Понедельник, 7 апреля 2003 г.

Дальше: Вторник, 8 апреля 2003 г.

1

— Алиса… — проговорил он, глядя на то, что любой, кроме него, назвал бы молодой девушкой.

Назвав ее по имени, он попытался заложить доверительные отношения, но не добился никакой ответной реакции. Опустил глаза на записи, набросанные Арманом во время первого допроса: Алиса Ванденбош, 24 года. Попробовал представить себе, как при обычных обстоятельствах должна выглядеть данная Алиса Ванденбош двадцати четырех лет. Теоретически — молодая девица с длинным лицом, светло-русыми волосами и прямым взглядом. Поднял глаза, и то, что он увидел перед собой, показалось ему совершенно несуразным. Эта девушка была сама на себя не похожа: волосы, некогда светлые, прилипли к черепу, обнажив потемневшие корни, нездоровая бледность, огромный фиолетовый синяк на левой скуле, тонкая струйка засохшей крови в уголке рта… а что до бегающих диких глаз, в них не оставалось ничего человеческого, кроме страха, чудовищного страха, который до сих пор отзывался в ее теле дрожью, будто она выскочила снежным днем на улицу без пальто. Она обеими руками вцепилась в стаканчик с кофе, как человек, уцелевший после кораблекрушения.

Обычно одно лишь появление Камиля Верховена заставляло реагировать даже самых непробиваемых. Но только не Алису. Девушка замкнулась в себе и дрожала.

Было 8.30 утра.

Несколькими минутами раньше, едва появившись в бригаде уголовной полиции, Камиль почувствовал, как на него навалилась усталость. Вчерашний ужин закончился где-то за полночь. Люди были незнакомые, друзья Ирэн. Говорили о телепередачах, рассказывали анекдоты. Камиль нашел бы их довольно смешными, если бы напротив него не расположилась дама, до ужаса похожая на его мать. На протяжении всего ужина он изо всех сил пытался отогнать от себя это видение, но наталкивался на тот же взгляд, тот же рот, те же бесчисленные сигареты, прикуренные одна от другой. Камиля словно отбросило лет на двадцать назад, в те времена, когда мать еще выходила из своей мастерской в заляпанной красками блузе, с сигаретой в зубах и со встрепанными волосами. В те времена, когда он забегал посмотреть, как она работает. Крупная женщина. Мощная и сосредоточенная, и краску она клала чуть ли не яростными мазками. Настолько погруженная в свой мир, что иногда, казалось, не замечала его присутствия. Долгие безмолвные часы, когда он любовался живописью и отслеживал каждое ее движение, как если бы в этих жестах заключался ключ к тайне, затрагивающей его лично. Так было до… До того, как тысячи сигарет, которые смолила мать, не объявили ей открытую войну, но намного позже, чем сама эта война повлекла за собой недоразвитость плода. Коим и оказался Камиль. С высоты своих метра сорока пяти, до которых он в конце концов дорос, Камиль в то время не знал, кого он ненавидел больше — мать-отравительницу, сфабриковавшую из него бледное подобие Тулуз-Лотрека, только чуть более пропорциональное, безмятежного и беспомощного отца, взирающего на жену с восхищением слабака, или же свое отражение в зеркале: в шестнадцать лет уже мужчину, но навеки недоделанного. Мать нагромождала в углу мастерской холсты на подрамниках, вечно молчащий отец рулил своей лавочкой. А Камиль проходил детское ученичество, взрослея, как все. Он приучался вечно привставать на цыпочки, привыкал смотреть на других снизу вверх и доставать что-то с верхних полок, непременно придвинув предварительно стул, и обустраивал свое личное пространство размером с кукольный домик. И эта уменьшенная модель человека разглядывала, ничего в них, в сущности, не понимая, огромные полотна, которые мать была вынуждена сворачивать в рулон, чтобы вынести из мастерской и доставить к галеристам. Иногда мать подзывала его: «Камиль, поди ко мне…» Сидя на табурете, она запускала пальцы в его волосы, не говоря ни слова, и Камиль понимал, что любит ее, и даже думал, что никогда не полюбит никого другого.

Это были еще хорошие времена, размышлял Камиль за ужином, вглядываясь в женщину напротив, которая хохотала во весь голос, мало пила и курила за четверых. До того, как его мать стала проводить все дни, стоя на коленях у изножья постели, опустив голову на простыни, — единственная поза, в которой рак давал ей небольшую передышку. Болезнь поставила ее на колени. Тогда впервые их взгляды, доныне непроницаемые друг для друга, смогли встречаться на одной высоте. В то время Камиль много рисовал. Долгие часы он проводил в мастерской матери, теперь пустой. Когда он наконец решался зайти в ее спальню, он заставал там отца. Тот простоял вторую половину своей жизни тоже на коленях, прижавшись к жене и обнимая ее за плечи, не говоря ни слова, дыша с ней в одном ритме. Камиль был один. Камиль рисовал. Шло время, Камиль ждал.

К моменту его поступления на юридический факультет мать весила не больше, чем одна из тех кистей, которыми рисовала. Когда он возвращался домой, то находил отца, отгородившегося тяжелым молчанием горя. И этому не было конца. А Камиль в ожидании горбил свое тело вечного ребенка над сводами законов.

Все произошло очень просто, в один из майских дней. Даже не поздоровавшись, отец произнес: «Приезжай», и Камиля охватила внезапная уверенность, что теперь ему предстоит жить наедине с самим собой и больше никого не будет.

В сорок лет этот человечек, с длинным выразительным лицом, лысый как яйцо, знал, что он не один. Это случилось, когда в его жизнь вошла Ирэн. Но вчерашний вечер, со всеми видениями из прошлого, и впрямь показался ему утомительным.

К тому же он не переваривал дичь.

Приблизительно в то время, когда он нес Ирэн поднос с завтраком, полицейский патруль подобрал Алису на бульваре Бон-Нувель.

Камиль сполз со стула и отправился в кабинет Армана, отличающегося чрезмерной худобой, большими ушами и феноменальной скаредностью.

— Через десять минут, — сказал Камиль, — доложишь, что нашли Марко. В паршивом виде.

— Нашли?.. А где? — спросил Арман.

— Понятия не имею, сам придумай.

Торопливыми шажками Камиль вернулся к себе в кабинет.

— Ладно, — продолжил он, подходя к Алисе. — Начнем сначала, спокойно и не торопясь.

Он стоял лицом к ней, и их глаза оказались почти на одном уровне. Алиса, казалось, понемногу выходила из ступора. Она удивленно и немного по-детски смотрела на него, словно видела в первый раз. Камилю такие взгляды были хорошо знакомы, он уже не обращал на них внимания. Должно быть, девушка необыкновенно живо внезапно ощутила всю абсурдность мира, осознав, что она, Алиса, избитая два часа назад так, что желудок до сих пор сводило болью, вдруг оказалась в уголовной полиции перед мужчиной ростом в метр сорок пять. И он предлагает ей все начать с нуля, как если бы она уже не была на нуле.

Камиль уселся за стол и машинально выбрал один из десятка карандашей в изящном стеклянном стакане, подарке Ирэн. Поднял глаза на Алису. На самом деле Алиса вовсе не уродина. Скорее хорошенькая. Тонкие, чуть расплывчатые черты, на которых уже сказались и небрежность обращения, и бессонные ночи. Пьета, скорбящая Богоматерь. Она походила на копию античной статуи.

— И как давно ты работаешь на Сантени? — спросил он, одной линией набрасывая в блокноте очертания ее лица.

— Я на него не работаю!

— Хорошо, скажем, года два. Ты на него работаешь, а он тебя обеспечивает, так?

— Нет.

— А ты что, вообразила, тут дело в любви? Ты так себе это представляешь?

Она уставилась на него. Он улыбнулся ей и снова сосредоточился на рисунке. Повисла долгая пауза. Камиль вспомнил фразу, которую часто повторяла мать: «В теле модели всегда бьется сердце того, кто ее рисует».

Еще несколько карандашных штрихов, и в блокноте возникла иная Алиса, моложе той, что сидела перед ним, такая же скорбная, но без фингала. Камиль поднял на нее глаза и, казалось, принял решение. Алиса смотрела, как он подтаскивает стул поближе к ней и забирается на него, словно ребенок, так что ноги болтаются в тридцати сантиметрах от пола.

— Можно покурить? — спросила Алиса.

— Сантени влип в полное дерьмо, — продолжил Камиль, будто ничего не слышал. — Все его ищут. Уж кому, как не тебе, это знать, — добавил он, кивая на ее синяки. — Не очень-то приятно, верно? Не лучше ли, чтоб мы нашли его первыми, как полагаешь?

Алису, казалось, гипнотизировали ноги Камиля, раскачивающиеся, как маятник.

— Ему не хватит связей, чтобы выпутаться. Лично я даю ему пару дней в лучшем случае. Но и у тебя связей не хватит, они тебя снова найдут… Где Сантени?

Упрямый, надутый вид, как у ребенка, который знает, что делает глупость, и все равно ее делает.

— Ну ладно, я тебя выпущу, — проговорил Камиль, как бы обращаясь к самому себе. — И надеюсь, что в следующий раз я тебя увижу не на дне мусорного бака.

Тут-то и появился Арман:

— Только что нашли Марко. Вы были правы, выглядит он паршиво.

Камиль с деланым удивлением уставился на Армана:

— И где же?

— У него дома.

Камиль удрученно глянул на коллегу, сраженный столь буйной игрой воображения: Арман экономил даже на собственных извилинах.

— Вот и ладно. Тогда девчонку можно отпустить, — заключил он, спрыгивая со стула.

Легкий приступ паники, затем:

— Он в Рамбуйе, — выдохнула Алиса.

— А, — равнодушно произнес Камиль.

— Бульвар Делагранж, восемнадцать.

— Восемнадцать, — повторил Камиль, словно сам факт проговаривания этого простого номера избавлял его от необходимости благодарить молодую женщину.

Алиса, так и не получив разрешения, достала из кармана мятую пачку сигарет и прикурила.

— Курить вредно, — заметил Камиль.

2

Камиль дал знак Арману немедленно выслать на место группу, и в этот момент зазвонил телефон.

На том конце провода послышался срывающийся голос Луи, казалось, он задыхается.

— Мы застряли в Курбевуа…

— Рассказывай… — лаконично велел Камиль, берясь за ручку.

— Нас предупредили утром анонимным звонком. Я на месте. Это… не знаю, как сказать…

— А ты попробуй, там разберемся, — с некоторым раздражением прервал его Камиль.

— Кошмар, — выговорил Луи. Голос его дрожал. — Настоящая бойня. Такое нечасто увидишь, если вы понимаете, что я имею в виду…

— Не совсем, Луи, не совсем…

— Это ни на что не похоже…

3

Его линия была занята, и Камиль направился в кабинет комиссара Ле-Гуэна. Коротко стукнул в дверь и зашел, не дожидаясь ответа. Некоторые двери были открыты для него в любое время.

Ле-Гуэн — крупный мужчина, лет двадцать просидев на различных диетах, не потерял при этом ни грамма веса, но приобрел долю слегка подувядшего фатализма, что отражалось как на его лице, так и на всем облике. Камиль наблюдал, как с годами он мало-помалу приобретал повадки развенчанного государя с соответствующе удрученным видом и унылым взглядом на окружающий мир. С первых же слов Ле-Гуэн прервал Камиля, из принципа заявив, что у него «нет времени». Но, узнав некоторые подробности, комиссар все же решил лично отправиться на место происшествия.

4

По телефону Луи сказал: «Это ни на что не похоже…» — и Камилю это не понравилось: его заместитель по натуре не был паникером. Напротив, иногда он проявлял раздражающий оптимизм, и Камиль не ожидал ничего хорошего от этой непредвиденной вылазки. Пока за окном машины мелькали окружные бульвары, Камиль Верховен невольно улыбался, думая о Луи.

Луи был блондином с косым пробором и этакой чуть непослушной прядью, которую поправляют движением головы или небрежным, но отработанным жестом, являющимся генетическим признаком отпрыска привилегированных классов. С течением времени Камиль научился различать сигналы, которые несла эта прядь, вернее, то, как ее поправляли: то был истинный барометр чувств Луи. В варианте «правой рукой» откидывание пряди означало всю гамму от «Держи себя в руках» до «Так нельзя». В варианте «левой рукой» она означала затруднение, смущение, робость, растерянность. Если приглядеться к Луи, совсем нетрудно было представить его на первом причастии. С той поры в нем еще сохранилась вся свежесть молодости, вся ее прелесть и уязвимость. Одним словом, Луи был существом элегантным, стройным, деликатным и вызывающим глубокое раздражение.

А главное, Луи был богат. Со всеми атрибутами истинно богатых: определенной манерой держаться, определенной манерой говорить, произносить слова и выбирать их — короче, всем тем, что прилагается к продукту, отлитому в форме, хранящейся на самом верху этажерки с этикеткой «Богатенький Буратино». Прежде всего Луи получил прекрасное образование (юриспруденция, экономика, история искусств, эстетика и психология — всего понемногу), следуя собственным предпочтениям, блистая во всем и относясь к учебе как к тому, что делаешь для души. А потом что-то произошло. Насколько понял Камиль, это было нечто вроде ночи Декарта вкупе с грандиозной пьянкой, смесь рациональной интуиции и односолодового виски. Луи представил себя и свою жизнь — роскошная шестикомнатная квартира в Девятом округе, тонны книг по искусству на полках, коллекционный фарфор в буфетах из канадской березы, арендная плата за недвижимость, даже более надежная, чем зарплата высокопоставленных чиновников, визиты в Виши к маме на отдых, любимые столики во всех ближайших ресторанах. И испытал чувство внутреннего неприятия, столь же странного, сколь и внезапного, настоящее экзистенциальное сомнение, которое любой другой, кроме Луи, сформулировал бы одной фразой: «Какого хрена я тут делаю?»

По мнению Камиля, тридцать лет назад Луи стал бы революционером из крайне левых. Но на сегодняшний день идеология не представляла собой ничего, что сошло бы за альтернативу. Луи ненавидел религиозность, а соответственно, работу на общественных началах и благотворительность. Он стал прикидывать, чем мог бы заняться, где наиболее бедственное и отчаянное положение. И вдруг его осенило: он поступит в полицию. В уголовку. Луи никогда не испытывал сомнений — это качество не фигурировало в списке фамильного наследия — и был достаточно одарен, чтобы реальность не слишком часто ставила под вопрос его таланты. Он прошел отбор, поступил в полицию, в уголовку. Его решение основывалось на желании служить (не Служить, нет, просто служить чему-то нужному), на страхе перед скукой жизни, которая грозила в скором времени превратиться в навязчивую идею, и, возможно, на идее выплаты воображаемого долга, который, как он полагал, числился за ним по отношению к народным массам за то, что он не родился в их рядах. Пройдя испытания, Луи оказался погруженным в мир весьма далекий от того, что он себе воображал. Ничего общего с английской опрятностью Агаты Кристи или с методичными рассуждениями Конан Дойля. Вместо этого — вонючие трущобы с избитыми девицами, истекшие кровью дилеры в мусорных баках на Барбес, поножовщина наркоманов, зловонные клозеты, где находили тех, кто уполз после удара ножа со стопором, сдающие своих клиентов за дозу педерасты и клиенты, которые платят по пять евро за отсос после двух часов ночи. Поначалу Камиль с интересом наблюдал за Луи с его блондинистой прядью, безумным взглядом, но здравым умом и словарным запасом, не позволяющим ни малейших вольностей, который писал отчеты, отчеты и еще раз отчеты. За Луи, который продолжал флегматично снимать первые показания на пропахших мочой воющих лестничных клетках, рядом с трупом тринадцатилетнего сутенера, истыканного ножом на глазах у его матери. За Луи, который в два часа ночи возвращался в свою стопятидесятиметровую квартиру на улице Нотр-Дам-де-Лорет и падал, не раздеваясь, на бархатное канапе под офортом работы Павеля, между книжным шкафом с именными изданиями и коллекцией аметистов покойного отца.

Когда Луи пришел в бригаду уголовной полиции, ее начальник Верховен не испытал внезапной симпатии к этому чистенькому, прилизанному юноше с нарочито правильной речью, которого ничто не удивляло. Другие офицеры группы, не слишком обрадованные перспективой делить повседневную рутину с «золотым мальчиком», особо щадить его не собирались. Менее чем за два месяца Луи познакомился со всеми подвохами и подколками, которые приберегают для новичков различные сообщества, дабы отомстить за невозможность самим отбирать своих членов. Луи криво улыбался, но вынес все, ни разу не пожаловавшись.

Камиль Верховен раньше других сумел разглядеть искру хорошего полицейского в этом непредсказуемом и умном мальчике, но в силу доверия к дарвиновским принципам естественного отбора решил не вмешиваться. Луи, с его прямо-таки британской спесью, был ему за это признателен. Однажды вечером, выходя с работы, Камиль увидел, как тот ринулся в кафе напротив и заглотил подряд две или три порции какого-то крепкого алкоголя. Ему вспомнилась сцена из фильма, когда «хладнокровный» Люк, избитый и оглушенный, не способный больше драться, пьяный от ударов, продолжает вставать и вставать без конца, пока не обескураживает публику и не вытягивает всю энергию из противника. И действительно, коллеги унялись, признав то старание, которое Луи вкладывал в работу, и то удивительное, что было в нем самом, наверное доброта или что-то в этом роде. Со временем Луи и Камиль при всех их различиях как бы узнали себя друг в друге, а поскольку начальник пользовался в своем подразделении непререкаемым моральным авторитетом, никто не счел странным, что «богатенький Буратино» постепенно стал самым приближенным его сотрудником. Камиль всегда обращался к Луи на «ты», как и ко всем в своей команде. Но шли годы, состав бригады менялся, и однажды Камиль осознал, что только несколько «стариков» продолжают называть его на «ты». А тех, кто помоложе, было уже большинство. Камиль иногда ощущал себя узурпатором роли патриарха, к которой никогда не стремился. К нему обращались на «вы» как к комиссару, но он отлично понимал, что дело не в служебной иерархии. Скорее, причина крылась в бессознательном смущении, вызванном его маленьким ростом, и попытке как-то это компенсировать. Луи тоже был с ним на «вы», но Камиль знал, что у него иные мотивы: это было классовое чутье. Друзьями они так и не стали, но испытывали взаимное уважение, что для каждого из них являлось лучшей гарантией эффективного сотрудничества.

5

Камиль, Арман, а следом за ними и Ле-Гуэн прибыли к дому номер 17 по улице Феликс-Фор в Курбевуа около десяти часов. Вокруг расстилался унылый промышленный пригород.

Маленький заброшенный заводик расположился в центре, словно мертвое насекомое, а то, что раньше было цехами, пребывало в стадии реконструкции. Четыре из них, уже законченные, резали глаз, как экзотические бунгало на фоне заснеженного пейзажа: белая штукатурка, окна в алюминиевых рамах и застекленные крыши из раздвижных панелей, под которыми угадывались огромные пространства. Все в целом вызывало ощущение запустения. Единственной машиной был полицейский автомобиль.

В квартиру вели две ступени. Камиль заметил Луи, который стоял спиной, опираясь одной рукой о стену и пуская слюну в пластиковый пакет, который придерживал у рта. В сопровождении Ле-Гуэна и двоих офицеров группы Камиль прошел в ярко освещенную прожекторами комнату. Прибыв на место преступления, те, что помоложе, бессознательно ищут, где находится смерть. Более опытные — место, где сохранилась жизнь. Но здесь это было бесполезно. Смерть распространилась повсюду, вплоть до взглядов живых, где смешалась с непониманием. Не успел Камиль удивиться необычной атмосфере, царившей в помещении, как в поле его зрения попала прибитая к стене голова женщины.

Он еще и трех шагов не сделал вглубь комнаты, а его глазам уже предстало зрелище, которое не могло ему привидеться и в самом страшном сне: оторванные пальцы, потоки свернувшейся крови и непередаваемый запах экскрементов, засохшей крови и содержимого кишок. Мгновенно в голове промелькнуло воспоминание о «Сатурне, пожирающем своих детей» Гойи, и на долю секунды он увидел это безумное лицо, выпученные глаза, разверстый рот — безумие, абсолютное безумие. Несмотря на то что Верховен был самым опытным из всех присутствующих, его охватило желание вернуться на крыльцо, где Луи, ни на кого не глядя, держал кончиками пальцев пластиковый пакет, словно нищий, расписывающийся в своем неприятии этого мира.

— Что еще за дерьмо такое… — Комиссар Ле-Гуэн сказал это самому себе, и фраза повисла в полной пустоте.

Услышал ее только Луи. Он подошел, утирая глаза.

— Сам не знаю, — сказал он. — Я тут же выскочил… Вот и все…

Дойдя до середины комнаты, Арман ошарашенно оглянулся на своих коллег и, чтобы немного прийти в себя, вытер взмокшие ладони о брюки.

Бержере, из отдела идентификации, шагнул к Ле-Гуэну:

— Мне понадобятся две команды. Это надолго. — И добавил: — Это же надо… Такое не часто увидишь… — Подобные замечания были ему несвойственны.

Да, такое нечасто увидишь.

— Ладно, займись, — произнес Ле-Гуэн, столкнувшись с только что прибывшим Мальвалем, который тут же выскочил, зажимая рот.

Камиль сделал знак остаткам своей команды, что час храбрецов пробил.

Было трудно представить себе квартиру до… всего «этого». Потому что «это» теперь заполонило всю сцену, и взгляду не на чем было передохнуть. На полу справа лежали останки тела со вспоротым животом, переломанные ребра вонзались в красно-белый мешок, очевидно желудок, и в одну грудь, ту, которая не была вырвана. Однако точно сказать было довольно сложно в силу того, что женское тело — а то, что оно женское, сомнений не вызывало — покрывали экскременты, которые частично маскировали следы бесчисленных повреждений. С другой стороны, слева, находилась голова (женщины, возможно другой) с выжженными глазницами и странно короткой шеей, как если бы голова была вдавлена в плечи. Из разинутого рта вываливались белые и розовые трубки трахеи и вен, которые, погрузившись в самые глубины горла, извлекла чья-то рука. Напротив них валялось тело, которому, возможно, — если только это не было тело кого-то другого — голова когда-то принадлежала, с самого же тела кожа была частично содрана с помощью глубоких надрезов, а живот (так же как и вагина) испещрен глубокими дырами с очень ровными краями, безусловно прожженными какой-то кислотой. Голова второй жертвы была сквозь щеки прибита к стене. Камиль отметил все эти детали, достал из кармана записную книжку и тут же убрал ее обратно, как будто задача была столь чудовищна, что любой метод оказывался бесполезен, а любые спланированные действия обречены на провал. Никакая стратегия не может противостоять подобному зверству. И однако, именно затем он и находился здесь, лицом к лицу с этим не имеющим названия зрелищем.

Еще жидкой кровью одной из жертв воспользовались, чтобы вывести огромными буквами на стене: «Я ВЕРНУЛСЯ». Крови потребовалось много, о чем свидетельствовали длинные подтеки под каждой буквой. Преступник использовал несколько пальцев, то сводя их вместе, то расставляя, отчего надпись казалась расплывчатой. Камиль перешагнул через половину женского тела и подошел к стене. В конце надписи один из пальцев приложили к стене с обдуманным тщанием. Каждая деталь отпечатка была ясно видна и совершенно отчетлива — такие отпечатки раньше ставились на удостоверения личности, когда дежурный полицейский плотно прижимал ваш палец к специальной желтой картонке.

Кровь забрызгала стены до самого потолка.

Камилю потребовалось немало минут, чтобы собраться с мыслями. Он не мог думать, оставаясь в этой обстановке, потому что все увиденное представляло вызов здравому смыслу.

Теперь в квартире работало человек десять. Как в операционной, так и на месте преступления иногда воцаряется особая атмосфера, которая кажется непринужденной. Люди охотно шутят. Камиль этого терпеть не мог. Некоторые специалисты изводят окружающих шуточками, чаще всего сексуального характера, и словно растягивают дистанцию, как другие тянут время. Такая манера поведения свойственна профессиям, большинство представителей которых мужчины. Женское тело, даже мертвое, всегда остается женским телом, и, на взгляд техников, привыкших вычленять реальность из драматических обстоятельств, самоубийца остается «красивой девчонкой», даже если ее лицо посинело или распухло, как бурдюк. Но сегодня в просторной квартире Курбевуа атмосфера была совсем иной. Ни сосредоточенная, ни сочувственная. Скорее спокойная и тяжелая, как если бы даже самые изобретательные были застигнуты врасплох и задумались, что бы такого остроумного сказать о теле со вспоротым животом, лежащем под пустым взглядом прибитой к стене головы. Поэтому все делалось почти в религиозной тишине. Молча брали образцы и пробы, направляли прожектора на точку съемок. Несмотря на весь свой опыт, Арман был сверхъестественно бледен. Он переступал через натянутый отделом идентификации скотч с церемониальной медлительностью и, казалось, боялся разбудить случайным жестом еще ощущающийся здесь ужас. Что до Мальваля, его продолжало выворачивать наизнанку в пластиковый пакет; пару раз он предпринимал попытку присоединиться к команде, но тут же возвращался обратно на площадку, хватая ртом воздух и практически задыхаясь от запаха экскрементов и расчлененной плоти.

Квартира была очень просторной. Несмотря на беспорядок, видно было, что обстановка тщательно продумана. Как и в большинстве лофтов, входная дверь вела непосредственно в гостиную, огромную комнату с цементными стенами, выкрашенными в белый цвет. Всю правую стену занимала гигантская фоторепродукция. Чтобы охватить ее целиком, следовало отойти от нее на максимальную дистанцию. Эта фотография уже попадалась Камилю на глаза.

Прислонившись спиной к входной двери, он пытался припомнить, что же это такое.

— Человеческий геном, — сказал Луи.

Точно. Схема человеческого генома, с которой поработал художник, оттенив ее тушью и углем.

Широкое, во всю стену, окно выходило на пригородные особняки позади ряда еще не успевших вырасти деревьев. На другой стене висела искусственная коровья шкура — широкий кожаный прямоугольник в черных и белых пятнах. Под коровьей шкурой черное кожаное канапе необычайных размеров, вне всяких норм и стандартов, — возможно, оно было заказано специально под размер стены: поди знай, когда ты не у себя дома, когда ты в другом мире, где вешают на стену гигантские фотографии человеческого генома и режут на куски девушек, предварительно вспоров им живот… На полу перед канапе валялся номер журнала под названием «Gentlemen’s Quaterly». Справа — великолепно укомплектованный бар. Слева, на низком столике, телефон с автоответчиком. Рядом на консоли из дымчатого стекла телевизор с большим экраном.

Арман встал на колени перед аппаратом. Камиль, которому из-за его роста до сих пор ни разу не представлялась такая возможность, положил руку ему на плечо и, указав на видеомагнитофон, предложил:

— Включи-ка.

Кассета была перемотана. На экране появилась собака, немецкая овчарка, в бейсбольной каскетке; она чистила апельсин, держа его передними лапами, и откусывала дольки. Это походило на одну из дурацких передач с видеошутками, снятыми совершенно по-любительски, с примитивной и грубой раскадровкой. Внизу, в правом углу, был логотип «US-Gag» с крошечной нарисованной камерой, улыбающейся во весь рот.

Камиль сказал:

— Не выключай, кто знает…

А сам занялся автоответчиком. Музыка, которая предшествовала сообщению, выбрана, скорее всего, по принципу сиюминутной моды. Несколько лет назад это был бы «Канон» Пахельбеля. Камилю показалось, что он узнал «Весну» Вивальди.

— «Осень», — пробормотал Луи, сосредоточенно уставившись в пол.

Потом раздалось: «Добрый вечер! (Мужской голос, тон образованного человека, тщательный выговор, возможно, лет сорок, странная дикция.) Мне очень жаль, но в момент вашего звонка я нахожусь в Лондоне. (Он читал текст чуть писклявым гнусавым голосом.) Оставьте ваше сообщение после звукового сигнала (тон высоковатый, манерный — гомосексуалист?), и я вам перезвоню, когда вернусь. До скорой встречи».

— Он использует устройство для искажения звука, — бросил Камиль и прошел в спальню.

Большой зеркальный шкаф занимал всю дальнюю стену. Кровать тоже была в крови и экскрементах. Багровую нижнюю простыню сорвали и скомкали. Пустая бутылка «Короны» валялась в изножье кровати. В изголовье — огромный портативный CD-плеер и отрезанные пальцы, разложенные венчиком. Рядом с плеером — раздавленная, скорее всего каблуком, коробка с компакт-дисками группы «Traveling Wilburys». Над кроватью в японском стиле, очень низкой и, по всей очевидности, очень жесткой, натянута картина на шелке, и изображенные на ней алые гейзеры смотрелись вполне органично на общем фоне. Никакой другой одежды, кроме нескольких пар подтяжек, странным образом связанных вместе. Камиль бросил беглый взгляд в платяной шкаф, который парни из отдела идентификации оставили приоткрытым: ничего, кроме чемодана.

— Кто-нибудь туда уже заглядывал? — спросил он в пустоту.

Ему ответили «нет еще» ничего не выражающим голосом. «Я их явно раздражаю», — подумал Камиль.

Он нагнулся у кровати, пытаясь прочесть надпись на брошенном на пол спичечном коробке: «Le Palio’s», наклонными красными буквами на черном фоне.

— Знаешь, что это?

— Представления не имею.

Камиль позвал Мальваля, но, увидев, как в проеме двери робко нарисовалось искаженное лицо молодого человека, сделал ему знак оставаться снаружи. С этим можно и подождать.

Ванная комната была сплошь белой, за исключением одной стены, оклеенной обоями с узором, похожим на шкуру далматинца. В ванной тоже виднелись следы крови. По крайней мере одна из девушек или зашла, или вышла оттуда в жалком состоянии. Раковиной, кажется, пользовались, чтобы что-то вымыть, возможно руки убийцы.

Поручив Мальвалю отыскать владельца квартиры, Камиль вместе с Луи и Арманом тоже вышли, оставив техников делать замеры и заметки. Луи достал одну из своих тонких сигар, которые в присутствии Камиля не позволял себе курить ни в кабинете, ни в машине, ни в ресторане — короче, практически нигде, кроме как на свежем воздухе.

Стоя плечом к плечу, трое мужчин в молчании разглядывали застроенный квартал. Внезапно избавившись от кошмара, они, безусловно впервые в жизни, находили в окружающем мрачном пейзаже нечто успокоительное и отчасти человеческое.

— Арман, обойди соседей, — наконец проговорил Камиль. — Пришлем тебе Мальваля, когда он вернется. И особо не светитесь… Нам и так дерьма хватит.

Арман кивнул, что понял, но его глаза с вожделением впились в небольшую коробочку сигар Луи. Он как раз стрельнул у него свою первую за день сигару, когда вышел Бержере.

— Это надолго. — И он вернулся в дом.

Бержере начинал свою карьеру в армии. Очень прямолинеен.

— Жан! — окликнул его Камиль.

Бержере обернулся. Симпатичное округлое лицо, вид человека, умеющего твердо держаться выбранных позиций и принимать как данность абсурдность мира.

— Дело первоочередной важности, — сказал Камиль. — Два дня.

— А то как же! — бросил тот и решительно повернулся к ним спиной.

Камиль посмотрел на Луи и развел руками в знак покорности судьбе:

— Иногда это срабатывает…

6

Застройщиком лофта на улице Феликс-Фор была SOGEFI, компания, специализирующаяся на инвестициях в недвижимость.

11.30 утра, набережная Вальми. Великолепное здание на берегу канала, везде ковровое покрытие в мраморных разводах, стекло и вездесущая грудастая секретарша. Удостоверение уголовной полиции, никакого смятения, потом лифт, еще один ковер в разводах (цвета, контраст предыдущим), двустворчатая дверь необъятного кабинета, мордоворот по имени Коттэ, прошу садиться, уверен в себе, вы на моей территории, чем могу быть вам полезен, но у меня, к сожалению, не так много времени.

В сущности, Коттэ походил на карточный домик. Он был из породы людей, которых любой пустяк может вывести из равновесия. Высокий, он казался выше, чем ему причиталось, словно обитал в одолженном скелете. Одежду ему явно подбирала жена, у которой сложилось определенное мнение о благоверном, и не самое лестное. Она представляла его властным руководителем предприятия (светло-серый костюм), решительным (рубашка в тонкую синюю полоску) и всегда спешащим (итальянские узконосые башмаки), но сознавала, что в конечном счете он всего лишь служащий среднего уровня, кичливое ничтожество (кричащий галстук) и довольно пошловат (золотой перстень с печаткой и такие же запонки). Увидев входящего к нему в кабинет Камиля, он самым жалким образом провалил первый беглый экзамен, удивленно приподняв брови, тут же спохватился и сделал вид, что ничего особенного не случилось. Худшее из всех решений, с точки зрения Камиля, который изучил их все.

Коттэ из тех, кто относится к жизни как к делу серьезному. О чем-то он говорил «проще пареной репы», другие дела объявлял «щекотливыми» — и, наконец, были «грязные» дела. При первом же взгляде на лицо Камиля он понял, что теперешние обстоятельства не вписываются ни в одну из придуманных им категорий.

Часто в подобных случаях инициативу брал на себя Луи. Он был терпелив. А иногда бывал настоящим педагогом.

— Нам необходимо знать, кто и на каких условиях проживал в данной квартире. И разумеется, это срочно.

— Разумеется. О какой квартире идет речь?

— Дом номер семнадцать по улице Феликс-Фор, в Курбевуа.

Коттэ побледнел:

— Ох…

Последовала пауза. Коттэ, выпучив глаза как рыба, уставился в свой стол.

— Мсье Коттэ, — вступил Луи самым спокойным и взвешенным своим тоном, — полагаю, будет лучше для вас и для вашего предприятия, если вы нам все объясните очень спокойно и обстоятельно… Не торопитесь.

— Да, конечно, — ответил Коттэ. Потом поднял на них глаза погибающего в кораблекрушении. — Это дело прошло… как бы сказать… не совсем обычным образом, вы понимаете…

— Пока не очень, — отвечал Луи.

— С нами связались в апреле этого года. Один человек…

— Кто именно?

Коттэ глянул на Камиля, потом его взгляд метнулся к окну в поисках поддержки и утешения.

— Эйналь. Его звали Эйналь. Жан. Так мне кажется…

— Вам кажется?

— Точно, Жан Эйналь. Его заинтересовал лофт в Курбевуа. Не буду скрывать, — продолжил Коттэ, вновь обретая прежнюю уверенность, — эту программу было не так-то легко сделать рентабельной… Мы много в нее вложили, а по всему комплексу заброшенной промышленной зоны, где мы обустроили четыре индивидуальных проекта, результаты пока что не слишком убедительны. О, ничего катастрофического тоже нет, но…

Его разглагольствования раздражали Камиля.

— Короче, сколько из них вы продали? — оборвал он.

— Ни одного.

Коттэ не отводил от Камиля глаз, как будто фраза «ни одного» звучала для него как смертный приговор. Камиль готов был поспорить, что эта авантюра с недвижимостью поставила их — и самого Коттэ, и всю фирму — в очень, очень затруднительное положение.

— Ну же, — подбодрил его Луи, — продолжайте…

— Этот господин не желал покупать, он хотел арендовать на три месяца. Сказал, что представляет компанию, занимающуюся кинопроизводством. Я отказал. Видите ли, обычно мы ничего подобного не делаем. Слишком велик риск в том, что касается страховых покрытий, слишком велики затраты и слишком мал срок, вы ж понимаете. И потом, наше дело — продавать проекты, а не изображать из себя агентство по недвижимости.

Коттэ выговорил это столь презрительным тоном, что стало ясно, насколько сложной должна быть ситуация, чтобы подвигнуть его самого сыграть роль агента по недвижимости.

— Понимаю, — проговорил Луи.

— Но пришлось подчиниться суровым законам реальности, — добавил Коттэ, как будто это высказывание должно было свидетельствовать, что и он, как человек культурный, не чужд остроумия. — А этот господин…

— Платил наличными? — предположил Луи.

— Ну да, наличными, и…

— И был готов заплатить много, — продолжил Камиль.

— В три раза больше по сравнению с рыночной ценой.

— Как он выглядел?

— Не знаю, — сказал Коттэ, — я с ним общался только по телефону.

— А голос? — спросил Луи.

— Обычный.

— Говорил неразборчиво?

— Отчетливо.

— И что дальше?

— Он захотел посмотреть лофт. Ему нужно было сделать фотографии. Мы договорились о встрече. Я сам туда поехал. Вот тогда-то мне и следовало заподозрить неладное…

— А что было не так? — спросил Луи.

— Фотограф… У него был такой вид, как бы сказать… не очень профессиональный. Я совсем не так представлял себе киношных фотографов. Он пришел с чем-то вроде поляроида. И клал все сделанные фотографии на пол, рядком, очень аккуратно, как будто боялся перепутать. А еще, прежде чем сделать очередной снимок, всякий раз сверялся с бумажкой, словно следовал инструкциям, которых не понимал. Я сказал себе, что этот парень такой же фотограф, как я…

— Агент по недвижимости? — рискнул Камиль.

— Если угодно, — сказал Коттэ, испепеляя его взглядом.

— Можете его описать? — вступил Луи, меняя тему.

— Очень приблизительно. Я недолго там оставался. Мне там делать было нечего, а терять два часа времени в пустом помещении, глядя, как какой-то тип делает фотографии… Я открыл ему, посмотрел немного, как он работает, и уехал. Когда он закончил, то бросил ключи в почтовый ящик, это были дубликаты, да и срочности никакой не предвиделось.

— Какой он был?

— Средний…

— То есть? — продолжал настаивать Луи.

— Средний! — вспылил Коттэ. — Что я еще могу сказать: средний рост… средний возраст… ну средний, и все!

Последовала пауза, во время которой трое мужчин, казалось, размышляли об удручающей усредненности мира.

— И то, что фотограф был столь непрофессионален, — спросил Камиль, — показалось вам дополнительной гарантией, верно?

— Да, признаюсь, — кивнул Коттэ. — Платили наличными, никакого письменного договора, и я подумал, что это фильм… ну, такой… из тех фильмов, и никаких проблем с квартиросъемщиком у нас не будет.

Камиль встал первым. Коттэ проводил их до лифта.

— Вам, разумеется, придется подписать свидетельские показания, — объяснял ему Луи, как если бы говорил с ребенком, — вас также могут вызвать на опознание, поэтому…

Камиль прервал его:

— Поэтому ничего не трогайте. Ни ваши бухгалтерские книги, вообще ничего. С налоговой разберетесь сами. В данный момент у нас на руках две девушки, изрезанные на куски. Поэтому сейчас даже для вас это самое главное.

У Коттэ был потерянный взгляд, словно он пытался взвесить последствия, заранее предвидя всю их катастрофичность, а пестрый галстук вдруг начал резать глаз, как бант на груди приговоренного к смерти.

— У вас есть фотографии, планы? — спросил Камиль.

— Мы издали очень красивый рекламный проспект… — начал Коттэ с широкой довольной улыбкой директора по продажам, но тут же осознал всю ее неуместность и немедленно списал улыбку в прибыли и убытки.

— Доставьте мне все это как можно быстрее, — велел Камиль, протягивая свою визитку.

Коттэ взял ее, словно боялся обжечься.

Спускаясь, Луи мельком отметил «достоинства» секретарши. Камиль сказал, что не обратил внимания.

7

Даже при наличии двух бригад специалистам отдела идентификации пришлось провести на месте бóльшую часть дня. Неизбежная мельтешня машин, мотоциклов и грузовичков привлекла первую толпу уже к полудню. Совершенно непонятно, как у кого-то может появиться желание тащиться в такую даль. Это походило на нашествие зомби из фильма категории «Б». Пресса прибыла на место полчаса спустя. Разумеется, никаких съемок внутри, никаких заявлений, но, когда к дневному эфиру появились первые утечки, создалось впечатление, что лучше хоть что-то рассказать, чем предоставлять прессу самой себе. По мобильнику Камиль связался с Ле-Гуэном и поделился своим беспокойством.

— Здесь то же самое, уже поднялся шум… — бросил Ле-Гуэн.

Камиль вышел из квартиры с единственной задачей: сказать как можно меньше.

Народу не так уж много: несколько дюжин зевак, человек десять репортеров, и среди них вроде бы никого из акул, так, одни внештатники и мальчики на побегушках — непредвиденная удача, возможность сгладить ситуацию и выиграть несколько бесценных дней.

Было как минимум две основательные причины, по которым Камиля знали и узнавали. Его профессиональные достоинства обеспечили ему солидную репутацию, а его метр сорок пять превратили эту репутацию почти в славу. Хотя его трудно было поймать в кадр, журналисты толпой сбегались задать вопросы этому маленькому человечку с сухим и резким голосом. Они находили Камиля не слишком словоохотливым, но прямым.

В некоторых случаях — хилое преимущество по сравнению с остальными неудобствами — его внешность бывала ему полезна. Стоило кому-то хоть мельком увидеть Камиля, и больше его не забывали. Он уже отказался от участия во множестве телепередач, прекрасно понимая, что приглашают его в надежде услышать, как он разразится восхитительно трогательной речью человека, который «с блеском преодолел собственную неполноценность». Очевидно, ведущие заранее облизывались, представляя себе убойный репортаж, демонстрирующий Камиля в инвалидной машине, где все управление выведено на руль, но на крыше красуется мигалка. Камиль ничего подобного не желал, и не только потому, что не любил водить. Начальство было ему за это признательно. И только один-единственный раз он заколебался. В день мрачных потрясений. И вспышки гнева. Наверняка в тот день, когда пришлось слишком долго ехать в метро под уклончивыми или насмешливыми взглядами. Ему предложили выступить на телеканале «Франс-3». После пафосных рассуждений о так называемой миссии в интересах общества, которую он призван воплотить, собеседник, будучи глубоко уверенным, что страсть к славе терзает всех и каждого, намекнул, что сам Камиль от этого только выиграет. Нет, это было в тот день, когда он разбил себе физиономию в собственной ванне. День невезения для карликов. Он дал согласие, начальство сделало вид, что совершенно не возражает.

Слегка расстроенный тем, что уступил даже не искушению, а тому, что и искушением-то давно не было, он зашел в лифт. К нему присоединилась женщина с охапкой кассет и бумаг и спросила, на какой ему этаж. Камиль с фатализмом во взгляде кивнул на кнопку пятнадцатого, торчащую на головокружительной высоте. Она одарила его очень милой улыбкой, но при попытке дотянуться до кнопки уронила кассеты. Когда лифт прибыл по назначению, они все еще стояли на четвереньках, собирая раскрывшиеся коробки и рассыпавшиеся бумаги. Она поблагодарила его.

— Когда я клею обои, со мной то же самое, — утешил ее Камиль. — Все мгновенно превращается в кошмар…

Женщина засмеялась. У нее был чудесный смех.

Шесть месяцев спустя он женился на Ирэн.

8

Журналисты спешили. Камиль услышал щелканье фотоаппаратов.

Он бросил:

— Две жертвы.

— Кто?

— Неизвестно. Женщины. Молодые…

— Какого возраста?

— Лет двадцати пяти. Это все, что можно сказать на данный момент.

— Когда будут выносить тела? — спросил фотограф.

— Скоро, мы и так задержались. Технические проблемы…

Заминка с вопросами — прекрасный предлог углубиться в тему:

— Сейчас больше не скажешь, но, если честно, ничего особенного. Нам пока не хватает информации, вот и все. Первые итоги подведем завтра вечером. А пока лучше дать парням из лаборатории спокойно работать…

— А что говорят? — спросил молодой блондин с глазами алкоголика.

— Говорят: две женщины, кто — пока неизвестно. Говорят: убиты, один или два дня назад, пока неизвестно кем, пока неизвестно как, пока неизвестно почему.

— Негусто!

— Именно это я и пытаюсь вам объяснить.

Пожалуй, трудно сказать меньше. Возникло секундное замешательство в рядах.

И именно в этот момент случилось то, чего Камиль мог бы пожелать в последнюю очередь. Грузовичок отдела идентификации сдал назад, но не смог достаточно близко подобраться ко входу из-за бетонной вазы для цветов, непонятно для чего стоящей прямо у двери. Шофер вышел из кабины, чтобы настежь распахнуть обе задние дверцы, и в следующую секунду друг за другом появились два парня из отдела идентификации. Рассеянное до того мгновения внимание журналистов сменилось жгучим интересом, когда за раскрытой дверью лофта стала отчетливо видна стена с огромным пятном крови, выплеснутым одним махом, как на картинах Джексона Поллока. И как если бы это зрелище нуждалось в лишнем подтверждении, два типа из отдела идентификации начали добросовестно грузить в машину тщательно закрытые пластиковые мешки с этикетками Института судебной медицины.

А журналисты дадут фору работникам похоронного бюро: они прикинут вам длину тела с одного взгляда. И, увидев, как выносят мешки, все поняли, что тела изрезаны на куски.

— Твою мать! — выдохнул хор репортеров.

Пока новой порцией скотча увеличивали периметр безопасности, фотографы без устали щелкали, запечатлевая первый вынос. Маленькая стая самопроизвольно разделилась надвое, как раковая клетка: одни обстреливали объективами грузовичок, завывая: «Посмотрите сюда!» — чтобы привлечь взгляд погребальных носильщиков и заставить их на секунду приостановиться, другие же вцепились в свои мобильники, призывая подмогу.

— И впрямь, твою мать! — согласился Камиль.

До чего непрофессионально… В свою очередь он достал мобильник и сделал неизбежные звонки, которые подтверждали, что он вступил в глаз бури.

9

Отдел идентификации хорошо поработал. Два окна приоткрыты, чтобы создать сквозняк, и утренние запахи достаточно выветрились, чтобы можно было наконец обойтись без носовых платков и хирургических масок.

На этой стадии местá преступлений иногда становятся еще более мрачными, чем в присутствии трупов, потому что начинает казаться, что, заставив их исчезнуть, смерть нанесла второй удар.

Здесь же было еще хуже. В квартире остались только лаборанты со своими фотоаппаратами, электронными рулетками, щипчиками, пузырьками, пластиковыми пакетиками, индикаторными составами, и теперь тел вроде бы никогда и не существовало, словно смерть отказала им в последнем знаке уважения — воплотиться в нечто, бывшее когда-то живым. Перевозчики собрали и увезли куски пальцев, гóловы, распоротые животы. Остались только следы крови и дерьма, и квартира, избавившись от голого ужаса, приобретала совсем иной вид. И даже, на взгляд Камиля, вид чертовски странный. Луи осторожно поглядывал на шефа, у которого на лице появилось такое выражение, словно он, хмуря лоб и сдвинув брови, решает кроссворд. Луи прошел вглубь комнаты, до консоли с телевизором и телефоном, Камиль осмотрел спальню. Они слонялись по дому, как два посетителя в музее, с любопытством открывая то тут, то там новую деталь, раньше ими не замеченную. Чуть позже они столкнулись в ванной комнате, оба по-прежнему в задумчивости. Теперь Луи отправился в спальню, а Камиль глядел в окно, пока специалисты отдела идентификации выключали прожектора, сворачивали пластик и провода, один за другим закрывали кейсы и ящики. Пока он бродил из комнаты в комнату, Луи, мысль которого заработала активнее при виде озадаченного Камиля, старался выжать из своих нейронов все возможное. И мало-помалу он становился еще более серьезным, чем обычно, словно пытался в уме перемножить восьмизначные цифры.

Он присоединился к Камилю в гостиной. На полу лежал открытый чемодан, обнаруженный в стенном шкафу (бежевая кожа, отличное качество, изнутри укреплен металлическими уголками, как специальные кофры). Техники еще не успели увезти его. В чемодане лежали костюм, рожок для обуви, электробритва, бумажник, спортивные часы и портативный ксерокс.

Один из техников, выходивший на несколько минут, вернулся и объявил Камилю:

— Тяжелый денек, Камиль, телевидение прибыло… — Потом, глянув на тянущиеся через всю комнату широкие кровавые полосы, добавил: — С этим делом ты долго будешь торчать на экране во всех вечерних новостях.

10

— Чистое преднамеренное убийство, — заметил Луи.

— А мне кажется, тут все еще сложнее. Короче, что-то здесь не сходится.

— Не сходится?

— Нет, не сходится, — сказал Камиль. — Все, что здесь находится, практически новое. Диван, кровать, ковры — все. Мне слабо верится, что кто-то пойдет на такие траты с единственной целью снять порнофильм. Для этого используют подержанную мебель. Или снимают меблированную квартиру. Кстати, обычно даже не арендуют. Используют то, что можно найти даром.

— Может, снафф? — предположил Луи.

Молодой человек имел в виду один из тех порнографических фильмов, где в конце реально убивают. Женщин, разумеется.

— Я уже об этом думал. Да, возможно…

Но оба знали, что волна такого рода продукции уже спала. Первые снаффы, снятые в восточных странах, появились больше десяти лет назад. Умелая и дорогостоящая постановка, представшая их глазам, плохо соответствовала этой гипотезе.

Камиль продолжал в молчании бродить по комнате.

— Отпечаток пальца там, на стене, слишком аккуратный, чтобы быть случайным, — снова заговорил он.

— Снаружи ничего увидеть невозможно, — добавил Луи. — Дверь была закрыта, окна тоже. Преступления никто не обнаружил. Согласно логике, нас предупредил один из убийц. Получается, с одной стороны, предумышленное, а с другой — кто-то берет его на себя. Но я плохо себе представляю, чтобы один человек мог устроить такую бойню…

— Ну, это видно будет. Нет, я никак не могу понять другого, — продолжил Камиль, — почему на автоответчике есть сообщение.

Луи какое-то время молча смотрел на него, удивленный тем, что так быстро потерял нить рассуждений.

— Почему? — переспросил он.

— Ведь что меня занимает: есть все, что требуется, и телефон, и автоответчик, кроме главного — нет линии…

— Что?

Луи вскочил, потянул за телефонный провод, потом отодвинул мебель. Только электрическая розетка, телефон не был ни к чему подключен.

— Ни малейшей попытки скрыть предумышленность. Ничего не делалось, чтобы было не так очевидно. Наоборот, тут как бы все выставлено напоказ… Это слишком.

Камиль снова сделал несколько шагов по комнате, засунув руки в карманы, и остановился перед изображением генома.

— Да, — заключил он. — Это уже слишком.

11

Луи пришел первым, за ним Арман. Когда, закончив разговаривать по мобильнику, к ним присоединился Мальваль, вся команда Камиля, которую некоторые из уважения или в шутку называли бригадой Верховена, была в сборе. Камиль быстро пролистал свои записи и глянул на сотрудников:

— Ваше мнение?..

Они переглянулись.

— Хорошо бы сначала определить, сколько их было, — отважился высказаться Арман. — Чем больше их окажется, тем больше шансов их найти.

— Один-единственный мужик не мог такое сделать без посторонней помощи, — сказал Мальваль, — это просто невозможно.

— Для полной уверенности нужно подождать результатов отдела идентификации и вскрытия. Луи, расскажи про аренду лофта.

Луи вкратце изложил подробности их визита в SOGEFI. Камиль воспользовался этим, чтобы приглядеться к Арману и Мальвалю.

Эта парочка была прямой противоположностью друг другу, в одном — все в избытке, в другом — в недостатке. В свои двадцать шесть лет Жан Клод Мальваль обладал неоспоримым шармом, которым он злоупотреблял, как и всем остальным: ночами, девушками, телом. Из тех людей, которые жгут свечу с обоих концов. Из года в год он ходил с изнуренным лицом. Думая о Мальвале, Камиль всегда немного тревожился и задавался вопросом, не слишком ли много денег требовали закидоны его сотрудника. У Мальваля были все задатки будущего продажного копа, как у некоторых детей с пеленок на лбу написано, что ходить им в тупицах. В сущности, трудно было понять, проматывает ли он свою холостую жизнь, как другие — родительское наследство, или уже катится по наклонной плоскости чрезмерных потребностей. Дважды за последние месяцы он заставал Мальваля в обществе Луи. Всякий раз парни казались смущенными, словно их поймали с поличным, и Камиль был уверен, что Мальваль стреляет у Луи деньги. Регулярно, а может, и нет. Он не желал в это вмешиваться и делал вид, что ничего не замечает.

Мальваль много курил (сигареты со светлым табаком), с переменным успехом играл на скачках и отдавал явное предпочтение виски «Боумо». Но в списке собственных жизненных ценностей именно женщин Мальваль ставил превыше всего. Верно и то, что Мальваль красив. Высокий, темноволосый, с лукавым взглядом, он до сегодняшнего дня сохранял фигуру чемпиона Франции по дзюдо среди юниоров, которым был когда-то.

Камиль на секунду задержал взгляд на его противоположности, Армане. Бедняга Арман. Он был инспектором бригады уголовной полиции вот уже около двадцати лет, из них девятнадцать с половиной пользовался репутацией самого сквалыжного жмота, какого полиция когда-либо видела в своих рядах. Мужчина без возраста, длинный, как день без хлеба, с запавшими чертами лица, худой и беспокойный. Все определения, относившиеся к Арману, обозначали нехватку чего-нибудь. Этот человек был воплощением дефицита. В его жадности не было и тени шарма, который иногда присущ особой черте характера. Это была тяжелая, очень тяжелая патология, запредельная, и она никогда не забавляла Камиля. В глубине души Камилю было плевать на Арманово скупердяйство, как на прошлогодний снег. Но после стольких лет совместной работы Камиль каждый раз мучился, видя, как «бедняга Арман» невольно опускается до любой низости, лишь бы не выложить лишний сантим, и прибегает к невероятно сложным стратегиям, чтобы не заплатить за несчастную чашку скверного кофе. Возможно, в силу собственной недостаточности Камиль иногда переживал его унижения как свои. Самым душераздирающим было то, что Арман отдавал себе отчет в своем состоянии. Он страдал от этого, а потому превратился в унылое существо. Арман работал в молчании. Арман работал хорошо. На свой манер он был, наверное, лучшим на вторых ролях в уголовной полиции. Скупость сделала из него полицейского педантичного, скрупулезного, способного целыми днями рыться в телефонном справочнике, проводить нескончаемые часы в машине со сломанным обогревом, опрашивать целые улицы или всех представителей какой-либо профессии и в прямом смысле слова находить иголку в стоге сена. Поручи ему собрать пазл из миллиона элементов, Арман просто возьмет его, отправится к себе в кабинет и посвятит все свое рабочее время до последней секунды складыванию этого пазла. Кстати, суть поисков значения не имела. Содержание дела его совершенно не волновало. Одержимость накоплением исключала любые предпочтения. Часто она творила чудеса, и если все единодушно считали Армана невыносимым в обыденной жизни, то не менее единодушно признавалось, что этот упрямый, сквалыжный полицейский обладал чем-то большим по сравнению с остальными, чем-то вневременным, что наглядно демонстрировало, до какой степени какой-то незначительный пустяк, доведенный до крайнего предела, может граничить с гениальностью. Исчерпав все возможные шутки на тему его жадности, коллеги мало-помалу перестали над ним насмехаться. Никого это больше не забавляло. Он сразил всех.

— Ладно, — подвел итог Камиль, когда Луи закончил свой отчет. — В ожидании первых данных будем действовать в порядке поступления. Арман и Мальваль, начинайте работать со всем вещественным рядом, всем, что нашли на месте: откуда взялась мебель, отдельные предметы, безделушки, одежда, белье и так далее. Луи, ты займешься видеозаписью, американским журналом — короче, всей экзотикой, но держись поблизости. Если появится что-то новенькое, ты будешь на связи. Вопросы?

Вопросов не было. Или их было слишком много, что, в сущности, одно и то же.

12

В полицию Курбевуа о преступлении сообщили утром анонимным телефонным звонком. Камиль спустился послушать запись.

«Совершено убийство. Улица Феликс-Фор. Дом семнадцать».

Безусловно, тот же голос, что и на автоответчике, то же искажение, вызванное тем же устройством.

Следующие два часа Камиль провел, заполняя различные формуляры, протоколы, анкеты, а также графы в тексте, отведенные для данных, неизвестных расследованию, и беспрестанно задаваясь вопросом, кому это все нужно?

Подчиняясь условиям конторского существования, он зачастую чувствовал, как на него находит нечто вроде психического косоглазия. Правым глазом он занимался формулярами, отвечал требованиям местной статистики, в уставном стиле писал протоколы и отчеты об операциях, в то время как на сетчатке левого глаза сохранялись картинки валяющихся на земле бездыханных тел, черных от свернувшейся крови ран, лиц, искаженных болью и безнадежной борьбой за то, чтобы остаться в живых; последний взгляд, исполненный непонимания перед лицом неминуемой смерти, всегда внезапной.

А иногда все накладывалось одно на другое. Камиль поймал себя на том, что в логотипе судебной полиции видит уложенные венчиком отрезанные женские пальцы… Он положил очки на стол и медленно потер брови.

13

Как хороший служака и завотделом идентификации, Бержере был преисполнен сознания собственной значимости и не склонен кидаться выполнять чьи-то приказы и обеспечивать требуемую срочность. Но Ле-Гуэн, без всякого сомнения, использовал все доступные ему меры воздействия (битва титанов, когда две инертные массы сходятся в монументальной рукопашной, как два борца сумо в замедленной съемке). Так или иначе, но к середине дня Камиль получил от «идентификации» первые данные.

Две молодые женщины, от 20 до 30 лет. Обе блондинки. В одной 1 м 65 см, вес около 50 кг, родинка на колене (на внутренней стороне слева), зубы в хорошем состоянии, большая грудь; другая приблизительно того же роста, приблизительно того же веса, зубы тоже в хорошем состоянии, никаких особых примет, также большая грудь. Обе жертвы принимали пищу за три-пять часов до момента смерти: сырые овощи, карпаччо и красное вино. Одна из жертв выбрала клубнику с сахаром, другая — лимонный сорбет. Обе также пили шампанское. На бутылке «Моэт Хеннесси брют» и двух бокалах, найденных под кроватью, обнаружены их отпечатки пальцев. Именно отрезанными и собранными вместе пальцами были нанесены кровавые следы на стене. Реконструкция модуса операнди (выражение, которое обожают те, кто никогда не учил латынь) займет, разумеется, больше времени. В каком порядке они были изрезаны на куски, каким способом и каким инструментом? Действовал один человек или несколько (мужчины или женщины?), были ли жертвы изнасилованы, как (или чем?). Сколько неизвестных в этом замогильном уравнении, которое Камилю предстоит решить.

Самая странная деталь: столь ясный отпечаток среднего пальца, наложенный на стену, был нанесен не естественным способом, а при помощи красящей подушечки.

Камиль никогда не питал особого недоверия к компьютерам, но в иные дни не мог избавиться от мысли, что у этих машин поистине поганая душонка. Стоило ввести первые данные из отдела идентификации, как компьютер центральной картотеки выдал почти мгновенный результат, предоставив возможность выбирать между хорошей и плохой новостью. В качестве хорошей новости он предложил идентификацию одной из двух жертв, произведенную на основе ее отпечатка. Некая Эвелин Руврей, 23 года, проживает в Бобини, известна полиции как проститутка. А вот плохая новость, без сомнений, означала возврат к тому, что он так неумело пытался выбросить из головы несколькими минутами раньше и что теперь предстало перед ним во всей своей очевидности. Фальшивый отпечаток, обнаруженный на стене, относился к другому делу, датированному далеким 21 ноября 2001 года, материалы которого были немедленно доставлены Камилю.

14

Материалы тоже скверно попахивали. На этот счет все были единодушны. Только коп с суицидальными наклонностями мог пожелать, чтобы ему поручили это дело, уже вызвавшее слишком много пересудов. Тогда репортеры упражнялись в бесконечных комментариях по поводу найденного на большом пальце ноги жертвы фальшивого отпечатка измазанного черными чернилами пальца. На протяжении нескольких недель пресса преподносила детали под самыми разными соусами. Говорили о «преступлении в Трамбле», о «трагическом выплеске жестокости», но пальму первенства завоевала, как часто и случалось, «Ле Матен», опубликовав статью об этом деле под заголовком «Девушка под косой смерти».

Камиль был в курсе расследования, как все остальные, не больше и не меньше, но показной характер преступления навел его на мысль, что глаз бури внезапно уменьшился в диаметре.

Возвращение к делу в Трамбле меняло расклад. Если этот тип начал резать девиц на кусочки по разным закоулкам парижского предместья, то, пока его не поймают, есть риск обнаружить еще нескольких. Что за клиент подвернулся им на этот раз? Камиль снял трубку, позвонил Ле-Гуэну и сообщил о новостях.

— Вот дерьмо, — сдержанно отреагировал тот.

— Можно и так сказать.

— Журналисты взвоют от восторга.

— Уже взвыли, я уверен.

— Как «уже»?

— А чего ты хочешь, — пояснил Камиль, — наша контора настоящее дырявое сито. Мелкие репортеры появились в Курбевуа через час после нас…

— И?.. — с беспокойством спросил Ле-Гуэн.

— И телевизионщики следом, — неохотно добавил Камиль.

Ле-Гуэн на несколько секунд погрузился в молчание, чем Камиль тут же воспользовался.

— Мне нужен психологический профиль этих типов, — попросил он.

— Почему «этих типов»? У тебя несколько разных отпечатков?

— Этого типа, этих типов… Откуда мне знать!

— Ладно. Дело поручили судье Дешам. Сейчас позвоню ей, чтоб назначила эксперта.

Камиль, который до сего дня ни разу не работал с ней, припомнил, что иногда сталкивался с этой женщиной: лет пятидесяти, худая, элегантная, необычайно уродливая. Из тех женщин, которых невозможно описать и которые любят золотые украшения.

— Вскрытие завтра утром. Если эксперта назначат быстро, я его туда к тебе пошлю, чтобы ты сразу получил первые заключения.

Камиль отложил на потом чтение материалов дела в Трамбле. Возьмет домой. Сейчас лучше сосредоточиться на настоящем, а не на прошлом.

15

Досье Эвелин Руврей.

Родилась 16 марта в Бобиньи, мать Франсуаза Руврей, отец неизвестен. Ушла из колледжа после третьего года обучения. Места работы не зарегистрированы. Первый след в ноябре 1996-го: задержана в момент правонарушения за проституцию в машине у Порт-де-ля-Шапель. Зафиксировано «посягательство на нравственность», а не «проституция». Девчонка оказалась несовершеннолетней, так было меньше возни, и в любом случае куда она денется, еще проявится, и не раз. И точно. Три месяца спустя — нате вам, крошку Руврей снова отловили на бульварах Марешо, снова в машине и в той же позиции. На этот раз ее отправили в суд, судья прекрасно понимал, что им предстоит еще много регулярных встреч, а потому — подарок на новоселье от французской юстиции маленькой правонарушительнице, которая вскоре станет большой: восемь дней с отсрочкой исполнения приговора. Любопытно, но с этого момента ее след теряется. Довольно редкий случай. Обычно список задержаний за малозначительные правонарушения все удлиняется и удлиняется на протяжении лет, а то и месяцев, если девушка очень активна, или колется, или подхватила СПИД — короче, если ей нужны деньги и она вкалывает с утра до вечера. В данном случае ничего похожего. Эвелин получает свои восемь дней с отсрочкой и исчезает из поля зрения полиции. Во всяком случае, пока ее не находят изрезанной на куски в лофте в Курбевуа.

16

Последний известный адрес: Бобиньи, квартал Марсель-Кашен.

Нагромождение домов, построенных где-то в семидесятые, вышибленные двери, распотрошенные почтовые ящики, надписи от пола до потолка, на четвертом этаже дверь с глазком, и «Откройте, полиция!», опустошенное лицо — лицо матери, уже не имеющее возраста.

— Мадам Руврей? Мы хотели бы поговорить о вашей дочери Эвелин.

— Она больше здесь не живет.

— А где жила… где она живет?

— Не знаю. Я не полиция.

— А мы полиция, и лучше нам помочь… У Эвелин проблемы, и очень серьезные.

Заинтригована.

— Какие еще проблемы?

— Нам нужен ее адрес…

Колеблется. Камиль и Луи все еще стоят на площадке, из предусмотрительности. И исходя из опыта.

— Это важно…

— Она у Жозе. Улица Фремонтель.

Дверь сейчас захлопнется.

— Жозе, а фамилия?

— Откуда мне знать. Она зовет его «Жозе», и все.

На этот раз Камиль заблокировал дверь ногой. Мать ничего знать не желает о неприятностях дочери. У нее явно есть дела поважнее.

— Эвелин умерла, мадам Руврей.

В этот момент она преображается. Рот округляется, глаза наполняются слезами, ни крика, ни вздоха, только потекли слезы, и Камиль вдруг увидел в ней необъяснимую красоту — нечто напоминающее лицо малышки Алисы этим утром, только без синяков, кроме как на душе. Он глянул на Луи, потом снова на нее. Она по-прежнему держала дверь, опустив глаза в пол. Ни слова, ни вопроса, молчание и слезы.

— Вас известят официально, — добавил Камиль. — Агенты зайдут к вам и все объяснят… Нужно будет опознать тело…

Она его не слушала. Подняла голову. Сделала знак, что поняла, по-прежнему не произнеся ни слова. Дверь закрылась очень медленно. Камиль и Луи порадовались, что оставались на площадке, готовые уйти. Вот уже ушли разносчики трагедий.

17

Жозе, по данным Центра, — это Жозе Ривейро, 24 года. Из молодых, да ранних: угон автомобилей, насильственные действия, три ареста. Несколько месяцев в Центральной тюрьме за участие в вооруженном ограблении ювелирного магазина в Пантене. Вышел полгода назад, больше пока о нем ничего не слышали. Если повезет, его нет дома, если повезет еще раз, он пустился в бега, и он именно тот, кто им нужен. Ни Камиль, ни Луи не поверили в это ни на секунду. Судя по досье, Жозе Ривейро не обладал психологическим профилем безумного убийцы с привычкой к роскоши. Кстати, он оказался дома, в джинсах и носках, невысокого роста, с красивым, мрачным, но встревоженным лицом.

— Привет, Жозе. Мы еще не знакомы.

Зашел Камиль, и сразу возникло противостояние. Жозе настоящий мужчина. Он смотрит на недомерка, словно тот кусок дерьма на тротуаре.

На этот раз они не стали останавливаться на пороге. Жозе ни о чем не спрашивает, пропускает их, очевидно на третьей скорости прокручивая в голове все причины, по которым полиция могла явиться к нему вот так, без предупреждения. И таких причин, по видимости, хватает. Гостиная очень маленькая, главное в ней — диван и телевизор. На низеньком столике две пустые бутылки из-под пива, на стене чудовищная картина, запах грязных носков; стиль скорее холостяцкий. Камиль проходит в спальню. Полный кошмар, всюду одежда, и мужская и женская, жуткая обстановочка с плюшевым переливающимся покрывалом.

Настороженный, уже заупрямившийся, Жозе облокотился о косяк с таким видом, мол, сказать ничего не скажет, но чувствует, что поимеют его по полной программе.

— Ты живешь один, Жозе?

— А почему вы спрашиваете?

— Вопросы здесь задаем мы, Жозе. Итак, один?

— Нет. Еще Эвелин. Но ее сейчас нет.

— А чем занимается Эвелин?

— Она ищет работу.

— А… И не находит, верно?

— Пока нет.

Луи ничего не говорит — ждет, какую стратегию выберет Камиль. Но того вдруг охватывает невероятная усталость: все это предсказуемо, расписано, а в этой профессии даже дерьмовые разборки становятся формальностью. И выбирает нечто самое быстрое, лишь бы скорее покончить:

— Давно ты ее видел?

— Она уехала в субботу.

— И часто она так не возвращается?

— Вообще-то, нет, — отвечает Жозе.

В этот момент Жозе понимает, что им известно куда больше, чем ему, и худшее еще не случилось, но случится очень скоро. Он смотрит на Луи, потом на Камиля; один глядит прямо перед собой, другой — в пол. Вдруг Камиль перестает быть карликом. Он — отвратительный образ рока, не говоря обо всем прочем.

— Вы знаете, где она… — говорит Жозе.

— Она убита. Ее нашли сегодня утром в квартире в Курбевуа.

И только в этот момент они поняли, что малыш Жозе действительно страдает. Что Эвелин, пока была еще целой, жила здесь вместе с ним и, какой бы потаскушкой она ни была, ему она дорога. И вот тут она спала, тут, вместе с ним, и Камиль смотрит в потрясенное лицо парня, на котором застыло то выражение полнейшего непонимания и раздавленности, с каким встречают истинные катастрофы.

— Кто это сделал? — спрашивает он.

— Пока не знаем. Именно поэтому мы здесь, Жозе. Нам хотелось бы понять, что она там делала.

Жозе отрицательно качает головой. Он не в курсе. Час спустя Камиль знал все, что можно было знать, о Жозе, Эвелин и их маленьком частном предприятии, которое и привело девушку, между прочим довольно сообразительную, туда, где ее разделал на куски неизвестный псих.

18

Эвелин Руврей была на редкость понятливой девицей и дважды наступать на те же грабли не собиралась. Когда ее задержали в первый раз, она очень быстро сообразила, что уже ступила на накатанную дорожку и жизнь ее на полной скорости мчится под откос, — достаточно было глянуть на ее мать. Что до наркоты, она держалась хоть и приличной, но не опасной для жизни дозы, зарабатывала на пропитание в районе Порт-де-ля-Шапель и посылала куда подальше тех, кто предлагал заплатить вдвойне и забыть про презерватив. Через несколько недель после приговора в ее жизни появился Жозе. Они обосновались на улице Фремонтель и подписались на Wanadoo. Эвелин проводила два часа в день в поиске клиентов, отправлялась на место встречи, а Жозе всегда провожал ее и ждал. Он играл в электрический бильярд в одном из ближайших кафе. Настоящим сутенером Жозе не был. Он знал, что во всем этом предприятии голова не он, а Эвелин, организованная и осторожная. До какого-то момента. Многие клиенты встречались с ней в гостинице. Так было и на предыдущей неделе. Клиент ждал ее в гостинице «Меркюр». Выйдя от него, она рассказала совсем немного: не извращенец, скорее приятный, при деньгах. И именно от него Эвелин получила предложение. Вечеринка на троих послезавтра, вторую партнершу она должна найти сама. Единственное требование клиента: чтобы они были приблизительно одного роста и возраста. И он хочет большие груди, вот и все. Поразмыслив, Эвелин приглашает Жозиану Дебёф, с которой познакомилась на Порт-де-ля-Шапель: расчет на всю ночь, мужик будет один, предлагает кругленькую сумму, как за два дня работы, и никаких расходов. Он дал адрес в Курбевуа. Сам Жозе их обеих туда и отвозит. Когда они оказываются в пустынном предместье, им становится немного не по себе. На случай если дело обернется неладно, они договариваются, что Жозе посидит в машине и подождет, пока одна из девушек не подаст ему знак, что все в порядке. Вот он и остается сидеть в своей машине в нескольких десятках метров от здания, когда клиент открывает им дверь. Свет идет изнутри, и он различает только силуэт. Мужчина пожимает обеим девушкам руки. Жозе просидел в машине еще минут двадцать, пока Эвелин не подошла к окну и не подала условный знак. Жозе не без радости уехал, он собирался посмотреть матч ПСЖ по телевизору.

Выйдя от Жозе Ривейро, Камиль поручил Луи собрать предварительные данные о второй жертве, Жозиане Дебёф, 21 года. Поиски обещали быть недолгими. Редко случалось, чтобы девочки, гуляющие по окружной, были неизвестны полиции.

19

Обнаружив Ирэн в полной целости, полулежащую на диване перед телевизором — обе руки обхватывают живот, на губах чудесная улыбка, — Камиль осознал, что в голове у него с утра мельтешат куски женских тел.

— Что-то не так?.. — поинтересовалась она, увидев, что Камиль вернулся с толстой папкой бумаг под мышкой.

— Да нет… все отлично.

Чтобы сменить тему, он положил руку ей на живот и спросил:

— Ну что, шевелится вовсю там, внутри?

Он не успел закончить фразу, как начались восьмичасовые новости, и сразу с изображения фургона отдела идентификации, медленно отъезжающего от дома на улице Феликс-Фор в Курбевуа.

К тому моменту, когда они добрались до места, операторам уже нечем было поживиться. Кадры во всех подробностях демонстрировали вход в квартиру, закрытые двери, перемещения оставшихся техников из отдела идентификации, крупные планы окон, тоже закрытых. Голос комментатора за кадром звучал серьезно и значительно, как при сообщениях о крупных катастрофах. Камилю хватило одного этого признака, чтобы понять: пресса крепко вцепилась в это происшествие и просто так не отцепится. На секунду он понадеялся, что прицельный огонь быстро переместится на министра.

Появление пластиковых мешков стало предметом отдельного обсуждения. Не каждый день их было столько. Комментатор подчеркивал, как мало известно об «ужасной трагедии в Курбевуа».

Ирэн ничего не сказала. Она смотрела на экран, где появился ее муж. Выйдя из лофта к концу дня, Камиль удовольствовался тем, что просто повторил все сказанное несколькими часами раньше. Но на этот раз имелось изображение. Пойманного в кольцо микрофонов на длинных штативах, которые тянулись к нему со всех сторон, его снимали «как есть», без всякой подготовки, что только подчеркивало несообразность ситуации. К счастью, сюжет был доставлен в редакции довольно поздно.

— У них было не очень много времени на монтаж, — как профессионал заметила Ирэн.

Кадры подтверждали ее диагноз. Речь Камиля показали отрывочно, сохранив только лучшее.

— Убиты две молодые женщины, личности которых еще не установлены. Речь идет о преступлении… необычайно кровавом. — («Эк меня занесло!» — сам себе удивился Камиль.) — Следствие ведет судья Дешам. Вот все, что можно сказать на данный момент. Нам нужно время…

— Бедный мой… — сказала Ирэн, когда сюжет закончился.

После ужина Камиль сделал вид, что заинтересовался программой передач, но предпочел полистать один-два журнала, потом достал из секретера какие-то бумаги, пробежал их с карандашом в руке и так до тех пор, пока Ирэн не сказала:

— Поработал бы ты немного. Может, тебя отпустит…

Ирэн улыбалась.

— Поздно ляжешь? — спросила она.

— Нет, — заверил Камиль. — Я только гляну и сразу приду.

20

Было одиннадцать вечера, когда Камиль положил на стол дело за номером 01/12587. Толстое досье. Он снял очки и медленно потер веки. Это доставляло ему удовольствие. Он, у которого всегда было прекрасное зрение, иногда ловил себя на том, что с нетерпением дожидается момента, когда представится возможность сделать это. На самом деле всего жестов было два. Один подразумевал широкое движение, когда правая рука снимала очки, а голова слегка поворачивалась, подчиняясь движению и как бы завершая его. Другой вариант, отличавшийся большей изысканностью, включал в себя чуть загадочную улыбку, а в идеальных случаях очки с легкой неловкостью перемещались в левую руку, с тем чтобы освободившаяся правая протянулась к посетителю в знак эстетически безупречного приветствия. Второй жест был принципиально иным: очки снимались левой рукой, веки прикрывались, очки помещались в пределах досягаемости, затем большой и средний палец массировали переносицу, а указательный был прижат ко лбу. В этом варианте глаза оставались закрытыми. Предполагалось, что жест передает расслабление после усилия или слишком долгого периода концентрации (при желании его можно было сопроводить глубоким вздохом). В целом это был жест слегка, но только слегка стареющего интеллектуала.

Многолетняя привычка к отчетам, докладам и протоколам любого рода научила его быстро ориентироваться в толстенных досье.

Дело началось с анонимного телефонного звонка. Камиль нашел соответствующий протокол: «Совершено убийство в Трамбле-ан-Франс. Свалка на улице Гарнье». Убийца определенно выработал свою систему. Просто удивительно, как быстро укореняются привычки.

Подобный повтор, безусловно, нес определенный смысл, как и сами фразы. Выбранный прием был прост, отработан, крайне информативен. Он ясно свидетельствовал о полном отсутствии волнения или паники, да и вообще какого-либо аффекта. И точное повторение приема было совершенно неслучайным. Напротив, оно красноречиво свидетельствовало о мастерстве (реальном или воображаемом) убийцы, который решил сам стать вестником собственных преступлений.

Жертву довольно быстро опознали как Мануэлу Констанзу, молодую проститутку 24 лет, испанского происхождения, которая водила клиентов в вонючую гостиницу на улице Блондель. Ее сутенер Анри Ламбер, по прозвищу Толстяк Ламбер, — 51 год, семнадцать приводов, четыре приговора, из которых два за сутенерство с отягчающими обстоятельствами, — был немедленно взят под наблюдение. Толстяк Ламбер быстро прикинул, что к чему, и предпочел сознаться в участии 21 ноября 2001 года в ограблении торгового центра в Тулузе, что стоило ему восьми месяцев тюрьмы, но позволило избежать обвинения в убийстве.

Черно-белые снимки потрясающей четкости. И сразу: тело молодой женщины, разрезанное надвое на уровне талии.

— Надо же… — проговорил Камиль. — Что ж это за тип такой…

Первое фото: обнаженная половина тела, нижняя часть. Ноги широко раскинуты. На левом бедре часть плоти вырвана, широкий рубец, уже почерневший, свидетельствует о глубокой ране, идущей от талии к половым органам. По положению ног видно, что обе они были переломаны в области коленей. Увеличенный снимок большого пальца ноги демонстрирует отпечаток пальца, нанесенный при помощи чернильной подушечки. Подпись. Та же, что на стене лофта в Курбевуа.

Второе фото: верхняя половина тела. Груди испещрены сигаретными ожогами. Правая грудь отсечена. С остатками тела ее соединяют только обрывки кожи и плоти. Сосок левой груди изодран. На каждой груди глубокие раны, доходящие до кости. Молодая женщина явно была привязана. Еще видны глубокие следы, как от ожогов, — без сомнения, оставленные веревками солидной толщины.

Третье фото: крупный план головы. Ужас. Все лицо одна сплошная рана. Нос глубоко вдавлен внутрь черепа. Рот располосован бритвой и идет от уха до уха. Кажется, что лицо глядит на вас с безобразной улыбкой. Все зубы сломаны. Осталась только эта пародия на улыбку. Невыносимо. У молодой женщины были очень черные волосы, о таких писатели говорят «черные как смоль».

У Камиля перехватило дыхание. Навалилась дурнота. Он поднял голову, обвел глазами комнату и снова склонился над фотографиями. У него возникло странное ощущение давнего, хоть и мимолетного знакомства с этой разрезанной надвое девушкой. Вспомнил фразу какого-то журналиста: «Ее гримаса была верхом зверства». Два бритвенных разреза начинались точно в уголках рта и полукругом поднимались к мочкам.

Камиль отложил фотографии, открыл окно и несколько мгновений смотрел на улицу и крыши. Убийца, если он был один, разрезáл женщин надвое или на куски. Преступление в Трамбле-ан-Франс произошло восемнадцать месяцев назад, но это вовсе не означало, что оно было первым. Или последним. Возможно, на сегодняшний день главный вопрос и состоит в том, сколько еще ему подобных предстоит обнаружить. Камиль колебался между облегчением и тревогой.

С технической точки зрения есть нечто обнадеживающее в том способе, каким жертвы были умерщвлены. Он соответствовал довольно изученному психологическому профилю психопата, что было преимуществом для расследования. Тревожный аспект заключался в сопутствующих деталях преступления в Курбевуа. Помимо преднамеренности, слишком многие элементы вступали в противоречие друг с другом: предметы роскоши, брошенные на месте, странный декор, налет проамериканской экзотики, телефон с неподключенной линией… Он начал рыться в содержащихся в деле отчетах. Час спустя его тревога нашла себе достойный источник. Преступление в Трамбле-ан-Франс также изобиловало неясностями и необъяснимыми деталями, список которых он начал в уме составлять.

Любопытных фактов и там было хоть отбавляй. Во-первых, у жертвы, Мануэлы Констанзы, были удивительно чистые волосы. В отчете экспертов особо подчеркивалось, что они были вымыты обыкновенным шампунем с яблочным ароматом за несколько часов до обнаружения тела, вероятно после смерти девушки, которая имела место около восьми часов до того. Сложно было представить себе убийцу, который обезобразил девушку, расчленил ее тело надвое, а потом озаботился тем, чтобы помыть ей волосы… Многие внутренние органы странным образом исчезли. Не было найдено ни кишок, ни печени, ни желудка, ни желчного пузыря. И здесь тоже, подумал Камиль, фетишистские наклонности убийцы, сохраняющего подобные трофеи, мало соответствуют психологическому профилю психопата, хотя на первый взгляд такой вариант кажется наиболее вероятным. В любом случае придется ждать завтрашних результатов вскрытия, которые покажут, объявился ли на перекличке желчный пузырь в данном случае.

Безусловно, обе жертвы из Курбевуа и жертва из Трамбле были знакомы с одним и тем же человеком — наличие ложного отпечатка пальца не оставляло никаких сомнений на этот счет.

Факт несовпадения: на жертве в Трамбле не было обнаружено никаких следов изнасилования. Данные вскрытия свидетельствовали о различных половых контактах по согласию на протяжении восьми дней, предшествующих смерти, но следы спермы не позволяли, естественно, определить, не было ли среди них контакта с убийцей.

Жертва из Трамбле-ан-Франс получила несколько ударов хлыстом, что вроде бы сближало оба случая, но в отчете эти удары характеризовались как «щадящие», типа тех, которыми обмениваются пары с легкими садомазохистскими пристрастиями, без особых последствий.

Общая черта: девушка была убита способом, который во многих отчетах расценивался как «жестокий» (ноги переломаны чем-то вроде бейсбольной биты; пытка, которой ее подвергли, могла длиться около сорока восьми часов; тело разделано мясницким ножом), но то старание, с которым убийца обескровил тело, тщательно вымыл его и представил обществу чистым, как новенькая монета, не имело ничего общего с патологическим самолюбованием, которое двигало убийцей из Курбевуа, когда он разбрызгивал кровь по стенам, любуясь и кровью, и тем, как она струится.

Камиль вернулся к фотографиям. Определенно никто и никогда не смог бы привыкнуть к виду этой чудовищной улыбки, которая со всей очевидностью напоминала голову, прибитую к стене в квартире в Курбевуа…

Глубокой ночью Камиль почувствовал, как от усталости кружится голова. Он закрыл досье, погасил свет и присоединился к Ирэн.

В половине третьего ночи он все еще не спал. Задумчиво гладил живот Ирэн своей маленькой округлой ручкой. Какое чудо — живот Ирэн. Он бдел над сном этой женщины, чей запах заполнял его, как она сама, казалось, заполняла комнату и всю его жизнь. Иногда любовь так проста.

Иногда, как этой ночью, он смотрел на нее, и горло перехватывало от пугающего ощущения чуда. Ирэн казалась ему невероятно красивой. Была ли она такой в действительности? Дважды он задавался этим вопросом.

Первый раз — когда они вместе ужинали, три года назад. В тот вечер на Ирэн было темно-синее платье, снизу доверху застегнутое на ряд пуговок, — из тех платьев, при виде которых мужчины сразу же представляют, как они их расстегивают, и которые женщины носят именно по этой причине. На шее простое золотое украшение.

Он вспомнил фразу, которую когда-то прочел, о «смешном предубеждении мужчин относительно сдержанности блондинок». У Ирэн был чувственный вид, опровергающий подобное предположение. Была ли Ирэн красива? Ответ «да».

Второй раз он задал себе этот вопрос семь месяцев назад: на Ирэн было то же платье, только украшение поменялось, теперь она носила то, что Камиль подарил ей на свадьбу. Она подкрасилась.

— Ты уходишь?.. — спросил Камиль, заходя.

В сущности, это был не вопрос, скорее нечто вроде вопросительной констатации, этакая смесь в его духе, наследие времени, когда он думал, что его связь с Ирэн была одним из тех недолгих отступлений, которые жизнь иногда из соображений приличия вам дарит, а из соображений здравого смысла отнимает.

— Нет, — ответила она, — я никуда не ухожу.

Ее работа в монтажной студии оставляла мало времени для возни на кухне. Что до Камиля, то его расписание диктовалось невзгодами мира, он приходил поздно и уходил рано.

Но в тот вечер стол был накрыт. Камиль принюхался, закрыв глаза. Соус бордолез. Она наклонилась поцеловать его. Камиль улыбнулся.

— Вы очень красивы, мадам Верховен, — сказал он, поднося руку к ее груди.

— Сначала аперитив, — ответила Ирэн, увертываясь.

— Разумеется. Что празднуем? — поинтересовался Камиль, растягиваясь на диване.

— Одну новость.

— Какую новость?

— Просто новость.

Ирэн присела рядом и взяла его за руку.

— По всему, новость неплохая, — заметил Камиль.

— Надеюсь.

— Не уверена?

— Не совсем. Я бы предпочла, чтобы эта новость пришлась на день, когда ты не так занят.

— Нет, я просто немного устал, — запротестовал Камиль, гладя ее руку в качестве извинения. — Мне надо выспаться.

— Хорошая новость — что сама я не устала и с удовольствием прилягу с тобой.

Камиль улыбнулся. Прошедший день был отмечен поножовщинами, тяжелыми задержаниями, воплями в кабинетах комиссариата, то есть всеми язвами мира, причем разверстыми.

Но Ирэн обладала даром все изменять. Она умела внушить спокойствие и уверенность, отвлечь и заставить думать о другом. Заговорила о студии, о фильме, над которым работала («такая фигня, представить себе не можешь»). Разговор, домашнее тепло — и накопившаяся за день усталость отступила. Камиль почувствовал, что его охватывает блаженный покой, граничащий с оцепенением. Он больше не слушал. Ему хватало звуков ее голоса. Голоса Ирэн.

— Ладно, — сказала она. — Пошли за стол.

Она уже собиралась подняться, когда у нее мелькнула какая-то мысль:

— Погоди, пока у меня из головы не вылетело, две вещи. Нет, три.

— Давай, — сказал Камиль, приканчивая свой стакан.

— Тринадцатого ужинаем у Франсуазы. Идет?

— Идет, — решил Камиль после короткого раздумья.

— Хорошо. Второе. Мне надо вечером подбить наш бюджет, так что дай мне прямо сейчас все свои счета по кредитке.

Камиль сполз с дивана, достал бумажник из портфеля, порылся в нем и вытащил пачку мятых чеков.

— Не занимайся ты сегодня никакими подсчетами, — добавил он, выкладывая пачку на низкий столик. — День и так был тяжелый.

— Ну конечно, — бросила Ирэн, направляясь к кухне. — Садись-ка за стол.

— Ты же сказала «три вещи»?

Ирэн остановилась, повернулась, сделала вид, что пытается припомнить.

— А, ну да… «Папа» — как тебе это понравится?

Ирэн стояла у двери в кухню. Камиль тупо уставился на нее. Его взгляд непроизвольно спустился на ее живот, пока еще совершенно плоский, потом поплыл вверх, на лицо. Он увидел ее смеющиеся глаза. Идея родить ребенка была предметом их долгих препирательств. Настоящее разногласие. Сначала Камиль умышленно тянул время, откладывая разговор на потом, но Ирэн выбрала тактику настойчивого давления. Камиль с осторожностью попытался разыграть карту плохой наследственности, Ирэн обошла это препятствие, представив всесторонний анализ. Камиль вытащил козырь: отказ. Ирэн достала свой: мне уже тридцать. Крыть было нечем. А теперь дело сделано. И тогда он во второй раз задал себе вопрос, красива ли Ирэн. Ответ был «да». У него возникло странное чувство, что он больше никогда этот вопрос себе не задаст. И впервые с доисторических времен он почувствовал, как на глаза набегают слезы, — истинная боль счастья, как если бы в тебе взорвалась сама жизнь.

21

И вот он в постели, а рука его тяжело покоится на ее наполненном животе. Под ладонью он почувствовал толчок, сильный и глухой. Совершенно проснувшись, не двигая ни одним мускулом, он стал ждать. Ирэн во сне что-то тихонько проворчала. Прошла минута-другая. Терпеливый, как кошка, Камиль ждал, и последовал второй толчок, прямо у него под рукой, но нечто совсем иное, вроде мягкого перекатывания, как ласка. Так всегда и бывало. Он не мог придумать никакого иного слова, кроме глуповато-счастливого «там движется», словно и в его жизни, в самой сути ее все пришло в движение. Там была жизнь. И все же на краткое мгновение перед ним, как наложенная картинка, возникло видение головы девушки, прибитой к стене. Он отогнал его и постарался сосредоточиться на животе Ирэн, в котором заключалось все счастье мира, но зло уже свершилось.

Действительность прогнала и сон, и мечты, перед глазами поплыли картинки, сначала медленно. Ребенок, живот Ирэн, потом крик новорожденного, такого реального, что его почти можно было потрогать. Маховик набирал скорость: прекрасное лицо Ирэн, когда они занимались любовью, и ее руки, потом отрезанные пальцы, глаза Ирэн, чудовищная улыбка другой женщины, разверстая от уха до уха… Ролик бешено раскручивался.

Камиль ощущал поразительную ясность ума. Между ним и жизнью шел давний спор. Вдруг он подумал, что две девушки, изрезанные на куски, необъяснимым образом превратили спор в настоящую распрю. Девушки, подобные той, которую он ласкал в этот самый момент, — у них тоже были две белые округлые ягодицы, упругая плоть молодой женщины, и лицо, как вот это, во время сна напоминающее запрокинутое лицо пловчихи, тяжелое медленное дыхание, легкое похрапывание, свидетельство задержки дыхания, что не могло не беспокоить мужчину, который их любит и смотрит, как они спят, и волосы, как вот эти, свивающиеся в колечки на потрясающем затылке. Те девушки были в точности как эта женщина, которую он любил сейчас. И в один прекрасный день они пришли — их пригласили? завербовали? вынудили? похитили? наняли? В любом случае они позволили изрезать, изрубить себя каким-то типам, которыми владело единственное желание изрезать на куски девушек с белыми лоснящимися ягодицами, и никого из них не тронул ни один молящий взгляд, когда девушки поняли, что умрут, и сами эти взгляды, возможно, их возбудили, и эти девушки, созданные для любви, для жизни, пришли умереть — и неизвестно даже, каким именно образом, — в ту квартиру, в том городе, в том самом веке, где он, Камиль Верховен, самый заурядный коп, гномик из полиции, маленький тролль, претенциозный и влюбленный, где он, Камиль, ласкал изумительный живот женщины — средоточие вечного обновления, истинное чудо света. Что-то здесь не клеилось. И в последней вспышке исчезающего озарения он понял, что посвятит всю свою энергию двум высшим, окончательным целям: во-первых, любить, сколько будет возможно, это тело, которое он сейчас ласкает и от которого ждет самого неожиданного из подарков, а во-вторых, искать, преследовать, найти тех, кто изувечил девушек, оттрахал их, изнасиловал, убил, разрезал на куски и развесил по стенам.

Уже засыпая, Камиль успел высказать последнее сомнение:

— Я и впрямь устал.

Назад: Первая часть

Дальше: Вторник, 8 апреля 2003 г.