22

Я чувствую присутствие Марино, и вот он уже рядом со мной, смотрит на письмо, которое я держу в руках — на них фиолетовые нитриловые перчатки, — и читает. Я встречаюсь с ним глазами и чуть заметно качаю головой.

— Какого черта? — бурчит он себе под нос.

Вместо ответа я указываю на «на протяжение». Неправильно. Должно быть «на протяжении». Но Марино не понимает, и сейчас не время объяснять, что я бы так не написала и что не подписала бы письмо «С уважением, Кей», если бы мы с Кэтлин Лоулер действительно были подругами.

Невозможно представить, чтобы я писала или говорила ей, что «никогда бы намеренно не причинила боли» Джеку Филдингу, словно подразумевая, что сделала это нечаянно. Припоминаю, что сказала накануне вечером Джейми. Дочь Кэтлин, Дона Кинкейд, называла Джека «агрессивным». Но Дона Кинкейд не могла написать это поддельное письмо. Находясь в психиатрическом госпитале Батлера, сделать такое невозможно.

Я поднимаю листок к свету, обращая внимание Марино на отсутствие водяного знака ЦСЭ, чтобы он понял, что документ фальшивый. Потом кладу листок на стол и начинаю делать то, что ему приходится видеть нечасто. Я снимаю перчатки и засовываю их в карман комбинезона, после чего фотографирую письмо на свой телефон.

— Хочешь «никон»? — спрашивает Марино с озадаченным видом. — Масштаб…

— Нет.

Мне не нужна ни тридцатипятимиллиметровая камера, ни макросъемка, ни штатив, ни какое-то особенное освещение. Мне не нужна размеченная шестидюймовая линейка для масштаба. Я снимаю с другой целью. Марино я больше ничего не говорю, но чувствую, что обязана сказать что-то Чангу, который пристально наблюдает за всем происходящим от открытых дверей.

— Полагаю, у вас есть лаборатория для установления подлинности документов? — Я подхожу ближе.

— Есть. — Он смотрит, как я набираю текстовое сообщение своему секретарю Брайсу.

— Образцы моей офисной бумаги, которые будут отправлены в вашу лабораторию ФедЭксом  сегодня же к вечеру. Кто за них распишется?

— Я, наверное.

— О’кей. Сэмми Чанг, Бюро расследований Джорджии, следственный отдел. — Я пишу и одновременно говорю. — Готова побиться об заклад, что сравнительный анализ покажет существенную разницу между подлинной бумагой ЦСЭ и этой. — Я указываю на листок на столе. — Отсутствие водяного знака, к примеру. Я попросила своего администратора немедленно выслать точно такой же бланк и такой же конверт. Вы сами сравните, и у вас будет неопровержимое доказательство моих слов.

— Водяной знак?

— Здесь его нет. Возможно, другая бумага, что можно установить с помощью увеличения или анализа химических примесей. Может быть, немного другой шрифт, не знаю. Ага, неприятный сюрприз. Здесь нет сигнала. Отправлю позже.

Сообщение и прикрепленные снимки сохранены как черновик. Я смотрю мимо Чанга и замечаю, что в стеклянном окошке камеры напротив пусто. Элленора больше не смотрит в окошко. И молчит.

— В тюрьме, само собой, проверяют полученную почту, — говорю я Чангу. — Другими словами, кто-то проверял этот конверт, когда его доставили. Просканировал или открывал в присутствии Кэтлин, в зависимости от правил. Не могли бы вы выяснить, что еще было в конверте? Доллар и семьдесят пять центов на почтовые расходы — это больше, чем нужно для единственного листка бумаги и большого конверта. Конечно, возможно, что тот, кто послал его, переплатил.

— Значит, вы не… — начинает он, оглянувшись.

— Разумеется, нет. — Я качаю головой. — Я не писала это письмо и не посылала его или что там еще могло быть в конверте… А где все остальные?

— Заключенную из камеры напротив повели куда-то, где доктор Денгейт сможет спокойно расспросить о том, что она видела. Конечно, ее история с каждым разом обрастает все новыми деталями. Но надзиратель Мейкон здесь. — Чанг говорит так, чтобы надзиратель Мейкон его услышал.

— Может, спросите его о почте, которую Кэтлин Лоулер получала в последние дни? — Я не рассчитываю услышать правду о письме или вообще о чем-либо происходящем здесь, но с Чангом своими сомнениями не делюсь.

Я надеваю свежие перчатки и беру письмо, написанное будто бы на моей офисной бумаге, еще раз поднимаю его к свету, но, к своему облегчению, не вижу водяного знака. Похоже, тот, кто подделывал письмо, не знает, что ЦСЭ пользуется недорогой двадцатипятипроцентной бумагой из вторсырья со специальными водяными знаками для защиты нашей корреспонденции и документов как раз от подделок. Если убедительно подделать факсимиле «шапки» моего фирменного бланка или любого документа вполне реально, то такую вещь, как водяной знак, подделать невозможно, если только у мошенника нет доступа к подлинной бумаге ЦСЭ. Мне приходит в голову, что тому, кто написал письмо, быть может, было все равно, удастся или не удастся ему обмануть полицию, экспертов или даже меня. Возможно, единственной целью фальшивки было заставить Кэтлин поверить, что письмо пришло от меня.

Я складываю письмо пополам, в каком виде и обнаружила его, и возвращаю в слишком большой для него конверт, вновь гадая, не было ли в конверте чего-то еще. Если так, то что якобы я могла прислать Кэтлин Лоулер? Что еще она получила в подтверждение того, что это от меня? Кто выдает себя за меня и с какой целью? Я вспоминаю вчерашние косвенные намеки Тары Гримм и упоминание Кэтлин о моей щедрости. Ее замечания меня озадачили, и я пытаюсь поточнее вспомнить, что именно сказала Кэтлин. Что-то о таких, как я, думающих о таких, как она, о моем якобы внимании к ней. Тогда я предположила, что она имеет в виду мой визит к ней.

Но на самом деле она имела в виду другое, что признательна за то, что я пишу ей и, возможно, что-то присылаю. Она должна была получить поддельное письмо до нашей вчерашней встречи. В Саванне его проштамповали 26 июня в четыре пятьдесят пять дня, а отправлено оно из какого-то места с почтовым индексом 31401. Пять дней назад, в воскресенье, я была дома и Люси водила нас с Бентоном в свой любимый текила-бар «Лолита Кочина». Персонал наверняка подтвердит, что я была там вечером, и не могла же я находиться тысячей миль южнее, в Саванне, в четыре пятьдесят пять, а в семь уже обедать в бостонском районе Бэк-Бэй.

— Пойду возьму кое-что да поищу комнату для мальчиков. — Марино протискивается мимо меня.

— Мне придется сопроводить вас. — Я слышу голос надзирателя Мейкона, и тут меня осеняет, что кто-то мог бы утверждать, что это Марино отправил письмо от моего имени. Он 26 июня был здесь или, по крайней мере, неподалеку, в Южной Каролине.

Я поворачиваюсь к Чангу. Он стоит в проеме открытой двери и внимательно на меня смотрит.

— Если вы не против, я бы проверила еще кое-что, а потом, когда закончу, покажу, что хотела бы взять, — говорю я ему.

Чанг смотрит на свои часы. Потом оглядывается — Мейкон отправился провожать Марино в мужской туалет.

— Фургон уже прибыл? — спрашиваю я.

— Прибыл и ждет.

— А что насчет Колина?

— Думаю, он рассчитывает, что вы сами закончите. Ему делать больше нечего, пока мы не доставим ее на место.

— Отлично. Тогда я надену пакеты ей на руки и сфотографирую ее, если не возражаете.

— У меня полно снимков.

— Не сомневаюсь. Но, как видите, я люблю перестраховаться.

— А как насчет настоящего фотоаппарата? И раз уж вы любите перестраховаться, не забудьте про ящик.

— Ящик? — Я оглядываю камеру и ищу то, о чем он говорит.

— У изножья кровати. — Он показывает. — Его не видно из-за постельного белья.

— Я бы хотела взглянуть.

— Давайте.

— Я быстро, так что можете войти и забрать те вещи, которые надо отдать в лабораторию. Полагаю, вам не терпится убраться отсюда.

— Только не мне. Я люблю тюрьмы. Напоминают о моем первом браке.

Я снова осматриваю стол Кэтлин: стопка дешевой белой бумаги и простые конверты, прозрачная шариковая ручка, самоклеющиеся почтовые марки и записная книжечка, похожая на адресную. Имена мне незнакомы, но я листаю страницы, ищу Дону Кинкейд и Джека Филдинга. Их нет. У большинства здешние адреса, и, когда я натыкаюсь на ранчо «Трипл Кью» под Атлантой, до меня доходит, какая старая эта книжка. «Трипл Кью» — это то место, где Кэтлин работала терапевтом, когда спуталась с Джеком во второй половине семидесятых. Прошло больше тридцати лет по крайней мере, думаю я, продолжая переворачивать страницы. Кому бы ни писала она в последнее время, его, скорее всего, здесь нет. А если у нее и была книжка с теперешними адресами, она исчезла.

— Это тоже надо взять, — говорю я следователю Чангу.

— Да, я заметил.

— Старая.

— Именно. — Он знает, что я имею в виду. — Конечно, может, ей уже больше некому было ни писать, ни звонить.

— Мне сказали, что она любила писать письма. — Я открываю книжечку с марками, отмечая, что шесть из двадцати отсутствуют. — Она работала в библиотеке, чтобы держать счет в тюремном магазине. И возможно, что-то получала время от времени от родных. Я имею в виду от Доны Кинкейд.

— От родных — нет, в последние пять месяцев или после того, как ее перевели сюда, в блок «Браво».

— И то верно. — Я согласна, что Кэтлин не имела возможности пополнять свой счет с тех пор, как ее перевели сюда, и конечно же Дона не могла делать это из Батлера, а до того — из кембриджской тюрьмы. — Интересно было бы посмотреть, сколько денег осталось на том счету и что она покупала в последнее время, — подсказываю я.

— Хорошая мысль.

Кроме прочего на столе карманный словарь и тезаурус, две библиотечные книжки стихов, Водсворта и Китса. Я перехожу к кровати. Присаживаюсь у изножья и, не забывая о свешивающихся с края ногах Кэтлин Лоулер, отодвигаю одеяло и простыню. Мое левое плечо задевает ее бедро; оно еще теплое, но не такое теплое, как при жизни. Тело остывает с каждой минутой.

Я открываю железный ящик, наполненный всякой всячиной личного характера. Рисунки и стихи, семейные фотографии, включая несколько снимков хорошенькой белокурой девочки, которая, повзрослев, становится красавицей, а потом вдруг превращается в соблазнительницу с роскошными формами и потухшими глазами. Я нахожу фотографию Джека Филдинга, которую отдала Кэтлин вчера, — лежит вместе с другими, как будто он — семья. Есть еще несколько его снимков, когда он был молодым, возможно присланных им в прежние годы; фотографии потертые, с порванными краями, как если бы их часто держали в руках.

Других дневников не нахожу, но есть буклет с пятнадцатицентовыми марками и почтовая бумага с веселой каймой из карнавальных шляп и воздушных шариков — странный выбор для заключенной. Возможно, осталась от того, кто использовал ее для приглашений на день рождения или какое-нибудь другое праздничное событие. Такая бумага вряд ли продается в тюремном магазине, и я предполагаю, что она могла быть у Кэтлин еще до того, как ее посадили за непреднамеренное убийство. Может, оттуда же и пятнадцатицентовые марки с изображением белого песчаного пляжа с ярким желто-красным зонтиком под голубым небом и чайкой над головой.

Последний раз я платила пятнадцать центов за марку по меньшей мере лет двадцать назад, поэтому либо Кэтлин хранила их по какой-то особой причине, либо кто-то прислал их ей. Кэтлин упоминала, как накладны почтовые расходы. В буклете было первоначально двадцать марок, и верхние десять отсутствуют. Я беру со стола тонкую стопку белой копировальной бумаги, поднимаю лист на свет, но не нахожу никаких отпечатавшихся углублений, которые могли остаться, если б на верхнем листе писали. Следующей пробую праздничную бумагу, подношу листок к свету, наклоняю в разные сторону и различаю углубления, довольно отчетливые и заметные: дата, 27 июня, и обращение, Дорогая дочь.

— …Да, потому что хотел бы поточнее узнать, что она делала, — слышу я голос Колина, обращающегося за открытой дверью камеры к Таре Гримм. — Нам сказали, что она прогуливалась по двору в течение часа, целого часа. Прекрасно. Очень признателен, но я уже сказал, что мне надо услышать это от надзирателя, который присутствовал там. Пила ли она воду? Сколько? Часто ли отдыхала? Не жаловалась ли на головокружение, мышечную слабость, головную боль или тошноту? Вообще на что-нибудь?

— Я обо всем этом расспрашивала и все вам передала слово в слово. — Тихий, мелодичный голос Тары Гримм.

— Сожалею, но этого недостаточно. Надо, чтобы вы нашли этого надзирателя и привели ее сюда или отвели нас к ней. Я должен поговорить с ней сам. И я бы хотел осмотреть двор для прогулок. Хорошо бы сделать это сейчас, чтобы отправить тело без дальнейших проволочек…

Мне удается разобрать на бумаге лишь отдельные слова, но не все. Определить, что именно Кэтлин писала в своем письме на пригласительной бумаге, невозможно — для этого нужны лучшие условия, чем зарешеченное окно и слабое потолочное освещение, которое, вероятно, регулируется из аппаратной, чтобы заключенные не могли выключить свет и напасть на входящего охранника. Я разбираю некоторые отпечатавшиеся слова, написанные уже знакомым изящным почерком:

PNG — это persona non grata? Нежелательное лицо или, выражаясь юридическим языком, кто-то, обычно дипломат, кому больше не разрешен въезд в определенную страну. Гадаю, кого могла иметь в виду Кэтлин, и слышу шаркающие шаги Марино — он возвращается в камеру. Марино ставит свой потертый герметичный кейс «пеликан» рядом с койкой.

— У тебя там наверняка есть лупа, — говорю я, когда он открывает тугие замки. — С десятикратным увеличением и подсветкой, если можно. А то здесь освещение плохое.

Он находит лупу с подсветкой, я включаю ее и начинаю медленно водить над бледными руками Кэтлин Лоулер. Гладкие розоватые ладони, пальцы и подушечки, морщинки на коже, рисунок папиллярных линий и тонкие голубоватые вены — в десять раз больше своего обычного размера. Чистые, ненакрашенные ногти с легкими бороздками, несколько белесых волокон под ними могут быть от формы или постельного белья, и намек на что-то оранжевое под ногтем большого пальца правой руки.

— Не мог бы ты найти пинцет и набор для порохового следа? Если у Колина нет, то, я уверена, у следователя Чанга найдется, — говорю я Марино и приподнимаю правую руку за фалангу большого пальца. Тело остывает, но все еще податливое, как при жизни.

Марино роется в содержимом кейса.

— Есть.

Будто ассистент хирурга, он кладет пинцет на мою обтянутую нитрилом ладонь, потом дает мне металлический штырек с диском клейкой ленты для снятия пороховых следов с рук и ладоней. Прошу держать лупу с подсветкой над ногтем большого пальца и с помощью пинцета вытаскиваю белые волокна и мельчайшие частички крошащейся пастообразной субстанции оранжевого цвета, подхватывая их клейким диском, который запечатываю в маленький пластиковый пакет для вещдоков. Подписываю.

Присев на корточки возле кровати, я начинаю осматривать обнаженные участки ног и стопы. Задерживаю лупу над тем местом левой стопы, где виднеются какие-то мелкие ярко-красные пятна.

— Может, покусали насекомые, — высказывает предположение Марино.

— Думаю, могла капнуть на себя чем-то горячим, — отвечаю я. — Ожоги первой степени, как если бы пролили на ногу какую-то горячую жидкость.

— Не вижу, чем она могла тут обжечься. — Он наклоняется к телу, разглядывает то место, о котором я говорю. — Может, водой из раковины?

— Открой и проверь, но я сомневаюсь.

— А можно открыть воду?

— С раковиной я уже закончил, — говорит Чанг из открытых дверей. — Если хотите, можете проверить, насколько вода горячая. Может, у нее было здесь что-то… что-нибудь электрическое? — предполагает он. — Не могло ее ударить током?

— Все возможно, — отвечаю я.

— Фен, плойка, если кто-то дал ей попользоваться, — выдвигает предположение Чанг. — Против правил, конечно, но это могло бы объяснить электрический запах.

— А куда бы она это включила? — спрашиваю я. Никаких розеток не видно, кроме защищенной настенной, к которой подсоединен телевизор.

— Что-нибудь такое, что работало на батарейках, могло взорваться. — Марино включает воду в раковине. — Если сильно перегрелось. Но если бы такое случилось, у нее были бы не только эти пятнышки на ноге. А ты уверена, что это все-таки не укусы насекомых? — Он подставляет руку под струю воды, проверяя, насколько она горячая. — Потому что это логичнее, ведь она была во дворе, после чего почувствовала себя плохо. Со мной такое бывало. Заберется чертова пчела в ботинок или носок и жалит, пока не помрет. Я как-то проехал на своем «харлее» прямо через пчелиный рой. Не очень-то весело, когда тебя кусают под шлемом.

— От укуса была бы небольшая отечность и припухлость. Эти же пятнышки выглядят как ожоги, причем свежие, ограниченные внешним слоем кожи, первая степень или, возможно, неглубокая вторая. Довольно болезненно, — описываю я.

— Но не от воды уж точно. — Марино закрывает воду. — Совсем не горячая. Чуть теплая.

— Спроси, не могла ли она как-то обжечь ногу.

Он шагает мимо Чанга и исчезает за дверью камеры.

— Док хочет знать, не могла ли она обжечься, — слышу я его вопрос.

— Кто? — Голос Колина.

— Кэтлин Лоулер. К примеру, кто-нибудь дал ей чашку очень горячего кофе или чая и она капнула себе на ногу.

— А что такое? — спрашивает Колин.

— Это невозможно, — отвечает Тара Гримм. — Заключенные в изоляторе не имеют доступа к микроволновкам. К тому же в блоке «Браво» нет микроволновок, только на кухне, а у нее, разумеется, не было туда доступа. Так что обжечься она ничем не могла.

— А почему ты спрашиваешь? — Колин появляется в дверях, уже без белого комбинезона, потный и недовольный.

— У нее ожоги на левой стопе, — отвечаю я. — Похоже на то, как если бы что-то очень горячее выплеснулось или капнуло.

— В морге посмотрим повнимательнее. — Он снова исчезает из виду.

— Когда ее нашли, были на ней ботинки и носки? — спрашиваю я, не обращаясь ни к кому конкретно.

В дверях камеры возникает Тара Гримм.

— Разумеется, нет. Мы бы не стали снимать с нее обувь и носки. Должно быть, сама сняла, когда пришла с прогулки. Мы ее не трогали.

— Похоже, надевать носок и ботинок на ожоги было бы не слишком приятно, — замечаю я. — Она не хромала во время прогулки? Не говорила, что ей больно?

— Она жаловалась на жару и усталость.

— Может, обожглась уже после возвращения в камеру. Она принимала душ, когда пришла с прогулки?

— Повторяю еще раз. Она не могла обжечься, — отвечает Тара монотонно, медленно и с нескрываемой враждебностью. — Ей просто нечем было обжечься.

— А у нее в камере случайно не могло быть какого-нибудь электроприбора сегодня утром?

— Исключено. В камерах отделения «Браво» нет розеток. Она не могла обжечься. Спрашивайте хоть сотню раз, я лишь повторю то же самое.

— Но она, похоже, все-таки обожгла левую ногу, — отвечаю я.

— Мне ничего про ожоги не известно. И это невозможно. Должно быть, вы ошибаетесь. — Тара смотрит на меня тяжелым взглядом и повторяет: — Здесь нет ничего, чем бы она могла обжечься. Наверно, это укусы комара, а может, пчелы.

— Это не укусы.

Я пальпирую голову Кэтлин. Прохожусь пальцами вдоль контуров черепа и вниз по шее, как я это делаю обычно, чтобы выявить незаметные на первый взгляд повреждения вроде трещины или рыхлого участка, который может указывать на кровотечение в скрытых волосами мягких тканях. Она теплая, и голова ее послушна моим рукам, губы слегка приоткрыты, как будто она спит и в любой момент может широко открыть глаза и что-то сказать. Я не нахожу никаких повреждений, ничего аномального, и прошу Марино дать мне фотоаппарат и прозрачную шестидюймовую линейку.

Я делаю снимки тела, сосредоточившись на руке, где обнаружила оранжевую субстанцию и белые волокна под ногтями. Фотографирую ожоги на голой левой ноге и надеваю на нее и на обе руки бумажные пакеты, закрепляя их на лодыжке и запястьях резинками, чтобы ничего не добавилось и не потерялось во время транспортировки тела в морг. Тара Гримм наблюдает за моими действиями уже с откровенным нетерпением. Она стоит в дверях, уперев руки в боки, а я все снимаю и снимаю. Во мне закипает злость, и я делаю больше снимков, чем нужно.