XXVI

Когда Адамберг поднялся по бульвару Сен-Мишель, начало проглядывать солнце. Комиссар шел, помахивая курткой в руках, чтобы ее просушить. Он не пытался опровергнуть точку зрения Фереза, понимая, что врач прав. Сеятель оказался неуловимым, когда он уже считал, что почти поймал его. Оставалась площадь Эдгар-Кине, куда он и направлялся. Правнук старьевщика из 1920 года бывал на площади, он постоянно туда приходил. Он жил рядом или часто проходил мимо, презирая опасность. Да и чего ему бояться? Он чувствовал себя властелином, и когда понадобилось, доказал это. Двадцать восемь полицейских не испугают того, у кого в руках бич Божий, того, кто может остановить его мановением руки. Двадцать восемь полицейских для него все равно что кучка дерьма.

Все питало гордыню сеятеля. Парижане повиновались ему и скрупулезно рисовали талисманы на своих дверях. А двадцать восемь полицейских позволяли трупам множиться. Уже четыре смерти, и как это остановить – неизвестно. Остается торчать на перекрестке и смотреть. На что смотреть, Адамберг и сам не знал, зато можно просушить куртку и штаны.

Он появился на площади в ту минуту, когда раздался удар нормандского гонга. Он уже знал, что это означает, и поспешил отведать горячего блюда, присев к столу, за которым собрались Декамбре, Лизбета, Ле Герн, унылая Ева и несколько незнакомых ему людей. Сотрапезники, словно повинуясь приказу, отданному, по всей видимости, Декамбре, старались говорить о чем угодно, кроме сеятеля. Зато за соседними столиками только его и обсуждали, и некоторые громко соглашались с обвинениями журналиста: легавые им врут. Фотографии задушенных жертв смонтированы! За идиотов их, что ли, держат? «Ага, – раздался женский голос, – а если они умерли от чумы, как же они успели раздеться, прежде чем околеть, да при этом красиво сложить одежду? А под грузовик залезть? Что это за чертовщина, я тебя спрашиваю? Разве это больше похоже на чуму, чем на убийство?» «Верно подмечено», – подумал Адамберг и обернулся, чтобы получше разглядеть умное, серьезное лицо толстой женщины в тесной цветастой блузке. «А я и не говорю, что все так просто», – неуверенно отвечал ее собеседник. «Да нет, – вмешался сухопарый мужчина с приятным голосом. – Тут и то и другое сразу. Люди умирают от чумы, а кто-то хочет, чтобы об этом узнали, вот он и выносит трупы на улицу и раздевает, чтобы было видно, какие они, и чтоб народ был в курсе. Это не плут какой-нибудь, он старается нам помочь». – «Ну конечно, – отвечала женщина, – так чего бы ему не выражаться яснее? Никогда не доверяла людям, которые любят в прятки играть». – «Он прячется, потому что не может говорить открыто, – возразил тип с приятным голосом, с трудом придумывая объяснения по мере разговора. – Это парень из какой-нибудь лаборатории, и он знает, что они выпустили чуму, разбили какую-нибудь склянку или что-то в этом роде. Он не может об этом сказать, потому что лаборатории приказали молчать, чтоб не пугать народ. Правительство не любит, чтобы народ волновался. Поэтому всем молчок! Вот парень и пытается рассказать правду, не называя себя». – «Почему? – не унималась женщина. – Боится потерять место? А я тебе так скажу, Андре, если твой защитник прячется только поэтому, то он просто жалкий тип».

Когда подали кофе, Адамберг ненадолго вышел, чтобы ответить на звонок лейтенанта Мордана. Число разрисованных домов достигло десяти тысяч. Новых жертв не обнаружено, хоть тут можно вздохнуть спокойно. Зато с четверками – настоящее наводнение. «Можно пока перестать отвечать на звонки паникеров? А то сегодня на работе только шестеро». – «Конечно», – отвечал Адамберг. «Тем лучше, – обрадовался Мордан. – Хорошо, что марсельские коллеги взялись за работу, теперь мы не одни. Масена просил вас перезвонить».

Чтобы позвонить Масена, Адамберг заперся в туалете и уселся на крышку унитаза.

– Лед тронулся, коллега, – сказал Масена, – с тех пор, как по радио рассказали о вашем психе, а потом подхватили журналисты, работы у нас по горло.

– Это не мой псих, – возразил Адамберг. – Теперь он и ваш тоже. Давайте разделим ответственность.

Масена некоторое время молчал, стараясь оценить своего коллегу.

– Давайте, – согласился он. – Наш псих попал в больное место, потому что чума здесь хоть и затянувшаяся рана, но вскрыть ее ничего не стоит. Раз в год в июне архиепископ служит обедню по обету, чтобы предотвратить эпидемию. Здесь еще сохранились памятники в честь кавалера Роза и епископа Бельзенса. Их имена не забыты, потому что память марсельцев – не мешок с трухой.

– А кто эти двое? – спокойно поинтересовался Адамберг.

Масена был холериком да вдобавок, видимо, недолюбливал парижан, но Адамберга это не волновало, ведь родился он не в Париже. Ему было плевать, откуда человек родом. Впрочем, воинственный настрой Масена был напускным, и обычно через четверть часа он успокаивался.

– Эти двое, коллега, работали не покладая рук, чтобы помочь людям во время великого мора 1720 года, в то время как военные, дворяне, врачи и священники удирали со всех ног. Это были герои.

– Бояться смерти вполне естественно, Масена. Вас там не было.

– Ладно, историю не переделаешь. Я просто объясняю, что скоро весь Марсель вспомнит о бедствии, завезенном «Святым Антонием».

– Не может быть, чтобы все жители города знали, кто такие эти Роз и Бельзен.

– Бельзенс, коллега.

– Хорошо, Бельзенс.

– Нет, – согласился Масена, – об этом знают не все. Но история чумы, уничтоженный город, провансальская стена – известны всем. Чума Прочно застряла у людей в головах.

– Здесь тоже, Масена, поверьте. Сегодня уже десять тысяч домов расписаны талисманами. Остается только молиться, чтобы художникам не хватило краски.

– Ну а здесь я за одно утро их уже сотни две насчитал в квартале Старого порта. А теперь прикиньте, сколько их по всему городу. Черт знает что, коллега, с ума все посходили, что ли?

– Люди хотят защитить себя, Масена. Если бы вы подсчитали, сколько народу носит медный браслет, имеет кроличью лапку, фигурку святого Христофора, лурдскую воду или касаются круглой деревяшки, я уж не говорю о крестах, вы с легкостью насчитали бы миллионов сорок.

Масена вздохнул.

– Если люди рисуют эмблемы сами, – продолжал Адамберг, – это не страшно. Удастся ли вам распознать одну настоящую четверку, нарисованную сеятелем?

– Это трудно, коллега. Народ старается. Некоторые, правда, ленятся нарисовать широкую ножку или рисуют только одну перекладину в конце, вместо двух. Но половина из них рисует очень добросовестно. Их картинки чертовски похожи на настоящие. И как прикажете их различать?

– Никто не сообщал о подкинутых конвертах?

– Нет.

– Вы отследили, в каких домах разрисованы все двери, кроме одной?

– Есть такие, коллега. Но многие не поддаются панике и не желают рисовать на дверях разную дребедень. А некоторые стыдятся, рисуют махонькие четверки внизу двери. Шито-крыто, вроде нарисовано, а вроде и нет. Я же не могу все двери с лупой осматривать. А вы?

– У нас просто завал, Масена! По выходным люди только и делают, что рисуют. Все вышло из-под контроля.

– Совсем?

– Да, почти. Из ста пяти миллионов квадратных метров города у меня под контролем только сто. Надеюсь, что сеятель объявится именно там, а пока мы с вами болтаем, он, возможно, разгуливает по Старому порту.

– Как он выглядит? Можете хоть приблизительно описать?

– Не могу. Его никто не видел. Я даже не знаю, мужчина это или женщина.

– И что вы делаете на этих ста метрах, коллега? Призрака сторожите?

– Жду, когда меня осенит. Я перезвоню вечером, Масена. Держитесь.

Снаружи кто-то давно дергал ручку туалетной кабинки. Адамберг спокойно вышел, уступив место типу, изнывающему после четырех бутылок пива.

Комиссар попросил разрешения у Бертена оставить куртку сушиться на спинке стула, пока он будет ходить по площади. С тех пор как Адамберг вдохнул в нормандца былое мужество и тем, возможно, спас его от насмешек и утраты божественного авторитета в глазах клиентов, Бертен считал, что обязан ему по гроб жизни. Он не только раз десять повторил, что разрешает оставить куртку, о которой позаботится не хуже родной матери, но и настоял, чтобы комиссар накинул зеленый дождевик, дабы уберечься от ветра и ливня, которые предсказывал Жосс в дневных новостях. Не желая обидеть гордого потомка Тора, Адамберг надел плащ.

Полдня он слонялся по перекрестку, иногда заходил в «Викинг» выпить кофе, иногда отвечал на звонки. К вечеру число разрисованных домов грозило достигнуть пятнадцати тысяч в Париже и четырех тысяч в Марселе, где паника быстро набирала обороты. Чувства притупились, Адамбергом все сильнее овладевало безразличие, помогая противостоять надвигавшейся буре. Скажи ему сейчас, что четверок уже два миллиона, он бы не вздрогнул. Все его существо словно замерло, погрузилось в забытье. Только взгляд еще оставался живым.

Комиссар вяло притулился к платану, уронив руки, утонув в чересчур широком дождевике нормандца. По воскресеньям Ле Герн менял время выступления, было уже около семи, когда он поставил урну на тротуар. Адамберг ничего не ждал от этого сеанса, потому что по воскресеньям почту не разносили. Зато он начал узнавать лица слушателей, собиравшихся у трибуны. Достав список, составленный Декамбре, он стал отмечать новых знакомых по мере их появления. Без двух минут семь на пороге показался Декамбре. Работая локтями, пробиралась на свое место Лизбета. Дамас, одетый в свитер, встал возле магазина, прислонясь спиной к опущенной железной решетке.

Жосс уверенно начал чтение, его мощный голос долетал с одного конца площади до другого. Стоя под бледными лучами солнца, Адамберг с удовольствием прослушал безобидные объявления. Послеобеденное безделье и полная отрешенность тела и мысли позволяли ему расслабиться после насыщенной утренней беседы с Ферезом. Он чувствовал себя качающейся на волнах губкой, – состояние, к которому он иногда стремился.

И вот когда чтение заканчивалось, а Жосс приступал к кораблекрушению, Адамберг вздрогнул, словно его оцарапал острый камень, попавший в мочалку. Эта болезненная встряска озадачила и насторожила его. Он не мог понять, что было тому причиной. Очевидно, его поразило какое-то видение, хотя он почти задремал, стоя под платаном. Обрывок видения, на десятую долю секунды мелькнувший где-то на площади.

Выпрямившись, Адамберг стал озираться по сторонам в поисках неведомой вспышки, которая его ослепила. Потом опять прислонился к дереву, в точности так, как стоял в минуту озарения. Отсюда было видно дом Декамбре, магазин Дамаса, улицу Монпарнас и примерно четвертую часть слушателей, окружавших чтеца, стоящего к нему лицом. Адамберг сжал губы. Слишком широкий обзор и много народу, а тем временем люди уже начали разбредаться в разные стороны. Через пять минут Жосс унес урну, и площадь опустела. Все ускользало. Адамберг закрыл глаза, подняв голову к белесому небу в надежде, что мимолетное видение вернется само собой. Но картинка канула в глубину сознания, как камень на дно колодца, наверно, обиделась, что он не уделил ей больше внимания в тот краткий миг, когда она соизволила явиться ему, словно блуждающая звезда, и теперь пройдет много месяцев, прежде чем ей вздумается показаться вновь.

Разочарованный Адамберг молча покинул площадь, думая о том, что только что упустил свой единственный шанс.

Уже дома, раздеваясь, он заметил, что забыл вернуть зеленый дождевик Бертену, а свою старую черную куртку оставил сушиться на носу драккара. Знак того, что он тоже доверял божественному покровительству Бертена. Или, скорее, того, что все пошло прахом.