет.
— Мне одежду покупает мама.
— Ну да. Мне тоже, — сказал он, забыв о тех оскорблениях, которыми только что осыпал меня.
Он присел и расстегнул рюкзак.
— Мне скоро придется впору отцовская одежка, вид будет — высший класс. Я смогу носить его полевую форму и все такое.
Макс боготворил отца, особенно теперь, когда его не стало. Клейтонский убийца разорвал его пополам сразу после Рождества, и с тех пор все в городе старались обходиться с Максом как можно приветливее. Но я понял, что смерть отца пошла ему во благо. Его отец был настоящим подонком.
— Посмотри-ка.
Поднявшись, он протянул мне картонную папку. Внутри лежало несколько запечатанных комиксов. Он осторожно протянул мне один.
— Это ограниченный тираж, — сказал он. — Специальный нулевой выпуск «Зеленого фонаря» — тут даже значок из фольги в углу. У книжки есть свой собственный номер.
— Зачем ты принес ее в школу? — осведомился я, хотя знал ответ заранее.
Просто Макс любил похвастаться дорогими комиксами: разве от них есть польза, если они пылятся дома в ящике, где никто не может увидеть их и понять, какой Макс классный парень, раз владеет таким богатством.
— Что это? — спросил Роб Андерс, остановившись рядом с нами.
Я вздохнул.
«Опять двадцать пять».
Это происходит почти каждый день: Роб высмеивает Макса, я — Роба, он начинает мне угрожать, а потом мы идем на урок. Иногда я задавался вопросом: уж не специально ли подкалываю его, чтобы снова почувствовать возбуждение от опасности, вкус накатывающего ужаса, который я ощущал всю зиму? Но Роб не убийца и уж определенно не демон, а нападки его пустые и жалкие. Да и что, черт побери, ожидать от шестнадцатилетнего парня? На что он способен?
— Доброе утро, Роб, — сказал я. — Всегда приятно тебя видеть.
Мистер Монстр отчаянно хотел зарезать его.
— Я не к тебе обращался, фрик, а к твоему дружку.
— Этот комикс стоит столько, сколько весь ты с потрохами, — заявил Макс, на всякий случай забирая у меня книгу.
Он всегда знал, чего нельзя говорить.
— Покажи, — велел Роб и резко схватился за книгу.
Максу достало ума не драться из-за комикса, и он немедленно выпустил его из своих рук:
— Только осторожнее. Не помни́.
— «Зеленый фонарь», — провозгласил Роб, держа комикс перед собой.
Голос его изменился: стал более неторопливым, чем обычно, более театральным. Судя по моему опыту, это означало, что говорящий готовит какую-то издевку.
— Об этом ты мечтаешь по ночам, Макс? Как большой сказочный «Зеленый фонарь» влетает в твою спальню?
— Ты же говоришь о гомосексуальности? — уточнил я.
По правилам не следовало враждовать с ним, но ведь лично мне Роб никогда гадостей не делал, только Максу. Меня, я думаю, он побаивался после того случая на Хеллоуин.
— Я говорю о геях, только когда вижу таких педиков, как ты, — сказал он, перегибая пополам книжку.
— Пожалуйста, не складывай, — попросил Макс.
— А то что? — с улыбкой поинтересовался Роб. — Твой папуля-спецназовец побьет меня?
— Ух ты! — восхитился я. — Ты издеваешься над его покойным отцом?
— Заткнись, — буркнул Роб.
— Значит, ты стал таким смелым, потому что кто-то убил его отца, — продолжил я. — Отважное заявление, Роб.
— А ты — гомик, — ответил он, хлопнув меня комиксом по груди.
— Ты в курсе, что первые признаки гея — писклявость и гомофобия?
Роб ухмыльнулся:
— А ты хоть понимаешь, что буквально попросил меня вмазать тебе по морде? На месте. Прямо-таки протянул прошение с подписью.
Подошел Чад Уокер, один из дружков Роба.
— А, фрики, — сказал Чад. — Как дела, фрики?
— У меня — просто великолепно, Чад, — процедил я, буравя взглядом Роба. — Кстати, у тебя такая милая рубашечка.
Роб несколько мгновений изучал меня, потом уронил книгу мне в руки.
— Посмотри на них хорошенько, Чад. Перед тобой два живых свидетельства того, что делает с людьми безотцовщина. Две неполноценные семьи как они есть.
— Ну ты-то рос с отцом, и это сотворило с тобой чудеса.
Наконец что-то щелкнуло в голове Роба, и он пихнул меня в грудь:
— Хочешь поговорить о своей съехавшей крыше, фрик? О том, каково выпускать людям кишки? Тебя каждую неделю таскают в полицейский участок, Джон. Когда тебя арестуют, ведь нельзя же, чтобы психи свободно ходили по улицам?
Он сорвался на крик, и к нам начали подходить другие ребята. Это было что-то новенькое — так я его еще не заводил.
— Ты очень наблюдателен, — сказал я, пытаясь подобрать что-нибудь приятное.
Больше ничего не приходило в голову, но мистер Монстр уже нашептывал мне слова, и они вырвались, прежде чем я успел их остановить.
— Подумай об этом немного иначе, Роб: либо ты ошибаешься, и тогда все, кто смотрит на тебя, думают, что ты идиот, либо ты прав — и в таком случае угрожаешь опасному убийце. Как ни крути, это не очень умно.
— Ты что, наезжаешь на меня, фрик?
— Послушай, Роб. Ты совсем не страшный. Я боялся по-настоящему, и тебе такого эффекта не добиться. Зачем мы из раза в раз повторяем все это?
— Ты боялся, что тебя поймают, — сказал Роб.
— Нам пора в класс, — влез Чад, оттаскивая Роба.
По его глазам я видел, что он забеспокоился: либо Роб зашел слишком далеко, либо я. Роб сделал шаг назад, показав мне средний палец, и направился к школе вместе с Чадом. Я отдал Максу комикс, и он принялся внимательно разглядывать, не попортилась ли обложка.
— Помяни мое слово, в один прекрасный день Роб порвет мне книгу, я подам на него в суд, и он будет мне выплачивать. Отец говорил, эти комиксы стоят сотни долларов.
— В один прекрасный день ты начнешь оставлять свои стодолларовые комиксы дома, где с ними ничего не может случиться.
Я злился, что он привлек внимание Роба. Я не должен был нарушать правила, даже такие простые, как это. Год назад я бы ни за что так не рассердил Роба. Мистер Монстр становился слишком силен.
Макс засунул книгу в папку, а папку — в рюкзак.
— Увидимся за ленчем, — сказал я.
— Заткнись, — ответил Макс.
