День третий

7 часов 15 минут

Камиль не спит уже третьи сутки. Тепло от кружки кофе растекается по обхватившим ее пальцам, он смотрит на лес через огромное окно мастерской. Здесь, в Монфоре, почти до самой смерти работала его мать. Потом дом пришел в запустение, Камиль не занимался этим пустым, заброшенным местом, но так его и не продал, не очень понимая почему.

Потом, после гибели Ирен, он решил продать все картины матери до одной, ведь именно из-за ее бесконечного курения он так и не вырос больше метра сорока пяти.

Но некоторые картины были в зарубежных музеях. Он пообещал себе, что избавится и от денег, полученных за проданные полотна, но, конечно, ничего не сделал. Вернее — сделал. Когда после смерти Ирен он смог вернуться к нормальной жизни, то перестроил и переделал мастерскую на опушке Кламарского леса — бывший дом сторожа усадьбы, которая ныне перестала существовать. Раньше это место было еще более заброшенным, чем теперь, — первые дома стоят от дома метрах в трехстах, но эти триста метров заросли густым лесом. Дорога заканчивается у дома Камиля, тупик.

Камиль все переделал: метлахская плитка, которая при каждом шаге уходила куда-то из-под ног, была заменена; устроена настоящая ванная; возведен мезонин, где он сделал себе комнату; весь первый этаж превратился в просторную гостиную с американской кухней, в которой всю ширину стены занимало огромное окно, выходившее на опушку леса.

Лес продолжал пугать его, как и тогда, когда он приходил сюда после обеда смотреть, как пишет мать. Теперь в этом страхе взрослого человека былые переживания смешивались с наслаждением и болью. Он позволил себе поностальгировать только в одном: посреди комнаты, на месте печки, установленной матерью и кем-то украденной, когда дом был открыт для первого встречного, он возвел огромную печь с поблескивающими литыми боками, которая топилась дровами.

Если не уметь с ней обращаться, все тепло поднимается вверх, в мезонине умираешь от жары, а внизу мерзнут ноги, но такой примитивный вид отопления ему нравился: тепло нужно было уметь заслужить, а это требовало как внимания, так и опыта. Камиль научился топить печь так, чтобы она хранила тепло всю ночь. В самые холодные зимы температура по утрам поднимается чуть выше нуля, но он считает это первое испытание, когда закладываешь в печь дрова и поджигаешь их, своего рода священнодействием.

А еще он заменил бóльшую часть крыши окнами. Так что небо видно постоянно, стоит поднять глаза, а над тобой облака, и дождь, кажется, падает прямо на тебя. Когда идет снег, становится даже не по себе. Эта открытость небу ничего дому не прибавляет, света здесь и без того хватило бы. Когда к Камилю сюда приехал Ле Ган, то, как человек практический, естественно, задал вопрос, на который получил следующий ответ:

— Ну а как же? Ростом я с пуделя, а устремления у меня просто космические.

Камиль приезжает сюда при любой возможности — в отпуск, на выходные. Приглашает он сюда не многих. Впрочем, в его жизни и не так много людей. Приезжали Луи и Ле Ган, приезжал Арман, он не скрывал этот дом. Но он стал его тайной, времени он здесь проводит много, рисует всегда по памяти. В стопках набросков, в сотнях альбомов для заметок, которыми завалена вся гостиная, — портреты всех тех, кого он арестовывал; всех мертвецов, которых видел и которые фигурировали в его расследованиях; всех судебных следователей, с которыми работал; коллег, с которыми сводила судьба. Но очевидное предпочтение отдается свидетелям. Всех их он допрашивал, эти люди появлялись и исчезали: получившие травму изумленные прохожие; категорически настроенные наблюдатели; женщины, которые не могли прийти в себя после пережитого; девушки, которые были не в силах справиться с переполнявшими их эмоциями; мужчины, которых лихорадило от прошествовавшей рядом с ними смерти… Все они, за редким исключением, тут: две, а может, и три тысячи набросков, гигантская, единственная в своем роде галерея портретов — ежедневная жизнь полицейского уголовной бригады глазами художника, которым он так никогда и не стал. У Камиля редкий дар рисовальщика, его рука поразительно верна. Порой он утверждает, что его рисунки умнее их автора, что, впрочем, недалеко от истины. Тем более что даже фотографии оказываются менее точными, чем эти наброски.

Когда Камиль с Анной были в Музее Пикассо, Анна показалась ему столь прекрасной, что он попросил: «Не двигайся». Вытащил мобильный телефон и сделал фотографию, одну-единственную, чтобы она появлялась на экране, когда Анна звонит. А в конечном счете ему пришлось переснимать собственный рисунок: он оказался точнее, правдивее, выразительнее.

Стоял сентябрь, и еще не похолодало, поэтому, когда Камиль поздним вечером приехал сюда, он только разжег в печи так называемый комфортный огонь.

Кошку стоило бы поселить здесь, но Дудушке не нравится деревня, ей нужен Париж. Париж или ничего. Камиль и ее много рисовал. И Луи. И Жана. И Мальваля — раньше. Вчера вечером перед сном он извлек на свет божий все портреты Армана, нашел даже набросок, сделанный в день его смерти: распростертый на постели Арман, лицо вытянулось и обрело наконец спокойствие, которым все мертвецы так или иначе похожи друг на друга.

В пятидесяти метрах от дома встает лес, двор практически упирается в него. Ночи сырые, поэтому утром вся машина оказалась в каплях воды.

Он очень часто рисовал лес, рискнул даже сделать акварель, но цвет не его стихия. Камиль силен там, где есть эмоция, движение, что-то живое, колорист же он никудышный. Его мать — другое дело, но не он. Нет.

Точно в четверть восьмого завибрировал мобильник.

Камиль берет его, все еще держа кружку в другой руке. Луи начинает с извинений.

— Оставь! Что случилось?..

— Мадам Форестье ушла из больницы…

Короткая пауза. Пришлось бы кому-нибудь писать биографию Камиля Верховена, бóльшая ее часть оказалась бы посвящена истории таких пауз. Луи, которому это известно, тем не менее продолжает размышлять. Какое место на самом деле занимает исчезнувшая женщина в жизни Камиля? И является ли она истинной и единственной причиной его поведения? И что от экзорцизма есть в занимаемой им позиции? По крайней мере, молчание майора Верховена красноречиво говорит о том, какой удар нанесен его жизни.

— Когда она исчезла?

— Неизвестно. Ночью. Медсестра заходила около десяти вечера, она с ней разговаривала и казалась спокойной, но уже через час заступившая на смену новая медсестра обнаружила, что в палате никого нет. Мадам Форестье оставила бóльшую часть одежды в шкафчике, чтобы создать впечатление, что она просто ненадолго вышла. Они и правда не сразу поняли, что она действительно сбежала.

— Что говорит охранник?

— Что у него проблемы с простатой и он иногда задерживается в туалете.

Камиль отпивает глоток кофе.

— Сию же минуту отправь кого-нибудь к ней на квартиру.

— Я уже сделал это, прежде чем позвонить вам, — отвечает Луи. — Ее никто не видел…

Камиль впивается взглядом в опушку леса, как будто оттуда может прийти помощь.

— Не знаете, есть ли у нее родственники? — спрашивает Луи.

— Нет, — отвечает Камиль, — не знаю.

На самом деле — знаю: у нее дочь в Штатах. Он вспоминает, как ее зовут. Ах да — Агата. Но он об этом молчит.

— Если она отправилась в гостиницу, найти ее будет труднее, но она ведь могла обратиться за помощью к знакомым. Попробую начать с ее работы.

Камиль вздыхает.

— Оставь, — говорит он, — я сам этим займусь. А на тебе Афнер. Есть что-нибудь?

— В настоящий момент ничего. Он, похоже, действительно исчез. По последнему его известному адресу никого. Те, кто его знал, утверждают, что не видели его с начала прошлого года…

— То есть с январского налета?

— Что-то в этом роде.

— Наверное, смотал куда-нибудь подальше…

— Так все и думают. Есть даже те, кто думает, что он умер, но никаких доказательств. Еще говорят, что он болен, такая информация появлялась уже неоднократно, но, учитывая его выступление в пассаже Монье, думаю, что говорить об этом не приходится. Мы продолжаем поиски, но, боюсь, впустую…

— А когда будут результаты экспертизы по смерти Равика?

— В лучшем случае завтра.

Луи выдерживает деликатную паузу — это особое качество его воспитания: молчать, прежде чем задать трудный вопрос. Наконец он прерывает молчание:

— Кто из нас сообщит дивизионному комиссару о мадам Форестье?

— Я.

Ответ сорвался с его губ. Слишком быстро. Камиль ставит кружку в раковину. Луи, которому никогда не изменяет интуиция, ждет. И продолжение следует:

— Послушай, Луи, я бы предпочел поискать ее сам. — Камиль просто видит, как Луи осторожно покачивает головой. — Думаю, что смогу ее найти… достаточно быстро.

— Как хотите, — соглашается Луи.

Оба понимают, что комиссару Мишар никто ничего сообщать не будет.

— Я скоро буду, Луи, — произносит Камиль. — Сначала у меня встреча, но сразу же после я приеду.

По его позвоночнику сбегает капля холодного пота, но совсем не оттого, что в комнате холодно.

7 часов 20 минут

Он быстро заканчивает одеваться, но уйти просто так не может, это сильнее его, он должен убедиться, что безопасность обеспечена, — набившее оскомину чувство, что все всегда зависит от него.

Камиль на цыпочках поднимается в мезонин.

— Я не сплю…

Он перестает осторожничать, подходит к кровати и садится.

— Я храпела? — спрашивает Анна, не оборачиваясь.

— Когда сломан нос, храпят всегда.

То, что Анна не поворачивается к нему, удивляет Камиля. Еще в больнице она постоянно отворачивалась, смотрела в окно. Считает, что я не могу ее защитить.

— Ты здесь в безопасности, здесь с тобой ничего не может случиться.

Анна качает головой — поди знай, согласна она с этим или нет.

Нет.

— Он найдет меня. И придет.

Анна переворачивается на спину и смотрит на него. Она ведет себя так, что Камиль уже начинает сомневаться.

— Это невозможно, Анна. Никому не известно, что ты здесь.

Анна только качает головой. Никаких сомнений в том, что она хочет сказать: можешь говорить что угодно, но он найдет меня и убьет.

Все происходящее начинает казаться наваждением, ситуация выходит из-под контроля. Камиль берет Анну за руку:

— После того, что с тобой случилось, нет ничего странного, что ты боишься. Но уверяю тебя….

Она снова качает головой, что на сей раз, вероятно, означает: «Как тебе объяснить? Ты все равно не поймешь…» Или: «Оставь, прекрати…»

— Я должен идти, — произносит Камиль, взглянув на часы. — Внизу есть все, что тебе может понадобиться, я тебе показывал…

Кивок. Поняла. Она все еще чувствует себя очень усталой. Даже в полутьме комнаты невозможно не заметить гематом и кровоподтеков у нее на лице.

Он ей все показал — кофе, ванную, аптечку. Он не хотел, чтобы она уходила из больницы. Кто будет следить за ее состоянием, кто снимет швы? Но он ничего не мог поделать: она нервничала, настаивала, истерично угрожала, что вернется в свою квартиру. Он не мог сказать, что ее там ждут, что это — ловушка… Что делать? Как? Куда ее везти? Разве что сюда, в глухомань…

Ну вот они и приехали, и Анна здесь.

Сюда никогда не приезжала ни одна женщина. Камиль даже мысли такой не допускал: Ирен была убита внизу, около входной двери. За четыре года все изменилось, он все переделал, но вместе с тем все осталось по-прежнему. «Отремонтировал» он и себя. Как сумел, потому что на самом деле отремонтировать себя невозможно: есть куски жизни, которые никак от себя не отлепить, оглядись только — они повсюду.

— Я сказал тебе, как себя вести, — снова звучит его голос. — Ты закры…

Анна накрывает его ладонь своей. Когда на руке шина, в подобном жесте нет ничего романтического. Он означает: «Ты мне все уже сказал, я поняла, иди».

Камиль уходит. Спускается по лестнице, выходит, закрывает дверь на ключ и садится в машину.

Для себя он все усложнил, но не для Анны. Брать на себя, держать мир на своих плечах. Интересно, будь он обычного роста, столь же остро переживал бы чувство долга?

8 часов

Лес всегда наводит на меня тоску, я его никогда не любил. А хуже этого Кламара и придумать невозможно. Кламар… Мёдон… То есть нигде. Тоскливо, как воскресенье в раю. На указателе — название места. Поди пойми, что за место… Домики, якобы шикарные владения… Ни город, ни деревня, ни пригород… Периферия. Только вот чего? А если учесть ту заботу, с которой владельцы обрабатывают свои сады, террасы, то становится совершенно непонятно, что именно приводит в такое отчаяние — само место или то удовлетворение, которое получают люди от жизни в этих краях.

Линия домов упирается в лес, который темнеет до горизонта, улица Паве-де-Мёдон, на определение местоположения которой у навигатора ушло два часа, а направо улица Морт-Бутей — кто же напридумывал такие названия? Не говоря уже о том, что в этом богом забытом месте совершенно невозможно незаметно припарковаться, нужно проехать до конца и потом идти пешком.

Меня просто разрывает от злости: я устал, плохо поел, хочется успеть сделать все одновременно. Кроме того, терпеть не могу ходить пешком. По лесу тем более…

Этой подруге нужно просто продержаться, я ей устрою нагоняй, за мной не заржавеет. Тем более что у меня все есть, чтобы объяснение было доходчивым. А когда я со всем этим покончу, отправлюсь в места, где о лесах слыхом не слыхивали. И чтобы ни одного дерева на расстоянии ста километров в округе: пляж, зубодробительные коктейли, покер — и я приведу себя в порядок. Я уже не мальчик. Когда все закончится, нужно ловить момент, пока поезд не ушел. А для этого необходимо все мое хладнокровие. Когда идешь по этому гребаному лесу, ничего нельзя упускать из виду. Конечно, трудно себе представить, кто может забраться в такую глушь — какой-нибудь молодняк, старичье, парочки, — есть любители перенесения тяжестей на расстояние в такой ранний час, болтаются где хотят… Полезно, понимаешь, для здоровья. Я встретил даже одного верхом.

Но чем дольше я продвигаюсь, тем меньше народу мне встречается. Дом стоит на отшибе, метрах в трехстах от поселка, дорога прямо в него упирается. Дальше — опять лес.

В этих местах не очень принято перемещаться с винтовкой с оптическим прицелом, пусть даже в чехле, так что пришлось запихать ее в спортивную сумку. Тем более что под парня, отправившегося по грибы, я не очень канаю.

Вот уже минут десять, как иду один, навигатор заблудился, но других дорог здесь нет.

Спокойствие. Впереди хорошая работа.

8 часов 30 минут

Каждая клацающая дверь, каждый метр коридора, каждый взгляд на решетки — все мучит его, дается с трудом. Потому что в глубине души Камиль боится. Уже давно он почувствовал уверенность, что рано или поздно ему придется сюда войти. Тогда он отбросил эту мысль. Но уверенность снова вернулась, она зрела в нем, набирала вес, как сом под корягой, что-то нашептывало Камилю, что рано или поздно это важнейшее свидание состоится. И случай представился. Теперь, чтобы не краснеть за самого себя, нужно идти навстречу этой необходимости.

Двери центральной тюрьмы распахнули перед ним свои створки и тут же захлопнулись. Позади него, впереди, справа от него и слева.

Камиль двигается по коридору своим легким, воробьиным шагом и сдерживает подступающую дурноту, голова кружится.

Сопровождающий его охранник — само воплощение почтительности, разве что не осмотрительности, как будто он в курсе происходящего и знает, что в столь исключительной ситуации Камиль имеет право на особое отношение. Камилю повсюду чудятся какие-то знаки.

Одно помещение, второе, вот и комната для свиданий. Перед ним открывают дверь. Он входит, садится за железный стол, привинченный к полу, сердце у него выпрыгивает из груди, в горле пересохло. Он ждет. Кладет ладони на стол, руки дрожат, и он прячет их под стол.

Потом открывается другая дверь, та, что в глубине.

Сперва он видит только ботинки, стоящие один рядом с другим на металлическом порожке инвалидной коляски. Ботинки из черной кожи, начищенные до нестерпимого блеска. Потом очень медленно въезжает и сама коляска, отчего создается ощущение недоверия или опасности. Теперь в поле зрения попадают ноги, ткань не может скрыть округлости коленей: человек в коляске далеко не худ, коляска останавливается на полдороге, на пороге комнаты, так что видны лишь пухлые белые руки без вен, сжимающие большие резиновые колеса. Еще метр, и появляется сам человек.

Он не торопится. Еще на пороге впивается взглядом в глаза Камилю. Охранник проходит вперед, отставляет от стола железный стул, чтобы освободить место для коляски, и по знаку Камиля покидает помещение.

Коляска подъезжает к столу, крутится на месте с неожиданной легкостью.

И они оказываются лицом к лицу.

Камиль Верховен, майор уголовной полиции, впервые за четыре года видит перед собой убийцу своей жены.

Когда-то это был высокий, худой мужчина, которого, очевидно, поджидала полнота, на нем лежала печать вырождения, что подчеркивалось его старомодной элегантностью и почти мучительным сладострастием, что более всего выдавали губы. Теперь перед Камилем был заключенный, тучный и неухоженный.

Тот же человек, которого Верховен когда-то знал, но с совершенно иными пропорциями тела. Неизменным оставалось только лицо: тонко очерченная маска, сидящая на голове мясной туши. Волосы длинные и сальные. И точно такой же взгляд — хитрый, ехидный.

— Это было предначертано, — произносит Бюиссон. Его слишком высокий, слишком громкий голос дрожит. — И это произошло, — заключает он так, будто заканчивает беседу.

Любовь к пафосным речам появилась у него еще во времена его славы. На самом деле именно пристрастие к напыщенности, претенциозное высокомерие сделали из него шестикратного убийцу. Едва повстречавшись, они с Камилем сразу возненавидели друг друга. Затем — такое случается — история только подтвердила их интуитивный выбор. Но не время начинать с Адама и Евы.

— Да, — просто отвечает Камиль, — время пришло.

Голос не дрожит. Спокойствие вернулось к нему, когда он оказался лицом к лицу с Бюиссоном. У него большой опыт подобных свиданий тет-а-тет, и он понял, что сумеет себя сдержать. Этот человек, смерть, мучения и страдания которого он столько раз представлял себе, изменился, и, видя его перед собой спустя годы, Камиль понимает, что вся острота пережитого горя прошла, теперь можно не торопиться. Долгих четыре года он изливал на убийцу Ирен свою ненависть, агрессию и горечь, но теперь это уже старая история.

С Бюиссоном покончено.

А вот собственная история Камиля только начинается.

И бесконечно продолжается выяснение, какова же его собственная вина в гибели Ирен. От этого ему никуда не деться, нужно понять и принять. Все остальное лишь бегство.

Осознав это, Камиль поднимает голову к потолку, и глаза его наполняются слезами, тут же приближающими его к Ирен — живой, восхитительной, бесконечно молодой, только его Ирен. Он стареет, она же остается столь же сияющей, она всегда будет такой, и то, что сделал с ней Бюиссон, не имеет никакого отношения к воспоминаниям Камиля. У него свои собственные реминисценции, собственные чувства, в которых конденсируется вся его любовь к Ирен, свой собственный альбом фотографий.

И любовь эта отметила его жизнь шрамом, еле заметным, но неустранимым.

Бюиссон не двигается. Он боится. Боится с самого начала их свидания.

Камиль быстро совладал с собой, и его переживания не создали между двумя мужчинами никакой неловкости. Слова найдутся, сначала нужно дать возможность установиться тишине. Камиль фыркает, ему не хочется, чтобы Бюиссон решил, что в его неожиданном замешательстве, в их обоюдном молчании может заключаться некое немое причастие. С таким, как Бюиссон, он не хочет ничего делить. Камиль сморкается, запихивает платок в карман, ставит локти на стол, опирается подбородком на переплетенные пальцы и впивается взглядом в своего визави.

Этого момента Бюиссон боится со вчерашнего дня. Узнав — а эта новость не заставила себя ждать, — что Верховен виделся с Мулудом Фарауи, он понял, что его час настал. Он не спал всю ночь, крутился с боку на бок в кровати, никак не мог поверить, что это произойдет сейчас. Теперь стало совершенно ясно: он умрет.

У банды Фарауи в центральной тюрьме все схвачено, и таракану не спрятаться. Если Камиль нашел, что предложить в обмен на услуги Фарауи — например, имя того, кто на него донес, — через час или через два дня Бюиссон при выходе из столовой получит шило в горло или его задушат сзади стальной проволокой, пока два культуриста будут держать его за руки. Еще он вместе со своей коляской может упасть с четвертого этажа. Или задохнется под собственным матрасом. Все зависит от приказа. Верховен может даже, если ему захочется, потребовать, чтобы он умирал очень долго: Бюиссон будет всю ночь агонизировать с кляпом во рту в вонючем туалете или связанным истекать кровью в шкафу рабочей комнаты.

Умирать Бюиссону страшно.

Он уже перестал думать, что Верховен может отомстить. Страх смерти, о котором он так давно забыл, вернулся тем более отчетливо и угрожающе, что нынче он кажется ему никак не заслуженным. Верховен за несколько часов сумел разрушить все, что Бюиссон приобрел за годы, проведенные в тюрьме: определенное положение, власть, уважение, которое снискал, — все это создало у него впечатление, что дело закрыто за давностью лет. Верховену довольно было встретиться с Фарауи, чтобы все поняли: срок исковой давности был просто фикцией и Бюиссон доживает последние часы своей отсрочки. В коридорах тюрьмы об этом много говорили, Фарауи не скрывал своей встречи с Верховеном, возможно, напугать Бюиссона было частью его сделки с майором. Некоторые надзиратели в курсе, да и заключенные смотрят на него не так, как раньше.

Но Бюиссон не может понять, почему именно сейчас.

— А ты, кажется, стал паханом…

Бюиссон не может понять, отвечает ему Камиль или нет. Нет. Майор просто констатирует факт. Бюиссон человек очень умный. Во время своего бегства он получил от Луи приковавшую его к инвалидной коляске пулю в спину, но до того момента не раз заставлял полицию поломать голову. Его громкая слава бежала впереди него, и в тюрьме он даже стал своего рода звездой: не каждому удается так долго быть костью в горле уголовной полиции. Из этого невеликого запаса симпатии Бюиссон смог извлечь пользу и снискал уважение среди заключенных. Поставив себя вне войны кланов, он оказывал услуги и одним и другим — интеллектуал, человек, который разбирается в происходящем, в тюрьме редкость. За эти годы он смог сплести очень густую сеть связей сначала здесь, в тюрьме, а потом, благодаря выходившим на свободу заключенным, которым он продолжал оказывать услуги, уже и за ее пределами. Он устраивал встречи, вел переговоры, председательствовал при выяснении отношений. В прошлом году он даже ухитрился вмешаться в братоубийственную войну кланов в пригороде на западе Парижа, предложил условия договора, сроки, провел просто ювелирную работу. Бюиссон остается вне внутритюремного трафика, но кто в нем кто, ему прекрасно известно. Что же до преступной деятельности вне стен тюрьмы, если ею, конечно, занимаются профессионалы, ему известно все, что должно быть известно, он прекрасно информирован, а значит, обладает влиянием.

Тем не менее теперь, раз Камиль решил, завтра или через несколько часов он распрощается с жизнью.

— А ты заволновался… — произносит Камиль.

— Я жду.

Бюиссон тут же пожалел о своих словах: похоже на провокацию, то есть на поражение. Камиль поднимает руку: ничего страшного, все понятно.

— Вы мне объясните…

— Нет, — говорит Камиль, — никаких объяснений. Я просто рассказываю тебе, как будут развиваться события, вот и все.

Лицо Бюиссона заливает бледность. Спокойствие, с которым Верховен ведет себя, он воспринимает как дополнительную угрозу. И это его возмущает.

— Я имею право знать! — визжит он.

Физически это другой человек, но на самом деле ничего не изменилось: все то же всепоглощающее эго. Камиль роется в карманах и выкладывает на стол фотографию:

— Это Венсан Афнер…

— Я знаю, кто это.

Он все мгновенно понял, как будто его оскорбили. Понял и успокоился. За долю секунды Бюиссон сообразил, что ему дается шанс.

Эйфория в его голосе возникает спонтанно, Бюиссон не в силах ее проконтролировать, но Камиль не обращает внимания. Можно было предположить. Бюиссон тут же открывает встречный огонь, пускает яд:

— Я лично его не знаю… Не герой, конечно, но человек серьезный. У него репутация… человека жесткого… Зверь.

Нужно было бы установить электроды на череп Бюиссона, чтобы проследить, с какой впечатляющей быстротой происходят у него в голове соединения нейронов.

— Он исчез из виду в январе прошлого года, — после паузы произносит Камиль. — Какое-то время его не могли найти даже подельники. Исчез, как в воду канул. И вдруг неожиданно появляется, будто вспомнил молодые годы, и методы старые, проверенные. Включается в дело, свежий как огурчик.

— И это вам кажется странным.

— Да, у меня его столь резкое исчезновение плохо вяжется с… громогласным возвращением. Это странно для человека, заканчивающего свою карьеру.

— Что-то, значит, не складывается.

На лице Камиля появляется тревога, это лицо человека, недовольного собой, почти рассерженного.

— Можно сказать и так, что-то не складывается. Есть что-то, чего я не понимаю.

По лицу Бюиссона пробегает неуловимая улыбка, и Камиль поздравляет себя с тем, что сумел сыграть на его чувстве собственной значимости. Это чувство сделало из Бюиссона убийцу-рецидивиста. Оно привело его в тюрьму. Из-за него же ему суждено умереть в собственной камере. Но Бюиссон так ничего и не понял, его нарциссизм никуда не делся, он как бездонный колодец манит своими глубинами, куда неминуемо сваливается тот, кто над ним наклоняется. «Что-то, чего я не понимаю» — ключевая фраза для Бюиссона, ведь он-то, Бюиссон, понимает, в чем дело. И оказывается, не способен это скрыть.

— Возможно, была необходимость…

Нужно идти до конца. Камиль неимоверно страдает оттого, что опускается до подобного обмана. Но он — следователь, а цель оправдывает средства. Камиль поднимает взгляд на Бюиссона и делает заинтересованное лицо.

Его визави не торопится.

— Говорят, он довольно серьезно болен…

Если линия поведения выбрана, то вплоть до того, как следует открыть карты, самое лучшее ее и придерживаться.

— Ну и пусть сдохнет, — отвечает Камиль.

Совершенно правильный ответ.

— Именно это и должно его беспокоить. У него очень молоденькая девица… Шлюха, пробы негде ставить, в девятнадцать лет она уже пропустила через себя все футбольные команды Франции. Наверное, ей нравится, когда ее бьют, иначе невозможно…

Камиль размышляет, сознательно или нет Бюиссон хочет договорить до конца. Так или иначе, тот это делает.

— И несмотря ни на что, Афнер, похоже, втюрился в эту девку. Любовь ведь, комиссар, великая сила, не правда ли? Вам-то это прекрасно известно…

Камиль сдерживается, но еще немного, и он даст волю эмоциям. Он позволил Бюиссону коснуться истории собственной жизни — кто он после этого? «Любовь ведь, комиссар, великая сила…»

Бюиссон должен почувствовать, что перегнул палку, и, несмотря на испытываемое наслаждение, находит в себе силы изменить ход разговора.

— Если Афнер так болен, — говорит он, — то ему может захотеться обеспечить безбедную жизнь своей девке. Знаете, даже в самых низких душах рождаются благороднейшие порывы…

Такой слух был, Луи говорил Камилю, но подтверждение стоило жертвы.

Перед Камилем забрезжил свет в конце туннеля. И это не остается незамеченным. Порочная натура Бюиссона не может не дать о себе знать: только что на карту была поставлена его жизнь, и вот он уже не может отказать себе в удовольствии спекулировать на той крайней необходимости, что привела в тюрьму майора Верховена, на значимости того дела, что заставило майора к нему обратиться. Едва опасность миновала, он уже начинает думать, какую может извлечь для себя пользу.

Но Камиль не оставляет ему на это времени:

— Афнер мне нужен сегодня же. Даю тебе двенадцать часов.

— Это невозможно, — сдавленно произносит Бюиссон. Он просто потерял голову.

Но Камиль встает, и у Бюиссона тает последняя надежда остаться в живых. Он лихорадочно бьет кулаком по подлокотникам. Никакой реакции.

— Двенадцать часов, ни часом больше. Если срочно, работается всегда лучше.

Камиль хлопает ладонью по двери. И когда она открывается перед ним, он оборачивается к Бюиссону:

— Даже потом я могу убить тебя, когда захочу.

Достаточно было ему это произнести, как оба тут же понимают, что сказать так было необходимо, но это неправда. Будь это правдой, Бюиссон был бы давно мертв. Майор Верховен не может отдать приказ убить его просто потому, что не может.

И теперь, когда Бюиссон знает, что ничем не рискует, что в действительности, может, никогда ничем и не рисковал, он решает найти то, что необходимо Верховену.

Когда Камиль захлопывает за собой дверь тюрьмы, на него обрушивается покой и осознание собственной вины, как у единственного спасшегося после кораблекрушения.

9 часов

Я начинаю страдать от холода так же, как и от усталости. Его сразу не ощущаешь, но, если прекратить двигаться, тут же промерзаешь до костей. Точности выстрела не способствует.

Но, по крайней мере, хоть место безлюдное. Дом простой, одноэтажный, широкий, хотя крыша и высокая. Перед домом все пространство просматривается. Я выбрал себе прикрытием небольшую пристройку на краю двора — свинарник какой-нибудь или что-то в этом роде.

Прячу там винтовку с оптическим прицелом, беру только «Walter» и охотничий нож. Иду в открытую, ни от кого не прячась.

Главное, разобраться с топологией. Нужно нанести вред там, где необходимо. Действовать точно. И не перестараться. Как это говорится? Да-да — «хирургически». Использовать здесь «Mossberg» — все равно что валиком писать миниатюру. «Действовать хирургически» означает: с определенного подхода в определенное место. А поскольку оконное стекло, очевидно, совсем непростое, то можно себя поздравить с выбором «М 40А3» с оптическим прицелом, бьет точно, не промахнешься. Очень совершенное оружие.

Чуть правее дома что-то вроде пригорка. Сверху он размыт дождем, это даже скорее куча строительных материалов, известки, цементных плит, которые, наверное, пообещали вывезти, да так никогда и не вывезли. Позиция, конечно, не идеальная, но за неимением лучшего…

Отсюда видна бóльшая часть комнаты, но чуть сбоку. Стрелять придется стоя. В последнюю секунду.

Я уже видел ее мельком несколько раз. Угрызений совести не испытываю. Значит, никаких изменений в плане.

Едва встав с постели, Анна отправляется проверить, хорошо ли Камиль запер двери. Грабили дом не один раз — ничего удивительного в такой глуши, — и поэтому все теперь здесь бронированное. Огромное двойное стекло в гостиной армировано, его хоть молотком бей, ни одной трещины.

— Это код сигнализации, — сказал Камиль, показывая ей вырванную из блокнота страничку. — Ты набираешь диез, эти цифры и снова диез. И тут же включается сирена. Система не подсоединена к комиссариату, но, уверяю тебя, действует весьма убедительно.

У Анны не возникло желания выяснять, что это за цифры — 29 09 1571.

— Это дата рождения Караваджо… — Такое впечатление, что Камиль извиняется. — Хорошая мысль для кода, мало кто знает, когда родился Караваджо. Но повторяю: тебе не придется им воспользоваться.

Она отправилась в заднюю часть дома. Здесь маленькая прачечная и ванная комната. Единственная дверь, ведущая наружу, также укреплена и наглухо закрыта.

Анна, как смогла, приняла душ — невозможно хорошо вымыть голову пальцами в шинах, которые она побоялась снять. К тому же еще очень больно, стоит дотронуться до кончиков пальцев, как она не может сдержать крика. Придется смириться с такой медвежьей лапой: ухватить что-нибудь мелкое — просто подвиг. Анне удалось вымыть голову мизинцем правой руки, потому что мизинец левой вывихнут.

После душа Анне стало несравненно лучше: всю ночь она чувствовала себя грязной, как будто пропиталась больничными запахами.

Сначала вода обожгла тело, зато потом Анна долго наслаждалась. Затем приоткрыла форточку, и свежий воздух принес с собой прохладу.

С лицом не произошло никаких изменений, разве что стало еще уродливее, еще больше распухло, посинело, пожелтело, и зубы выбиты…

Камиль осторожно ведет машину. Слишком осторожно. Слишком медленно, тем более что эта часть шоссе недлинная и водители часто забывают сбросить здесь скорость. Мысли его находятся далеко, он настолько занят ими, что автопилот снижает скорость до минимума: семьдесят километров в час, шестьдесят, потом — пятьдесят и соответствующие последствия. Хор клаксонов, оскорбления при обгоне, подмигивание фарами… машина еле-еле дотягивает до окружной автодороги. Все начинается с этого вопроса: он провел ночь с женщиной в самом потайном месте его жизни, но что он в действительности о ней знает? Что они знают друг о друге, он и Анна?

Он быстро подвел итог, что же Анне о нем известно. Он рассказал ей самое главное: Ирен, мать, отец. Наверное, его жизнь к тому и сводилась. Со смертью Ирен в ней просто стало на одну драму больше, чем у большинства людей.

Да и об Анне ему известно не намного больше. Работа, брак, брат, развод, дочь.

Придя к подобному заключению, Камиль выезжает на среднюю полосу, вытаскивает из кармана мобильный телефон, подсоединяет его к прикуривателю на щитке автомобиля, входит в Интернет, открывает навигатор, а поскольку экран действительно маленький, водружает на нос очки. Телефон выскальзывает из рук, приходится наклоняться под пассажирское сиденье, а когда в вас метр сорок пять сантиметров, то дело это, понятно, не из легких.

Тут машина забирает еще правее, туда, где можно просто ползти. Он встает на аварийку и шарит под сиденьем в поисках мобильника. Но все это время мозг его безостановочно работает.

Так что же он знает об Анне?

Знает о ее дочери. О брате. О ее работе в туристическом агентстве. А что еще?

Сигнал опасности дает о себе знать мурашками по спине.

Во рту собирается слюна.

Как только мобильник оказывается у него в руках, Камиль набирает запрос в Интернете: «Wertig&Schwindel». Печатать неудобно, в этом названии столько совершенно невообразимых букв, но он добивается своего.

В ожидании появления главной страницы Камиль нервно постукивает пальцами по рулю. Вот и она, с пальмами и пляжами вашей мечты — по крайней мере, для тех, кто о них мечтает. С жуткими завываниями его обгоняет полуприцеп, Камиль слегка берет в сторону, но не отрывает глаз от крошечного экрана. Перечень услуг, приветственное слово главы фирмы, структура… Камиль совсем не соблюдает ряд: едет одновременно по нескольким полосам, и неожиданно его едва не задевает машина слева. Снова крики, — кажется, даже отсюда слышно, как матерится взбешенный водитель.

Служба менеджмента и контроля отчетности во главе с Мишелем Фаем. Одним глазом Камиль смотрит на экран мобильного телефона, другим следит за движением. Сейчас будет Париж, Камиль подносит телефон к глазам, есть фотография этого Жан-Мишеля Фая: тридцать лет, полный, волосы с проседью, но вполне доволен собой, прекрасный экземпляр управленца.

Когда Камиль выезжает на окружную, перед его взором проходит бесконечное число страниц контактов — этакая генеалогия всего, что значимо на предприятии; он ищет фотографию Анны в списке сотрудников, фотографии сменяют одна другую… Его палец лежит на стрелке внизу, он пропустил букву «Ф», придется возвращаться, а позади завывает сирена.

Камиль поднимает глаза к зеркалу заднего вида, старается вписаться в правый край самой правой полосы, но уже поздно. Полицейский на мотоцикле обгоняет его, приказывает съехать на обочину. Мобильник выскальзывает у Камиля из рук. Он останавливается. Полицейские — это беда!

В доме нет места для женщин. Нет ни зеркала, ни фена — мужской дом. Чая тоже нет. Анна нашла кружки, выбрала ту, на которой кириллицей было написано:

Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог…

Нашла травяной чай, но он такой старый, что потерял всякий вкус.

Она быстро поняла, что здесь ей придется делать бесконечные дополнительные усилия, по-другому вести себя. Потому что это жилище мужчины ростом метр сорок пять сантиметров, здесь все ниже, чем где бы то ни было, — дверные ручки, ящики, выключатели, все… Если оглядеться, то повсюду найдешь приспособления, чтобы залезать на них, — скамеечки, лестницы, табуреты, — потому что на самом деле для Камиля высоко все. Однако он не полностью исключил в своем жилище возможность присутствия другого: все расположено на средней высоте, между той, что удобна ему, и приемлема для других.

Еще одно подтверждение, как укол в сердце: она никогда не испытывала к Камилю жалости, нет, он вызывал у всех, и у нее, совершенно иное чувство — растроганность. И сейчас больше, чем где бы то ни было, она ощущала свою вину, вину за то, что она колонизировала его жизнь, втянула в свою историю. Плакать ей больше не хочется, она решила, что не будет больше плакать.

Нужно взять себя в руки. Анна решительно выплескивает травяной чай в раковину, она рассержена на саму себя.

На ней лиловые тренировочные брюки и свитер с высоким воротом, ничего другого у нее тут нет. Вещи, в которых она поступила в больницу, были все в крови, и их выбросили, а то, что Камиль ей принес из дому, он решил оставить в шкафу, чтобы, если кто-нибудь заглянет в ее отсутствие, подумали, что она только что вышла из палаты. Он припарковался около запасного выхода в отделение скорой помощи, Анна прошмыгнула за спиной медсестры приемного покоя, влезла в машину и легла на заднее сиденье.

Камиль обещал привезти ей одежду сегодня вечером. Но сегодня вечером будет уже другая жизнь.

На войне мужчины должны то и дело задаваться вопросом: умру я сегодня или нет?

Потому что, как бы Камиль ее ни уверял, тот человек придет.

Единственный вопрос: когда?

И вот она стоит перед огромным окном во всю стену. С тех пор как Камиль уехал, Анна все время кружится по этой комнате, и лес за окном притягивает ее к себе как магнит.

В утреннем свете он как фантасмагория. Анна отворачивается от окна, чтобы пойти в ванную, и вновь возвращается. На ум приходит какая-то глупость, она вспоминает аванпост, перед которым простираются пески, в «Татарской пустыне» Валерио Дзурлини. Оттуда обычно приходит неустранимый враг.

Как там можно выжить?

Полицейские — это спасение.

Стоило Камилю выйти из машины (чтобы проделать это, ему, как мальчишке, нужно было далеко выбросить ноги вперед), моторизированный коллега тут же узнал майора Верховена. Они работают вдвоем, и у него свой периметр, ему нельзя слишком далеко удаляться, но он предложил немного освободить майору дорогу, скажем до Сен-Клу, но тем не менее не преминул заметить, что все же, майор, пользоваться мобильником за рулем, даже если на то есть свои причины, очень небезопасно, и даже у уголовной полиции нет прав создавать угрозу на дорогах, даже тогда, когда они при исполнении. Камиль выиграл добрых тридцать минут, но потихоньку продолжал поиски в Сети через мобильный. Он выехал на набережную, когда коллега сделал ему знак рукой. Камиль нацепил очки, ему понадобилось с десяток минут, чтобы окончательно понять: Анна Форестье не фигурирует в списках сотрудников туристического агентства «Wertig&Schwindel». Но данные на странице не обновлялись с 2005 года… Анна в то время должна была быть еще в Лионе.

Он оставляет машину на стоянке, выходит, но на полдороги к кабинету его застает телефонный звонок. Герен. Камиль разворачивается и быстро спускается во двор: не нужно, чтобы кто-нибудь слышал, о чем он просит Герена.

— Очень приятно слышать твой голос! — радостно говорит Камиль.

И объясняет, что ему нужно. Зачем пугать коллегу, нужно соблюдать правила, он просто просит об услуге. Объясню потом, нет? Не нужно, Герен уж в курсе, дивизионный комиссар Мишар уже оставила ему сообщение, вероятно по тому же поводу. И сейчас, когда он будет ей звонить, ему все же придется сообщить ей, как и Камилю, впрочем, что он никак не мог дать информацию об этом налете:

— Я в отпуске уже четыре дня, старик… И звоню тебе с Сицилии.

Старый дурак! Камиль бы просто надавал себе по щекам… Но он благодарит, нет, ничего страшного, не волнуйся, да, конечно, тебе тоже… И отключается. Но Камиль уже где-то в другом месте, потому что по спине у него по-прежнему бегут мурашки, а во рту собирается слюна — это очень неприятно, но совершенно очевидно говорит о его профессиональном возбуждении, и никакой звонок коллеги тут не поможет.

— Добрый день, майор! — произносит судебный следователь.

Майор спускается на землю. Последние два дня ему кажется, что его посадили внутрь гигантского волчка, который вот-вот взорвется от быстроты своего вращения. Это утро совсем выбило его из седла, и волчок приобрел траекторию свободного электрона.

— Господин судебный следователь!..

Камиль улыбается так широко, как только может. Будь вы судебным следователем Перейрой, решили бы, что майор нетерпеливо поджидает именно вас. Лучше было бы, конечно, чтобы этот Перейра шел впереди и можно было бы облегченно вздохнуть… Но Камиль протягивает руку и изумленно качает головой — подумать только, и светочи разума когда-нибудь на пути встречаются.

Но светоч юридического разума, кажется, испытывает меньше энтузиазма, чем Камиль. Он весьма холодно пожимает ему руку. Камиль продолжает в своем духе, ищет глазами девицу на каблучищах, но поздно: судья обгоняет его, идет прямо и торопливо, начинает подниматься по лестнице, весь его вид ясно говорит, что дискуссии неуместны.

— Господин судебный следователь!

Перейра останавливается, удивленно оборачивается.

— Могу я ненадолго отвлечь вас? — спрашивает Камиль. — Это по поводу пассажа Монье…

Теперь из-за приятного тепла ванной прохлада гостиной однозначно означает возвращение к настоящей жизни.

Камиль снабдил Анну очень точными, очень техническими инструкциями, как разжигать печь, которые та тут же не преминула забыть. Анна открывает кочергой дверцу и засовывает в зияющую дыру полено, которое никак не хочет умещаться в топке. Анне наконец удается его запихнуть, теперь можно закрывать дверцу, в комнате начинает пахнуть горящими дровами — запах немного терпкий. Анна решает сделать себе чашку растворимого кофе.

Согреться ей так и не удается, холод застрял где-то внутри. Пока закипает вода, она снова поднимает взгляд на лес…

Потом устраивается на диване, перекладывает рисунки Камиля — их и искать-то не нужно, они повсюду. Лица, фигуры, мужчины в форме… Она с удивлением обнаруживает портрет верзилы-полицейского — вид у него идиотский, желтые мешки под глазами, — он охранял ее палату в больнице и, когда она убегала, громко храпел. Он сейчас где-то несет службу, но нескольких росчерков карандаша Камиля достаточно, чтобы он появился перед ней как живой.

Портреты ничего не приукрашивают, но вызывают настоящее волнение. Иногда Камиль работает как очень тонкий карикатурист, скорее жестокий, чем смешной, — никаких иллюзий.

И вдруг (она этого не ожидала) в альбоме, лежащем на низком стеклянном столике, — она, Анна. Не на одной странице. Нигде нет даты. Слезы тут же появляются у нее на глазах. Прежде всего из-за Камиля: она представляет его здесь, одного, рисующего по памяти мгновения, прожитые вместе с ней. Потом из-за нее самой. Женщина на рисунках совершенно не похожа на нее нынешнюю, наброски относятся к тому времени, когда она еще была хороша, и зубы были целы, и синяков не было, не было шрамов на щеке и вокруг рта, взгляд был другой. Камиль всего несколькими штрихами намечает обстоятельства и место, где они находились, но Анна почти безошибочно восстанавливает их. Вот она безумно хохочет, дело происходит в ресторане «У Фернана» в день их знакомства. Вот Анна ждет Камиля у выхода из полицейского управления… Листая альбом, можно восстановить всю их историю: Анна в «Вердене», в кафе, куда они отправились поговорить во второй вечер. На голове у нее шерстяная шапочка, она чертовски уверена в себе, улыбается, и, если верить тому, как Камиль изобразил ее, у нее на то были основания.

Анна шмыгает носом, лезет за платком. Вот она идет к Камилю по улице около Оперы, он взял билеты на «Мадам Баттерфляй», а вот сразу после спектакля Анна в такси передразнивает Чио-Чио-сан. Каждый лист рассказывает об их истории — неделя за неделей, месяц за месяцем, с самого начала. Вот Анна под душем, потом в постели… И так — лист за листом. Анна чувствует себя безобразной, слезы льются, но Камиль всегда видит ее прекрасной. Анна протягивает руку к коробке с бумажными носовыми платками, но для того, чтобы дотянуться до них, нужно встать.

В тот самый миг, когда она берет платок, пуля пробивает стекло и столик вдребезги разбивается.

С того мгновения, как она утром открыла глаза, она ждала этого момента, но тем не менее это неожиданность. Ей кажется, что сейчас обрушится весь боковой фасад дома. Она застыла, когда столик разлетелся на мелкие кусочки прямо у нее под руками. Анна вскрикивает. Так быстро, как только может, сворачивается клубком. Бросает взгляд на улицу — окно цело. В том месте, где прошла пуля, зияет большая дыра, от которой разбегаются трещины… Как долго оно еще выдержит?

Анна тут же понимает, что является прекрасной мишенью. Откуда только берутся у нее силы, непонятно, но она одним движением перекатывается через спинку дивана. От удара по сломанным ребрам у нее перехватывает дыхание, она тяжело падает, кричит, но инстинкт самосохранения сильнее боли, и она тут же садится, опираясь о спинку. Может ли пуля пробить диван, думает она. Сердце выпрыгивает у Анны из груди. Тело ее сотрясает дрожь, как от холода.

Вторая пуля ударяет в стену прямо над ее головой. Анна инстинктивно пригибается: в лицо, в глаза, на шею сыплются куски штукатурки. Тогда она растягивается на полу и закрывает голову руками. Она оказывается практически в том же положении, что и в туалете пассажа Монье в тот день, когда на нее напали.

Где телефон? Нужно позвонить Камилю. Сейчас же. Или в полицию. Все равно кому. Незамедлительно.

Но ситуация не так проста: ее мобильник наверху, рядом с кроватью, и, чтобы добраться до мезонина, нужно пересечь всю комнату.

На виду у стрелка.

Третья пуля отлетает от печки с таким невероятным звоном, что кажется, прямо перед Анной ударили в гонг. Анна почти оглушена, закрывает уши ладонями. Отлетевшая рикошетом пуля вдребезги разбивает раму на стене. Анна настолько испугана, что не может сосредоточиться ни на одной мысли, ее охватывает какое-то оцепенение. Воспоминания о том, что случилось в пассаже Монье, смешиваются с больничными, и над всем этим всплывает лицо Камиля: взгляд у него серьезный, осуждающий, как во флешбэке, — такие мысли приходят перед смертью.

Впрочем, ее ждать недолго. Не может же убийца постоянно промахиваться. И на этот раз она совершенно одна, и нет никакой надежды, что кто-нибудь придет ей на помощь.

Анна сглатывает слюну. Она не может тут оставаться, ей нужно каким угодно способом добраться до лестницы, и она это сделает. Ей обязательно нужно позвонить Камилю. Он говорил ей, что нужно включить сирену, но бумажка с кодом лежит рядом с коробкой управления в другой стороне гостиной. А телефон наверху.

Туда-то ей и нужно добраться.

Анна приподнимает голову, оглядывается: пол, ковер с кусками штукатурки, но отсюда ей нечего ждать помощи, помочь себе может только она сама. Решение приходит внезапно. Анна перекатывается на спину, двумя руками стягивает с себя свитер, который цепляется за шины на руке, она тянет его, стаскивает, наконец считает до трех и на счет три садится, прижавшись к спинке дивана. Скомканный свитер лежит у нее на животе. Если он будет стрелять в спинку дивана — смерть.

Надо действовать.

Она бросает взгляд вправо: лестница от нее метрах в десяти. Взгляд влево, вернее, вверх, туда, где через стеклянную крышу видны ветки деревьев. Интересно, сможет ли он забраться на дерево и влезть в дом через крышу? Нужно срочно звать на помощь — Камиля, полицию, все равно кого.

Другой возможности у нее не будет. Анна подбирает ноги под себя и далеко влево бросает свитер, ей хочется, чтобы он летел в воздухе долго и высоко. Она тут же вскакивает на ноги, бежит к лестнице. Как того и следовало ожидать, следующая пуля попадает в ступеньку лестницы прямо у нее за спиной.

Я научился стрельбе по чередующимся мишеням уже давно. Ставишь одну мишень слева, а другую справа, поражаешь поочередно и с максимальной скоростью.

Прицеливаюсь, слежу за комнатой в прицел. Когда свитер взлетает с одной стороны, я уже готов и стреляю. Если ей захочется его когда-нибудь надеть снова, без штопки не обойтись, потому что я выбиваю сто из ста.

И тут же меняю цель: она бежит к лестнице, прицеливаюсь. Когда я стреляю по первой ступеньке, она — на второй и на моих глазах исчезает в мезонине.

Пора поменять тактику. Прячу ружье в свинарнике и беру пистолет. И если понадобится для чистовой обработки — охотничий нож. Опробован на моем друге Равике. Прекрасный инструмент.

Теперь она засела на втором этаже. Совсем нетрудно было ее туда загнать, я ожидал нескончаемых трудностей, а оказалось, нужно было просто правильно указывать дорогу. Теперь следует обойти дом. Придется все же немного побегать, ничего так просто не дается, но она в конце концов поймет, что к чему.

И если все пойдет, как намечено, я буду там раньше ее.

Первая ступенька разлетается прямо у нее под ногами.

Анна чувствует, как дрожит под ее тяжестью лестница. Она так быстро взлетела вверх, что поскользнулась и упала на площадку, ударившись головой о комод. Здесь тесно.

Но вот она уже на ногах. Оценив обстановку и поняв, что здесь ее не видно и она вне досягаемости, она решает затаиться. Прежде всего позвонить Камилю. Пусть он сию же минуту приезжает, ей нужна помощь. Она лихорадочно шарит по комоду, нет, не здесь. На ночном столике тоже нет. Где этот чертов мобильный? Вспомнила: она положила его с другой стороны кровати, когда ложилась, поставила на зарядку, Анна роется в своей одежде, включает аппарат. Силы покидают ее, сердце так сильно ударяется о грудную клетку, что к горлу подкатывает тошнота, она бьет кулаком по коленке, этот телефон неизвестно сколько включается… Камиль. Наконец номер набран.

Камиль, ответь, сейчас же! Умоляю…

Один звонок, второй…

Камиль, скажи, ради бога, что я должна делать…

Руки у нее дрожат.

«Добрый день, вы можете оставить сообщение Камилю Вер…»

Она отключается, набирает снова и попадает на опцию голосового сообщения. На этот раз она его оставляет: «Камиль, он здесь! Ответь! Умоляю…»

Перейра смотрит на часы. Судебному следователю не так-то просто выкроить время. Очень много работы. С Верховеном все ясно: дело от него забирают. Судебный следователь качает головой, он раздражен: кто только придумал эти порядки? Камиль своего добился: слишком много неясностей, нарушений, слишком много сомнений, речь может идти об освобождении от службы. Соответственно, дивизионный комиссар Мишар, чтобы подстраховаться и обезопасить себя, поставит в известность прокуратуру, угроза внутреннего расследования деятельности комиссара Верховена вырисовывается с ужасающей ясностью.

Судебному следователю Перейре очень бы хотелось найти время; на его лице отражаются сомнения. Перейра смотрит на часы, нет, очевидно, это никуда не годится, он останавливается на две ступеньки выше Верховена, смотрит на него, он действительно в замешательстве: не в его натуре вот так уклоняться. И дело здесь не в майоре Верховене, а в нравственных принципах.

— Я скоро позвоню вам, майор… До полудня…

Камиль разводит руками — спасибо. Перейра кивает: да что вы, не за что.

Эта встреча — его последний шанс, и Камилю это известно. Учитывая дружбу и поддержку Ле Гана и достаточно благожелательное отношение судебного следователя, у Камиля возникает минимальная надежда спастись. Он цепляется за эту надежду, Перейра видит это по лицу майора. И потом, судебный следователь не может скрыть от себя собственное любопытство: то, что говорят о Верховене в течение двух последних дней, настолько странно, что хочется во всем убедиться самому, составить собственное впечатление.

— Спасибо, — произносит Камиль.

Это «спасибо» звучит как признание, как просьба, Перейра понимающе кивает, отворачивается, исчезает.

Неожиданно она поднимает голову. Тишина. Где он?

Задняя часть дома. Окно в ванной приоткрыто. В эту щель, конечно, не пролезешь, но она есть, и никто не знает, на что он способен.

Забыв об опасности, которой подвергает себя, Анна устремляется вниз; не думая, что за огромным окном ее может ждать засада, она скатывается по лестнице, перепрыгивает последнюю ступеньку, поворачивает направо и чуть не падает.

Когда она оказывается в прачечной, он вырастает прямо перед ней с другой стороны окна.

Он улыбается, лицо оказывается в раме — ни дать ни взять жанровая живопись. Он просунул руку в окошко, пистолет нацелен прямо на нее, и — тишина. Ствол у пистолета неправдоподобно длинный.

Увидев ее, он сразу жмет на спусковой крючок.

После встречи с судебным следователем Камиль бегом устремляется вверх. На лестничной площадке появляется Луи: костюм от «Christian Lacroix», сорочка в тонкую полоску из «Savile House», туфли от «Forzieri», — хорош как бог.

— Прости, но не сейчас, Луи.

Короткий взмах руки — «я вас подожду, ничего страшного». Луи исчезает, зайдет позже… Это не человек, а воплощенная тактичность.

Камиль проходит к себе в кабинет, бросает пальто на стул, судорожно набирает номер агентства «Wertig&Schwindel» и смотрит на часы. Четверть десятого.

— Анну Форестье, будьте любезны…

— Не вешайте трубку, — отвечает телефонистка, — сейчас посмотрю.

Вздох облегчения. Обруч, стягивающий ему грудь, больше не давит. Еще немного, и он свободно вздохнет.

— Простите, какую фамилию вы назвали? — спрашивает молодой женский голос. — Мне жаль… — голос смеющийся, ищущий понимания, — я замещаю…

Камиль сглатывает слюну. Обруч опять стягивается вокруг солнечного сплетения, но боль распространяется теперь по всему телу, тревога растет…

— Анна Форестье, — произносит он.

— В какой службе она работает?

— Мм… контроль менеджмента, или что-то в этом роде…

— К сожалению, не могу найти фамилию в справочнике… Не вешайте трубку, я соединю вас с кем-нибудь…

Плечи Камиля опускаются. В трубке звучит женский голос, может быть, это та, о ком Анна говорила «просто чума», но это не может быть она, потому что нет, она не знает никакой Анны Форестье, нет, не только она, это имя никому не известно… Может быть, вы перепутали фамилию? Соединить вас с кем-нибудь еще, вы по какому вопросу?

Камиль отключается.

В горле пересохло, нужно бы выпить воды, но нет времени, руки трясутся.

Он вводит пароль.

Один клик, и он уже в профессиональной сети: «Анна Форестье». Да их здесь немерено. Следует упростить задачу. «Анна Форестье, родилась…»

Год рождения он может вычислить: они встретились в начале марта, а три недели спустя, узнав, что у нее день рождения, он пригласил ее в «Ненесс». У него не было времени на поиски подарка, он смог только пригласить ее в ресторан, а Анна заявила смеясь, что для дня рождения поесть — самое то и к тому же она обожает десерты. Он нарисовал на бумажной скатерти ее портрет и подарил его ей, комментариев никаких не делал, но сам остался очень доволен: портрет был точный и вдохновенный. Случаются такие дни.

Он извлекает свой мобильный, открывает календарь: 23 марта.

Анне сорок два. 1965. Родилась в Лионе? Необязательно. Он роется в воспоминаниях о том вечере. Говорила ли она о том, где родилась? Он стирает «Лион», отправляет запрос и получает двух Анн Форестье, что случается часто: напечатайте вашу дату рождения, и, если у вас достаточно распространенное имя, обязательно всюду найдете своих близнецов.

Первая Анна Форестье не его. Она умерла 14 февраля 1973 года в возрасте восьми лет.

Вторая — тоже. Умерла 16 октября 2005. Два года назад.

Камиль трет и трет костяшками пальцев одной руки о ладонь другой. Он хорошо знает испытываемое им возбуждение, оно находится в самом сердце его работы, но это не только профессиональное возбуждение, это проявление аномалии. А по аномалиям он неоспоримый чемпион, это каждый понимает с первого взгляда. Только вот на сей раз эта аномалия накладывается на аномалию его собственного поведения, в котором никто ничего не понимает.

В котором он и сам сейчас ничего не понимает.

За что он бьется?

Против кого?

Есть множество женщин, которые скрывают, сколько им лет. На Анну это не похоже, но всякое может быть.

Камиль встает и открывает шкаф. Там полный беспорядок. Извиняет его только то, что он очень маленького роста и ему трудно наводить в нем порядок. Но когда нужно… Чтобы найти необходимые документы, ему понадобилась не одна минута. Но он должен найти это сам, без посторонней помощи.

«Самое долгое после развода — это уборка», — сказала Анна.

Камиль кладет руки на стол, чтобы сконцентрироваться. Нет, не выходит, нужен карандаш и бумага. Он делает набросок. Вспоминает. Они у нее дома. Она сидит на диван-кровати, он только что заявил, что квартира… как бы это сказать помягче… ужасная. Он подыскивал подходящее определение, но, что бы он ни делал, фраза, начатая подобным образом, и повисшая долгая пауза достаточно красноречивы. Все сказано, только не сразу.

«Мне совершенно наплевать, — сухо произносит Анна. — Я хотела от всего избавиться».

Всплывает воспоминание. Нужно вернуться к разводу, они о нем никогда по-настоящему не говорили, Камиль вопросов не задавал.

«Это произошло два года назад», — проговорила наконец Анна.

Камиль тут же откладывает карандаш. Набирает следующий запрос, ставит индекс: он делает запрос о браке и/или разводе в 2005 году некой Анны Форестье, просматривает результаты, выбирает, уничтожает все, что не относится к его запросу. Остается одна Анна Форестье 1970 года рождения… Тридцать семь лет. И уточнение: «Осуждена за мошенничество 27 апреля 1998 года».

Анна есть в картотеке.

Информация настолько смущает Камиля, что до него не сразу доходит ее истинное значение. Он кладет карандаш. Анна есть в картотеке.

Читает. Более поздний приговор за подделку чеков и их использование. Удар настолько серьезен, что Камиль не сразу понимает, что эта Анна Форестье находится в настоящее время в колонии в Ренне.

Это не та Анна. Это другая Форестье. Тоже Анна, но ничего общего.

Хотя… Эта была освобождена. Когда? Последние ли это данные? Ему нужно поменять операционную опцию, чтобы выяснить, как получить доступ к антропометрической фотографии заключенной. «Я нервничаю, — говорит он себе, — слишком нервничаю». Читает: «Нажать F4, подтвердить». Женщина, появившаяся перед ним в фас и в профиль, очень толстая и совершенно очевидно — азиатка.

Место рождения: Дананг.

Он снова смотрит в монитор. Анна, его Анна, неизвестна полицейским службам. Но ее чертовски трудно найти.

Камилю можно было бы вздохнуть с облегчением, но нет, в груди тяжесть… Он тысячу раз говорил, что в этой комнате душно.

Как только Анна увидела его прямо перед собой, она рухнула на пол, пуля попала в дверную раму в нескольких сантиметрах у нее над головой. По сравнению с той, что со свистом отскочила от чугунной печки, разрыва почти не слышно, но деревянная обшивка ужасно резонирует.

Анна лихорадочно пытается выползти из комнаты на четвереньках. От страха она ничего не соображает. Странно. Повторяется почти та же сцена, что уже произошла раньше в пассаже Монье. Она снова ползет по полу и ждет, что он вот-вот всадит ей в спину пулю.

Анна перекатывается через себя, шины скользят по плитке, боль не в счет, боли не осталось, только инстинкт самосохранения.

Вторая пуля задевает ей плечо и застревает в двери. Анна бежит, как собачонка, снова перекатывается по полу, чтобы оказаться за порогом ванной. И вот она чудесным образом сидит в безопасности, упершись спиной в стену. Может ли он войти? Если да, то как?

Странно, но мобильник она не потеряла. Она сумела подняться по лестнице, торопилась, добежала сюда, но не выпустила его из рук — так дети прижимают к себе плюшевого мишку, когда вокруг падают бомбы и снаряды.

Что он делает? Ей хотелось бы это выяснить, но если он где-то притаился, то третья пуля попадет ей в голову.

Соображать. Быстро. Ее палец уже нажимает номер Камиля. Она отменяет вызов. Она одна.

Позвонить в полицию? Но где здесь, в этой дыре, полиция? И сколько времени придется объяснять им, что происходит, а если они и приедут, то сколько это займет времени?

Анна за это время десять раз успеет умереть. Потому что он здесь, совсем близко, за стенкой.

Остается Караваджо.

Что за странная вещь память — теперь, когда все чувства обострены, вспоминается все: Агата, Аннина дочь учится на факультете менеджмента. В Бостоне. Анна сказала, что была там (проездом из Монреаля, где она и видела картину Мод Верховен), город очень красивый, европейский, «в старом стиле», уточнила она. Камиль так и не смог понять, что именно Анна имела в виду, «старый стиль» означал для него скорее Луизиану — Камиль не любит путешествовать.

Нужно обратиться к другой картотеке и к другому оператору. Он снова подходит к шкафу, берет список запросов — высочайшего разрешения ему на это не нужно, оно у него и так есть. Сеть работает быстро: Бостонский университет, четыре тысячи преподавателей, тридцать тысяч студентов, найти что бы то ни было невозможно. Камиль заходит в студенческие организации, копирует все списки, переносит их в другую картотеку, в которой есть опция поиска по фамилии.

Ни одной Форестье. Может, она замужем, ее дочь? Или у нее фамилия отца… Надежнее поиск по имени: Агата через «t» и через «th» — всего две через «th» и одна через «t». Три автобиографии.

Агата Томпсон, двадцать семь лет, канадка. Агата Джексон, американка. Ни одной француженки.

Нет Анны. Теперь нет и Агаты.

Камиль не сразу решает начать поиск Анниного отца.

— Он стал казначеем почти сорока ассоциаций. В тот же день опустошил все сорок счетов, и никто более его не видел.

Рассказывая об этом, Анна смеялась, но как-то странно. Для поиска слишком мало сведений: если он был коммерсантом, то что продавал? Где жил? И когда все это произошло? Слишком много неизвестных.

Остается Натан, брат Анны.

Невозможно не найти в Интернете ученого (занимается чем-то вроде астрофизики), который по определению публиковался. У Камиля сдавило грудь. Поиск занимает время.

Ни одного ученого с таким именем. Нигде. Ближе всего Натан Форест, семидесятитрехлетний новозеландец.

Камиль несколько раз меняет профиль запроса: Лион, Париж, туристические агентства… Когда он делает последний запрос по поводу домашнего номера Анниного телефона, мурашки уже перестают бегать у него по спине. Но уверенность растет.

Телефон в красном списке, нужно иначе сформулировать запрос — ничего трудного, но скучно.

Номер абонента: Мариза Роман. Адрес: улица Фонтен-о-Руа, дом 26. Ясно: квартира, занимаемая Анной, принадлежит ее соседке, там все ее — телефон, мебель и, вероятно, библиотека, в которой книги свалены без всякой логики.

Анна снимает квартиру с обстановкой.

Камиль мог бы сделать запрос, отправить туда кого-нибудь, но в этом нет необходимости. Фантому, которого он знает под именем Анны Форестье, не принадлежит ничего.

Сколько раз он ни повторяет запрос, формулируя его по-разному, вывод напрашивается один и тот же.

В действительности Анны Форестье не существует.

Тогда за кем же охотится Афнер?

Анна кладет мобильный на пол: теперь придется ползти, она отталкивается локтями, делает это очень медленно. Вот если бы она могла слиться с этой плиткой… Пройдена почти вся гостиная. Вот и столик, на котором Камиль оставил код.

Блок сигнализации находится у входной двери.

#29091571#

Как только взвыла сирена, Анна затыкает уши и инстинктивно становится на колени, как будто эти завывания — продолжение стрельбы настоящими пулями, только в иной форме. Звук мощный, он просто врезается в голову.

Где он? Хотя все в ней восстает против принятого решения, Анна медленно приподнимается и пробует осмотреться. Никого. Она чуть отнимает от ушей ладони, но сирена воет так, что не сосредоточиться, думать невозможно.

Не отнимая ладоней от ушей, Анна доползает до оконной ниши.

Неужели он ушел? Анна не может сглотнуть. Это было бы слишком просто. Он не мог так просто взять и уйти. Уйти так быстро.

До Камиля едва доносится голос Луи, который только что просунул голову в дверь, — он стучал, но никто не ответил.

— К вам направляется судебный следователь Перейра…

Камиль еще не совсем пришел в себя. Ему нужно время, нужно сосредоточиться, призвать на помощь весь свой ум, точность и воображение, чтобы понять, извлечь правильный урок, но этих качеств сейчас у Камиля нет.

— Что? — спрашивает он.

Луи повторяет. Понял, отвечает Камиль, поднимается из-за стола, берет пальто.

— Что-то случилось? — спрашивает Луи.

Камиль не слушает. Он только что извлек на свет божий свой мобильник. Непринятый вызов. Анна! Торопливо нажимает на кнопку голосового вызова. «Камиль, он здесь! Ответь! Умоляю!..» Камиль уже у двери, отталкивает Луи, оказывается в коридоре, вылетает на площадку, на лестницу, этажом ниже, он чуть не налетел на какую-то женщину — это дивизионный комиссар Мишар с судебным следователем Перейрой. Они как раз идут поговорить с ним, судебный следователь открывает рот, Камиль даже на долю секунды не замедляет своего бега и уже на лестнице бросает:

— Потом! Я все объясню!

— Верховен! — визжит комиссар Мишар.

Но он уже внизу, в машине. Дверца хлопает, в то мгновение, когда машина трогается с места, левая рука комиссара просовывается в окно, чтобы установить на крыше мигалку. Вой сирены, синие блики разбегаются от его машины, которая просто вылетает со стоянки; полицейский свистит, чтобы остановить движение и пропустить его.

Камиль выезжает на выделенную для общественного транспорта полосу, снова набирает Анну. Звук на полную громкость.

Ответь, Анна! Ответь!

Анна поднялась на ноги и замерла в ожидании. Эта тишина необъяснима. Может быть, конечно, уловка, но секунды бегут одна за другой, и ничего не происходит. Сирена смолкла, установилась вибрирующая тишина.

Анна сбоку подходит к огромному окну, так чтобы ее было не видно и можно было бы отступить к стене. Но он же не мог появиться и исчезнуть. Сразу. И так неожиданно.

Именно в этот момент он и возникает перед ней.

Анна в испуге отступает на шаг.

Их отделяет друг от друга два метра, каждый стоит в метре от армированного стекла.

Оружия у него нет, он смотрит ей в глаза, делает шаг. Протяни он руку, сможет дотронуться до стекла. Улыбается, качает головой. Она смотрит на него как зачарованная, но делает шаг назад. Он протягивает вперед руки ладонями вверх, как Иисус на картине, которую ей показывал Камиль. Глаза в глаза, руки разведены. Он поднимает их над головой и медленно поворачивается, как в театре.

Смотри, я не вооружен.

И когда, совершив полный оборот, он вновь оказывается перед ней, лицо его озаряется широкой улыбкой: смотри, у меня ничего нет, нечего бояться.

Анна не может шелохнуться. Говорят, что так ведут себя кролики перед фарами машины: они застывают и ждут смерти.

Не отводя от нее взгляда, он делает один шаг, второй, медленно продвигается к ручке окна, на которую очень осторожно кладет руку, он не хочет напугать ее, впрочем, Анна и не двигается, она не отводит от него взгляда, ее дыхание учащается, удары сердца глухие, тяжелые, мучительные. Он останавливается, застывает даже улыбка на лице. Он ждет.

Пора с этим покончить, мы почти в конце пути.

Она поворачивает голову, видит деревянный настил террасы. Она не заметила, что он положил на него свою кожаную куртку, из кармана которой торчит рукоятка пистолета и, как напоказ, из другого — охотничий нож. Как будто останки римского солдата. Он опускает руки в карманы брюк и медленно вынимает их, выворачивая подкладку: смотри, в руках ничего, в карманах тоже.

Сделать два шага. Она уже столько сделала этих шагов. Он и бровью не повел.

Наконец она решается, столь же неожиданно, как бросаются в костер. Шаг, с трудом отодвигает засов — из-за шин она не может сжать пальцы.

Засов наконец поддается, путь свободен; ему, чтобы войти, нужно сделать всего один шаг, и тут она быстро отходит от двери, подносит руку к губам, как будто до нее только что дошло, что она наделала.

Руки Анны болтаются вдоль тела. Он входит. И она взрывается.

— Мерзавец! — кричит она. — Мерзавец, мерзавец, мерзавец…

Она отступает, в горле у нее пересохло, оскорбления, смешанные со слезами, поднимающимися откуда-то из желудка… Мерзавец, мерзавец…

— Ну-ну-ну…

Совершенно ясно, что происходящее его утомляет. Он делает три шага с любопытствующим и заинтересованным видом посетителя или агента по недвижимости — мезонин неплох, да и света достаточно… Анна из последних сил забилась в угол рядом с лестницей, ведущей наверх.

— Ну, теперь лучше? — спрашивает он, поворачивая к ней голову. — Успокоилась?

— Почему вы хотите меня убить? — кричит Анна.

— С чего ты взяла?

Он почти оскорблен, возмущен даже.

Анна теряет голову, все ее страхи, вся ее ярость сливаются воедино, голос ее звенит, она уже не прикрывает рот рукой, не сдерживается, осталась только ненависть, ненависть и страх, потому что она боится его, боится, что он снова начнет ее бить.

— Вы пытались меня убить!

Он вздыхает, он уже заранее устал. Тяжко. Анна не унимается:

— Мы так не договаривались!

На этот раз он качает головой, его приводит в отчаяние подобная наивность.

— Как это не договаривались?

Все ей нужно объяснять. Но Анна еще не закончила:

— Нет, вы должны были только меня отбросить! Вы так и сказали: «Я только тебя отброшу немного!»

— Но… — У него просто перехватывает дыхание от необходимости объяснять столь элементарные вещи. — Понимаешь? Правдоподобно!

— Вы меня постоянно преследуете!

— Конечно! Но внимание! На это есть причина…

Он шутит. От этого Анна приходит в еще большую ярость:

— Мы так не договаривались, ублюдок!

— Ну хорошо, я не все тебе сказал, правда… И потом, хватит мне говорить, что я ублюдок, а то сама станешь такой, я ведь могу не выдержать.

— Вы с самого начала хотели меня убить!

На этот раз он не может сдержаться:

— Убить тебя? Нет, конечно, малышка! Желай я тебя убить, у меня было столько возможностей это сделать, что ты бы сейчас со мной не разговаривала. — Он поднимает указательный палец для вящей убедительности. — Ты была мне нужна, просто чтобы произвести впечатление, а это совсем другое дело. И поверь мне, сделать так, чтобы тебе поверили, гораздо труднее. Уж поверь, одна больница чего мне стоила! Это же настоящее искусство — напугать твоего шпика, да так, чтобы не звать Национальную гвардию!

Удар попадает в цель. Анна выходит из себя:

— Вы меня изуродовали! Выбили зубы! Вы…

Он принимает сочувствующий вид:

— Тут, конечно, не возразишь: ты сейчас не красавица. — Ему едва удается сдержать смешок. — Но ничего, теперь это легко исправляют. Послушай, обещаю, что если я доберусь до денег, то у тебя будет два золотых зуба или серебряных — какие захочешь, выбирай сама! Если хочешь найти себе мужа, то стоит остановиться на золотых, выглядит шикарно.

У Анны подкашиваются ноги; вся сжавшись, она падает на колени. Слез нет, только ненависть.

— Я вас когда-нибудь убью…

— Да ты еще и злопамятна, — смеется он, — подумать только! Ты говоришь так, потому что злишься. — Он расхаживает по гостиной, будто по собственному дому. — Нет, — голос его звучит жестче, — поверь мне, если все пройдет гладко, тебе снимут швы, поставят пластиковые зубы, и ты спокойненько вернешься домой.

Он останавливается, поднимает голову: наверху мезонин, лестница.

— А здесь неплохо. Уютно, правда? — Он смотрит на часы. — Ладно, ты меня простишь… задерживаться больше не могу.

Он делает несколько шагов. Она тут же прижимается к стенке.

— Да не собираюсь я тебя трогать!

— Убирайтесь отсюда! — кричит она.

Он утвердительно кивает, но мысль его работает в другом направлении: он стоит внизу лестницы, смотрит на ее первую ступеньку, оборачивается к окну, к отверстию, которое пробила пуля в стекле.

— Неплохо сработано, согласись! — Он с самодовольным видом оборачивается к Анне, желая убедить ее в этом. — Уверяю, такая работа дорогого стоит! Впрочем, куда тебе…

Незваного гостя задевает, что его ловкость не оценивается по заслугам.

— Заткнитесь!

— Да, ты права! — Он с удовлетворением оглядывается. — Думаю, сделано все возможное. А мы неплохая команда, правда? Теперь, — он указывает на произведенный разгром, — все должно пойти очень быстро, или я ничего не понимаю в жизни. — Несколько решительных шагов, он уже на пороге террасы. — А соседи-то не храброго десятка! Могло бы трезвонить весь день, и ни одна собака не поинтересуется, что случилось. Заметь, такое можно было предвидеть, ничего необычного. Вот так-то…

Он выходит на террасу, берет куртку, запускает руку во внутренний карман и возвращается.

— А это ты используешь, — говорит он, бросая конверт Анне, — только в том случае, если все идет, как задумано. И ты в этом чертовски заинтересована! Но как бы то ни было, ты никуда не двигаешься отсюда без моего разрешения, я понятно излагаю? Иначе можешь считать то, что ты пережила, просто авансом.

Ответ его не интересует. Он исчезает.

В нескольких метрах от Анны звонит и вибрирует на плитках пола телефон. После воя сирены звонок кажется ненастоящим, каким-то игрушечным. Это Камиль. Нужно ответить.

«Будешь делать, как я сказал, и все будет хорошо».

Анна нажимает на кнопку. Ей даже не нужно делать вид, что она еле держится.

— Он был здесь, — произносит она.

— Анна, — кричит в трубку Камиль, — что ты говоришь? Анна?

Камиль в панике, его еле слышно.

— Он приходил, — говорит Анна. — Я включила сирену, он испугался и ушел.

Камиль почти ничего не слышит из-за полицейской сирены.

— С тобой все в порядке? Я еду, слышишь, скажи мне, с тобой все в порядке?

— Да, Камиль, — она повышает голос, — теперь в порядке…

Камиль сбавляет скорость, глубоко дышит. Теперь, после пережитого страха, его начинает лихорадить.

— Скажи мне, что случилось?

Анна, обхватив руками колени, плачет. Ей хочется умереть.

10 часов 30 минут

Камиль немного успокоился, выключил и снова зажег мигалку. Необходимо собрать воедино множество элементов, но эмоции все еще переполняют его, и мысли никак не приходят в порядок.

Сегодня третий день, как он медленно продвигается вперед по неустойчивой доске, по обе стороны которой глубокие ямы… И Анна только что вырыла еще одну, как раз у него под ногами.

За два прошедших дня на карту оказалась поставлена его карьера; женщину, существующую в его жизни, трижды пытались убить, а в довершение всего он только что узнает, что эта женщина живет с ним под чужим именем. Он тщетно пытается понять, какое место занимает она в этой истории, в то время, когда должен решать стратегические вопросы, обдумывать происходящее. Но его мозг занят одним-единственным вопросом: «Что Анна делает в его жизни?» — и этот вопрос определяющий.

Нет, он не единственный, есть и еще один: «Если эта женщина не Анна, что это меняет?»

Камиль восстанавливает в памяти их историю, вечера, когда они только пытались обрести друг друга — первое касание, второе, — и вот их тела уже в постели под смятыми простынями… В августе она уходит от него, а через час он видит ее сидящей на лестнице… Это все игра? Такой хитрый ход? Слова, ласки, объятия — часы и дни, — она им просто-напросто манипулировала?

Через несколько минут Камиль окажется лицом к лицу с той, которая называет себя Анной Форестье, он спит с этой женщиной уже не первый месяц, и она лжет ему с самого первого дня. О чем тут можно думать? Он пуст, как будто его только что вытряхнули из центрифуги.

Какая связь между тем, что Анна — это не Анна, и ограблением в пассаже Монье?

Какое он сам имеет отношение ко всей этой истории?

Но самое главное: кто-то пытается убить эту женщину.

Он не знает, кто она, но знает точно, что защитить ее должен именно он.

Когда он входит в дом, Анна так и сидит на полу, опираясь спиной на дверцу шкафчика, закрывающего раковину, обхватив руками колени. В машине он видел перед собой другую Анну, ту, какой она была вначале, красивую смешливую женщину с зелеными глазами и ямочками на щеках. Теперь перед ним изуродованная женщина с пожелтевшей кожей — бинты, швы, грязные шины, — Камиль потрясен. Почти так же, как два дня назад, когда он увидел ее в реанимации.

Его тут же охватывает сострадание. Анна не двигается, не смотрит на него, она будто загипнотизирована, взгляд устремлен в одну непонятную точку.

— Как ты, сердце мое? — спрашивает Камиль, подходя к ней.

Со стороны кажется, будто он хочет приручить дикого зверя. Встает рядом с ней на колени, обнимает, прижимает к себе — с его ростом это не так-то просто, — приподнимает ей подбородок, заставляет посмотреть на него и улыбается.

Она смотрит на него так, будто только что обнаружила его присутствие:

— О Камиль…

Склоняет голову ему на плечо.

Теперь можно ждать и конца света.

Но конец света откладывается.

— Скажи мне…

Анна оглядывается — смотрит направо-налево, невозможно понять, взволнована она или же не знает, с чего начать.

— Он был один? Сколько их было?

— Нет, совершенно один…

Голос у нее дрожит, но звучит твердо.

— Это тот человек, кого ты узнала на фотографиях? Это Афнер, он?

Да. Анна только утвердительно кивает. Да, он.

— Расскажи, что произошло.

Пока Анна говорит (отдельные слова, ни одной законченной фразы), Камиль восстанавливает в воображении, как это все происходило. Первый выстрел. Камиль поворачивает голову, смотрит на осколки стекла, устилающие пол в том месте, где стоял низкий столик из канадской березы, куски его раскиданы теперь, как после урагана. Он не прерывает Анну, встает, подходит к большому окну, отверстие от пули расположено слишком высоко, чтобы он мог до него дотянуться. Камиль прослеживает траекторию пули.

— Продолжай, — говорит он.

Он возвращается к стене, потом подходит к печке, дотрагивается пальцем до вмятины, оставленной пулей, снова начинает что-то искать, издалека всматривается в большую дыру на стене, идет к лестнице. Кладет руку на обломки первой ступеньки, поднимает взгляд, задумывается, оборачивается к тому месту, откуда была послана пуля, потом шагает на вторую ступеньку.

— А потом? — спрашивает он, спускаясь.

Камиль выходит из комнаты, проходит в ванную. Голос Анны удаляется, становится едва слышным. Камиль восстанавливает происходившее: да, это его дом, но теперь это место преступления. А значит — гипотезы, выявление фактов, выводы.

Окно приоткрыто. Анна входит в комнату, Афнер ждет ее с другой стороны, полностью просунув руку в щель, потрясает пистолетом с глушителем, направляя его на женщину. На наличнике, над Камилем, след от пули, он возвращается в гостиную.

Анна молчит.

Камиль идет за шваброй и торопливо заметает осколки стекла и обломки низкого столика к стенке. Смахивает пыль с дивана. Ставит греть воду.

— Хватит… — говорит он. — Все кончено.

Они садятся на диван, Анна прижимается к нему, они медленно пьют то, что Камиль называет чаем, — нечто откровенно отвратительное, но Анне все равно.

— Я тебя отвезу в другое место.

Анна отрицательно мотает головой.

— Почему?

Какая разница? Нет, она не хочет. Но отверстия от пуль в стекле, в двери, разбитая ступенька лестницы, вдребезги разлетевшийся низкий столик — все говорит об опрометчивости подобного решения.

— Мне кажется, что…

— Нет, — обрывает его Анна.

Вопрос закрыт. Камиль уговаривает себя, что Афнер не сумел войти в дом и маловероятно, чтобы он повторил попытку. Завтра посмотрим. За эти три дня прошли годы, а вы говорите «завтра»…

Есть и еще одно обстоятельство: Камиль наконец созрел для следующего шага.

Ему было необходимо время, оно необходимо любому оглушенному боксеру, чтобы встать и продолжить бой.

Теперь он, пожалуй, может попытаться.

Ему нужен еще час-другой. Не больше. А пока он закроет дом, перепроверит все двери и оставит Анну здесь.

Они больше не разговаривают. Ход их мыслей прерывают только сигналы телефона, переведенного на режим «вибрация». Звонки идут непрерывно. Можно не смотреть от кого.

Какое странное ощущение прижимать к себе неизвестную женщину, которую так хорошо знаешь. Нужно было бы задать кое-какие вопросы, но не сейчас. Чтобы клубок размотался, нужно потянуть за ниточку.

На Камиля навалилась усталость. Прислушайся он к себе, проспал бы весь день под этим низким небом, в этом тяжелом и медленном доме, превращенном в блокгауз, когда за окнами видишь лес, а прижимаешь к себе тело, наполненное тайной. Но он не спит, он слушает Анну, ее дыхание, смотрит, как она допивает чай, слушает ее молчание, непроговоренную тяжесть, поселившуюся между ними.

— Ты его найдешь? — спрашивает наконец Анна шепотом.

— Найду, конечно.

Ответ звучит так естественно, так убежденно, что даже на Анну производит впечатление.

— И ты мне тут же сообщишь?

Для Камиля подтекст каждого вопроса — настоящий роман. Он хмурится — почему?

— Мне это нужно, чтобы чувствовать себя спокойно, понимаешь? Спокойно!

На сей раз Анна повышает голос и не прикрывает рот ладонью: челюсть со сломанными зубами как пощечина.

— Конечно сообщу…

Еще немного, и он начнет извиняться.

Наконец обоюдное молчание объединяет их. Анна засыпает. Камиль не находит слов; будь у него карандаш, он смог бы несколькими линиями набросать их совместное одиночество: и он и она дошли до конца своей истории, они вместе и отдельно. При этом он никогда не чувствовал себя ближе к ней, чем сейчас. Его необъяснимым образом связывает с этой женщиной чувство какой-то смутной солидарности. Он тихонько высвобождается, осторожно кладет Аннину голову на диван и встает.

Пора. Теперь нужно понять, чем эта история закончится.

Он поднимается по лестнице медленно, как индеец; он знает здесь каждую ступеньку, каждый скрип; он движется совершенно бесшумно, к тому же и весит совсем немного.

Наверху, в мансарде, потолок совершает вместе с крышей почти вертикальное падение, в одном конце комнаты расстояние между полом и потолком составляет всего несколько десятков сантиметров. Камиль ложится на пол, залезает под кровать, толкает деревянную панель, которая переворачивается и открывает доступ к балкам крыши. Это опускная дверца. Внутри темно и пыльно, висит паутина, страшно сунуть туда руку, но Камиль делает это, ищет что-то на ощупь, рука натыкается на пластиковую папку, он берет ее и подтягивает к себе. В сером мусорном мешке, стянутом резинками, толстая папка. Он не открывал ее с тех пор, как…

Приходится согласиться, что эта история то и дело заставляет его взглянуть в лицо тому, чего он боится.

Камиль осматривается, стягивает с подушки наволочку, аккуратно запихивает туда пластиковый мешок, пыль на котором скорее напоминает пепел, поднимающийся столбом при любом движении. С бесконечными предосторожностями Камиль встает на ноги, начинает спускаться.

Еще несколько минут, и записка Анне написана. «Отдыхай. Звони, когда захочешь. Я очень скоро вернусь». И отвезу тебя в безопасное место, нет, этого он не осмеливается написать. Затем Камиль обходит дом, проверяет замки, дергает дверные ручки.

Перед уходом он смотрит на Анну, на ее вытянутое на диване тело. Ему тяжело оставлять ее. Ему трудно уйти и невозможно остаться.

Пора. Толстенная папка под мышкой, завернутая в полосатую наволочку. Наконец Камиль минует двор и направляется к лесу, туда, где он припарковал машину.

Потом он оборачивается. Можно подумать, погрузившийся в молчание дом стоит на возвышении прямо посредине леса — в семнадцатом веке так ставили предмет гордости, шкатулки. Он думает о заснувшей Анне.

Но на самом деле, когда его машина медленно выезжает со двора и исчезает в лесу, глаза Анны широко открыты.

11 часов 30 минут

По мере приближения к Парижу мысли в голове Камиля постепенно приходят в порядок. Яснее ничего не стало, но теперь он знает, как расставить вопросительные знаки.

И эти вопросы просто необходимы.

Во время вооруженного нападения убийца хватает женщину, которая называет себя Анной Форестье. Он делает из нее загоняемую дичь, хочет убить и продолжает преследовать.

Существует ли связь между истинной личностью Анны, которую она скрывает, и этим нападением?

Все происходит так, будто она оказалась там случайно, просто шла за часами, заказанными для Камиля, но два события, как бы ни казались они далеки друг от друга, связаны между собой. Тесно связаны.

Через Анну Камиль не сумел выйти на истину, в настоящее время ему даже не известно, кто она на самом деле. Теперь нужно браться за дело с другой стороны. И отправиться в прошлое.

На мобильном телефоне три непринятых звонка от Луи. Сообщения нет — это в его стиле, — только эсэмэска с вопросом: «Помочь?» Когда-нибудь, когда Камиль со всем этим покончит, он предложит Луи усыновить его.

И еще три голосовых сообщения от Ле Гана, все об одном и том же. Но тон Жана меняется от послания к посланию, он начинает звучать тише, а сообщения становятся короче и короче. И в них сквозит все больше и больше осторожности. «Послушай, тебе обязательно нужно поз…» Камиль прерывает сообщение. «Послушай, почему ты не…» Камиль переходит к третьему. Теперь голос Ле Гана звучит строго. На самом деле ему очень тяжело. «Если ты мне не поможешь, я не смогу помочь тебе».

Камиль сбрасывает сообщение.

Ему нужно сосредоточиться на главном. Лишнее необходимо выкинуть из головы.

Все чрезвычайно запутывается.

Из-за этих странных разрушений в доме все теперь выглядит иначе.

Они, конечно, впечатляют, но, даже не будучи экспертом в баллистике, неминуемо начинаешь задаваться вопросами.

Анна стоит одна в окне двадцати метров в ширину. С другой стороны окна — совсем не безоружный человек, он ловок, и у него есть цель. Можно счесть за невезение то, что ему не удается уложить Анну с первого выстрела. Но затем, через полуоткрытое окно с вытянутой руки и расстояния в шесть метров? На этот раз невозможно не всадить ей пулю в голову. Можно даже сказать, что, начиная с пассажа Монье, над этим человеком висит проклятие. Но действительно ли он оказался в поле подобного невезения? В такую беду трудно поверить…

Напрашивается даже мысль, что, наоборот, он блестящий стрелок, раз не воспользовался таким количеством возможностей убить эту женщину. Среди знакомых Камиля таких стрелков много никогда не бывало.

А когда начинаешь задавать себе подобные вопросы, волей-неволей на ум приходят и другие.

Например, как можно было найти Анну в Монфоре?

Прошлой ночью Камиль ехал по этой же дороге, но только в обратном направлении — от Парижа. Анна от слабости сразу же заснула и проснулась, только когда они добрались до места.

Даже ночью на кольцевой дороге, на шоссе всегда много народу. Но Камиль дважды останавливался, ждал по несколько минут, следил и в конце концов съехал с основной трассы, добравшись до места назначения по трем значительно менее оживленным дорогам, — там свет фар можно заметить издалека.

Во всем этом есть настораживающее повторение: он привел убийц к Равику, организовав облаву среди сербов, а потом привел их к Анне, когда увез ее в Монфор.

Это наиболее убедительная гипотеза. По крайней мере, его хотят заставить поверить именно в нее. Но теперь, когда он знает, что Анна не Анна, эта история оказывается вовсе не похожа на ту, в которую он верил до сегодняшнего дня, — наиболее убедительные гипотезы становятся наименее достоверными.

Камиль уверен: за ним никто не ехал. А это означает, что в Монфоре появились те, кто знал, что она будет там.

Значит, есть другие причины. И в таком случае их можно пересчитать по пальцам.

У каждой такой причины есть имя — имя близкого человека. Достаточно близкого Камилю, чтобы знать про Монфор. Чтобы знать, что эта женщина, изуродованная в пассаже Монье, близка ему.

Чтобы знать, что для безопасности он отвезет ее туда.

Камиль бесконечно тасует варианты, перебирает их один за другим, но это пустая трата сил: остается только двадцать человек. А если исключить из списка Армана, дым от праха которого сорок восемь часов назад отправился на небеса, список становится еще короче.

И Венсан Афнер, которого Камиль никогда не видел, в него не входит.

Для Камиля это катастрофическое заключение.

Он уже знает, что Анна не Анна. Теперь он уверен, что Афнер не Афнер.

А это означает, что все расследование нужно начинать заново.

Возвращаться к первому ходу.

А после всего, что Камиль уже успел наворотить, этот первый ход ведет его прямо в тюрьму.

Он снова включился в дело, эта недоделанная ищейка, снова мечется туда-сюда от Парижа к своему дому в деревне — просто белка в колесе. Или хомяк. Носится-носится и, надеюсь, приведет к деньгам. Не для себя, конечно. Для него, думаю, все уже решено, он в ловушке и скоро получит тому подтверждение. Хоть он росточком и не вышел, падать ему высоко. Так что думаю, деньжата мои.

Теперь и речи не может быть, чтобы сорвалось.

Девица сделала, что должна была сделать, можно даже признать, что она заплатила собой. Тут не возразишь. С этим придется потрудиться, но пока что все идет как по маслу.

За мной последний ход. С моим другом Равиком отлично сработало. Не отправься он на небеса, смог бы подтвердить, хотя, если учесть то количество пальцев, которое у него осталось, поклясться на Библии он бы не смог.

Если хорошенько подумать, то я с ним был даже любезен, сострадателен. Всадить ему пулю в голову — практически было актом милосердия. Совершенно очевидно, что сербы, как турки, — не умеют говорить спасибо. Такая национальная традиция. Ничего не поделаешь. А еще жалуются, что у них неприятности.

Теперь наступил черед кое-кого посерьезней. Равик может радоваться там, где он сейчас находится (не знаю, существует ли рай для налетчиков-сербов, но, судя по всему, да, раз есть рай для террористов). Этакий реванш post-mortem, потому что я чувствую, что начинаю испытывать жажду крови. Теперь нужно немного везения — прежде в нем не было необходимости, — но сейчас верховные инстанции должны предоставить мне кредит.

Потому что, если Верховен взялся за дело, этот кредит мне будет необходим.

А пока что отправлюсь-ка я в свою мирную гавань, мне необходима передышка, потому что действовать придется очень быстро.

Рефлексы у меня несколько притупились, но мотивация нисколько, а это главное.

12 часов

В ванной комнате Анна в который уже раз рассматривает свою челюсть, эту зияющую дыру, этот ужас. Она поступила в больницу под выдуманным именем и не может забрать оттуда карточку, снимки, анализы, диагноз, нужно все начинать снова. Все с нуля — во всех смыслах слова.

Он уверяет, что не хотел убивать ее, потому что она ему еще понадобится. Может говорить что угодно, она ему не верит. Она уже несколько раз могла отправиться на тот свет. Он бил ее с такой силой, с таким остервенением… Он может уверять, что это было необходимо для убедительности, — Анна нисколько не сомневается. Но он получал такое удовольствие, когда бил ее, что, будь у него возможность, избил бы ее еще сильней.

В аптечке Анна находит маникюрные ножницы и косметический пинцет. Врач, молодой индус, уверял ее, что рана неглубокая и швы снимут дней через десять, но Анна решает не тянуть с этим. Еще она нашла в письменном столе Камиля лупу, хотя в плохо освещенной комнате два этих столь удачно найденных инструмента вряд ли сослужат ей хорошую службу. Но Анна не желает ждать. И на сей раз это не мания чистоты. Она говорила Камилю, когда они еще были вместе: она хочет очиститься. И пусть потом, когда все будет кончено, Камиль думает, что она всегда лгала ему. Это не так. Лгала она очень мало. Потому что врать Камилю трудно. Или слишком легко, что одно и то же.

Анна вытирает лицо рукавом: самой снять швы нелегко, тем более если в глазах стоят слезы… Швов одиннадцать. Она держит лупу в левой руке, ножницы — в правой. Вблизи темные стежки похожи на насекомых. Она поддевает первый стежок кончиками ножниц: пронзительная боль, такая же острая, как кончики маникюрных ножниц. Обычно эта процедура проходит достаточно безболезненно, но рана еще не затянулась. Или она инфицирована. Нужно вводить ножницы достаточно глубоко, чтобы можно было разрезать нитки. Лицо Анны искажает гримаса, резкий рывок, и первое насекомое испускает дух, остается только удалить хвостики. Руки у Анны трясутся. Нитки не поддаются, к тому же они вросли в кожу, их приходится вытягивать пинцетом, а руки не слушаются. Когда пинцет проникает в рану, ощущение мерзкое, но она добивается своего. Впивается взглядом в зеркало, но слезы застилают глаза. Она принимается за следующий шов. Анна настолько напряжена, что от нервной дрожи ей приходится на мгновение присесть и немного передохнуть…

И вот она снова стоит у зеркала и, кривясь от боли, мучит свою рану. Второй шов, третий. Она слишком рано удаляет их, в лупу видно, что рана еще сочится кровью, она не закрылась. Четвертый стежок не поддается, нитки практически вросли в кожу, но Анна непоколебима: она царапает кожу кончиками ножниц, сжимает зубы, продевает наконец ножницы под стежок, пытается разрезать его, у нее ничего не выходит, она начинает все снова, рана открывается, начинает кровоточить, нитки наконец поддаются, она вытягивает остатки. Теперь рана по-настоящему кровоточит, снаружи она розовая, а внутри красная, капли крови — как крупные слезы… Наступает черед оставшихся стежков: эти насекомые отдают богу душу, и Анна скидывает их трупы в раковину. Последние швы Анна снимает практически вслепую, потому что кровь, хотя она и вытирает ее, постоянно выступает снова. Однако Анна прекращает операцию, только когда в ране не остается ни одной нитки. Кровь течет не останавливаясь. Анна решительно достает из аптечки пластиковый пузырек с девяностоградусным спиртом — никаких компрессов, ладонь сложена лодочкой, в нее наливается спирт и тут же отправляется в рану.

Больно так… Анна не может сдержать крик, бьет со всей силы по краю раковины, шины смещаются, Анна снова срывается на крик. Но сегодня свои крики слышит только она, никто не придет на них, она кричит для себя.

Еще раз: спирт в ладонь и сразу в рану. Чтобы не упасть, Анна держится за край раковины, но ей хватает сил.

Потом, когда боль стихает, она туго скручивает обрывок бинта и прижимает его к щеке, а когда отнимает, обнажается воспаленная плоть, рана уродлива и все еще кровоточит. Немного.

Шрам наверняка останется. Он будет пересекать всю щеку сверху вниз. Как утверждают, мужчин шрамы украшают. Сказать, как будет выглядеть с такой меткой Анна, сложно, но очевидно, что это навсегда.

Как воспоминание.

Если бы пришлось расковырять рану ножом, она бы сделала это. Потому что она хочет помнить. Всю жизнь.

12 часов 30 минут

Парковка у больницы скорой помощи, как всегда, забита. На сей раз, чтобы попасть на нее, Камилю приходится показать полицейское удостоверение.

Регистраторша расцветает на глазах. Вряд ли можно сказать «как роза», но и в таком несколько пожухшем виде она вызывает симпатию.

— Значит, она сбежала?

Медсестра делает слегка расстроенный вид, будто понимает, насколько все это важно для Верховена. Что произошло? У вас, наверное, будут неприятности? Провал операции, нет? Камилю хочется от нее отвязаться, что не так-то просто.

— А ее страховка? — (Камиль останавливается.) — Это не мой пост, понимаете, но когда пациентка вот так сбегает, а у нас нет даже номера ее социальной страховки для оплаты пребывания в больнице, то, должна вам сказать, незамеченным это не остается. И начальники начинают на всех бросаться, даже на тех, кто совершенно ни при чем, — какая им разница? — я тоже свое получила… Вот почему и спрашиваю…

Камиль с пониманием качает головой: да-да, конечно, я понимаю; регистраторша тем временем возвращается к своим вызовам. Очевидно, что, попав сюда под вымышленным именем, Анна никак не могла представить карточку социального или дополнительного страхования. По этой же причине он не мог найти у нее никакого документа, удостоверяющего личность. Их у нее не было, по крайней мере на чужое имя.

И вдруг его охватывает желание позвонить ей. Просто так, без причины, как будто ему страшно заниматься всем этим без нее, когда ее нет рядом, ему хочется произнести ее имя — Анна…

И тут он понимает, что зовут ее по-другому. И все, чем было для него это имя, нужно просто забыть. От растерянности Камиль забывает все, даже свое собственное имя.

— Все в порядке? — спрашивает служащая регистратуры.

— Да-да, конечно… — Камиль напускает на себя чрезвычайно занятой вид, это всегда срабатывает, когда нужно поменять тему.

— А ее карточка, — задает он вопрос, — где она? Где ее медицинская карточка?

Анна сбежала прошлой ночью, карточка еще должна быть в отделении.

Камиль благодарит. Добирается до отделения, но так и не может придумать, что же именно нужно ему спросить, с чего начать. Он делает несколько шагов, размышляет. Он в самом конце коридора, в нескольких метрах от небольшого зала ожидания, переоборудованного бог знает во что, — именно здесь он импровизировал первое подведение итогов дела с Луи.

Ручка двери медленно поворачивается, дверь нерешительно открывается, можно подумать, что ее хочет открыть ребенок, робкий и боязливый.

На самом деле этому ребенку пора на пенсию, а не в детский сад: перед Верховеном предстает Юбер Денвиль собственной персоной — большой начальник, главный врач травматологической службы. Ощущение, что он только что снял бигуди, такая снежная пена волос покрывает его голову. При виде Камиля Денвиль краснеет как рак. В этом помещении обычно никого нет, здесь тупик, никто сюда не ходит.

— Что вы тут высматриваете? — Денвиль готов идти в атаку, он в ярости, голос звучит властно.

А вы? Вопрос чуть не срывается с губ майора, но нападение не самый хороший метод в подобном случае. Камиль делает растерянное лицо:

— Я заблудился… — И огорченно добавляет: — Я, наверное, пошел не в ту сторону…

Из красного лицо его собеседника превращается в розовое, ситуация проясняется, темперамент берет свое. Денвиль прочищает горло и решительно устремляется в коридор. Шагает он очень быстро, будто его срочно вызвали.

— Вам здесь больше нечего делать, майор.

Камиль неспешной рысью следует за врачом, положению его не позавидуешь, хотя он и думает так быстро, как позволяет ситуация.

— Ваша свидетельница нынче ночью сбежала! — продолжает доктор Денвиль таким тоном, будто в этом повинен лично Камиль.

— Да, мне сказали…

Ситуация безвыходная: Камиль запускает руку в карман, вынимает мобильный и роняет его на пол. Телефон звонко ударяется о пол, обычная оплошность.

— Вот черт!

Доктор Денвиль, который уже подошел к лифтам, оборачивается и видит спину нагнувшегося майора, подбирающего составные части своего телефона. Что за олух! Двери лифта распахиваются, и Денвиль скрывается за ними.

Камиль подбирает целехонький телефон и, делая вид, что чинит его, направляется к небольшой комнатке.

Время идет. Еще минута. Камиль ждет. Еще несколько секунд. Он наверняка ошибся. Ждет. Ничего не происходит. Тем хуже. Он уже готов вернуться. И останавливается.

Дверь снова открывается, на этот раз энергично.

Вид у выходящей женщины чрезвычайно деловой: это старшая медсестра Флоранс. Теперь при виде Камиля краснеет она, ее слишком пухлые губы приоткрываются и застывают в совершенной окружности, она не находит что сказать, а время уже упущено. Заправляет за ухо выбившуюся прядь, ее жест выдает смущение. Флоранс смотрит на Камиля, обретает наконец спокойствие и закрывает за собой дверь — делает она это демонстративно: я на работе, занята, у меня есть свои обязанности и упрекнуть меня не в чем. В это трудно поверить даже ей самой. Камилю совершенно не нужно подчеркивать свою более выигрышную позицию, он не может так опускаться… Но придется, и он ужасно злится. Он не сводит глаз с медсестры, наклоняет голову, подчеркивает свое превосходство: я не хотел вас беспокоить, пока вы тут занимались неизвестно чем… Вы можете оценить мою деликатность, не правда ли? Камиль ведет себя так, будто одержал победу над мобильным телефоном в коридоре, пока Флоранс и доктор Денвиль занимались своими делишками.

— Мне нужна история болезни мадам Форестье, — говорит он.

Флоранс выходит в коридор, но не так торопится, как доктор Денвиль. Она не защищается. И совсем не злится.

— Не знаю… — начинает она.

Камиль прикрывает глаза, он мысленно умоляет ее не заставлять его произносить: «Я поговорю с доктором Денвилем, думаю, что он…»

Они доходят до медицинского поста.

— Не знаю, здесь ли еще история болезни…

Она оборачивается к нему только один раз, открывает шкафчик с историями болезни. Решительно вынимает большую папку Анны Форестье — с рентгеном, результатами томографии, записями осмотра… Передавать это кому бы то ни было, даже полицейскому, — недопустимо для медицинской сестры.

— После обеда я занесу вам запрос от судебного следователя, — обещает Камиль. — А пока могу написать расписку.

— Нет, — быстро отвечает она. — Я хочу сказать, если с-следователь…

Камиль забирает папку — спасибо. Они переглядываются. Камилю невыносима, почти физически болезненна даже не сама ситуация, в которой он пользуется недопустимыми методами для получения информации, на которую не имеет никакого права, а то, что он понимает эту женщину.

Гиалуроновые губы говорят не о желании оставаться молодой, а о неопровержимой потребности любви.

13 часов

Вы минуете решетку, идете по аллее. Перед вами розовый дом, над вами — высокие деревья, можно даже подумать, это чьи-то владения, но уж никак не то место, где лежат трупы в ожидании, когда их начнут препарировать. Здесь выясняют, сколько весят сердца и печень, здесь распиливают черепа. Камиль ненавидит это место и знает его как свои пять пальцев. Но людей, которые работают здесь, он любит — служащие, эксперты, врачи. Особенно ему нравится Н’гиен. С ним связано много воспоминаний — плохих, тяжелых, они были пережиты вместе.

Войдя, Камиль приветствует всех по очереди. Он прекрасно ощущает некую сдержанность по отношению к себе — слухи и сюда добрались раньше его самого. Это чувствуется по смущенным улыбкам, неуверенным рукопожатиям.

Н’гиен же, как всегда, непроницаем — этакий сфинкс. Он не намного выше Камиля и такого же хрупкого телосложения, последний раз он улыбался в 1984-м. Пожимает майору руку, слушает, смотрит на папку, которую тот ему протягивает, осторожничает.

— Только взгляни. Когда найдешь время.

«Только взгляни» означает: мне нужно твое мнение, есть сомнения, ты должен подтвердить их или нет, я сам ничего тебе не скажу, не хочу влиять, и если бы ты мог сделать это побыстрее…

«Когда найдешь время» означает: это неофициально, то есть личное, а значит, подтверждаются слухи, что Верховен оказался в «глазу бури»… Н’гиен кивает, Камилю он никогда ни в чем не отказывает. Тем более что он ничем не рискует, тайны он и сам любит, любит вскрывать ошибки, уточнять детали — все это он обожает, он же патологоанатом.

— Сможешь позвонить около семнадцати?

И убирает папку к себе в ящик. Это личное.

13 часов 30 минут

Теперь на очереди собственный кабинет. Учитывая, что его ожидает, перспектива безрадостная, но ничего не поделаешь.

В коридорах Камиль приветствует коллег — и психологом не нужно быть, чтобы почувствовать тревогу. В Институте судебно-медицинской экспертизы она была скрытой, а здесь просто вопиет. Как во всех учреждениях подобного толка, слухам вполне хватает трех дней, чтобы стать всеобщим достоянием. И чем более эти слухи неточны, тем они быстрее распространяются — чистая механика. Вариант классический. Кто-то выражает симпатию, другие, скорее, соболезнуют.

Начни даже его спрашивать, Камиль не нашел бы что сказать, с чего начать — никакого желания говорить или объясняться. К счастью, практически вся его бригада на выходных, в бюро всего двое. Камиль приветственно поднимает руку, коллега, разговаривающий по телефону, отвечает: «Привет, майор», второй успевает обернуться, только когда Верховен уже прошел к себе.

И тут же появляется Луи. Входит молча. Их взгляды встречаются.

— Вас обыскались…

Камиль склоняется над столом. Вызов к дивизионному комиссару Мишар.

— Вижу.

Вызов на девятнадцать тридцать. Несколько поздновато. Конференц-зал. Сплошная объективность. В вызове не указано, кто еще будет присутствовать. Даже странно. Когда полицейский начинает кого-то интересовать, его не вызывают для объяснений, его просто хотят предупредить, что против него может быть заведено дело. А значит, предупредили его или нет, ничего не меняется: у Мишар есть рычаги, и она ими воспользуется, потому что у Камиля нет времени нейтрализовать удар.

Он ничего не старается выяснить, не к спеху: девятнадцать часов тридцать минут — до этого еще нужно дожить.

Камиль вешает пальто, запускает руку в карман и вытаскивает оттуда пластиковый пакет, который держит двумя руками, как банку с нитроглицерином, чтобы содержимое не вылилось на пальцы. Ставит кружку на письменный стол. Луи подходит, склоняется над столом с любопытством, читает почти про себя: «Мой дядя самых честных правил…»

— Первая строка «Евгения Онегина», да?

На этот раз у Камиля находится ответ. Да, Луи прав. Кружка принадлежала Ирен, но этого он Луи не говорит.

— Сможешь пробить отпечатки пальцев? И побыстрее…

Луи утвердительно кивает, закрывает пластиковый пакет:

— Ставлю в формуляр… по делу Перголена?

Травести Клода Перголена задушили у него дома.

— Можно и так… — соглашается Камиль.

Нужно ввести Луи в курс дела, иначе работать невозможно, но Камиль пока не готов. Прежде всего потому, что очень долго рассказывать, да и потом, пока Луи ничего не знает, к нему не может быть никаких претензий.

— Если результаты нужны срочно, — говорит Луи, — я пошел, пока мадам Ламбер на месте.

Мадам Ламбер питает к Луи большую слабость — она, как и майор Верховен, с удовольствием усыновила бы его. Мадам Ламбер завзятая профсоюзная активистка, и борется она за выход на пенсию в шестьдесят, хотя самой ей шестьдесят восемь, и она постоянно находит все новые отговорки, чтобы продолжать работать. Если ее не вынесут с работы через окно, она еще лет тридцать будет продолжать бороться.

Несмотря на срочность задания, Луи не торопится. Он застывает, погруженный в свои мысли на пороге кабинета, сжимая в руках пластиковый пакет, — так делают молодые люди, которые хотят что-то спросить.

— Я так понимаю, что кое-что пропустил…

— Успокойся, — отвечает Камиль с улыбкой, — я тоже.

— Вы предпочли не впутывать меня в дело… — Луи тут же делает предупреждающий жест. — Это не упрек!

— Да нет, Луи, упрек. И ты чертовски прав, делая его мне. Вот только сейчас…

— Слишком поздно?..

— Именно.

— Слишком поздно объяснять или слишком поздно для упреков?

— Хуже, Луи. Все слишком поздно. Поздно понимать, поздно реагировать, поздно тебе объяснять… И даже, наверное, поздно для меня с честью выйти из этого дела. Ситуация отвратительная, видишь сам.

Луи неопределенно смотрит в потолок: вы имеете в виду высшие сферы? И подтверждает свою мысль:

— Не все так терпеливы, как я.

— Ты имеешь право первой ночи? — спрашивает Камиль. — Сенсация твоя — гарантирую. И если все пойдет, как я предполагаю, то сюрприз тебе обеспечен. Самая большая удача, если работаешь в полиции: блеснуть на глазах у начальства.

— «Удача — это…»

— Ну, давай, Луи! Цитату!

Луи улыбается.

— Нет, — продолжает Камиль. — Попробую угадать сам: Сен-Жон Перс! Нет, тогда — Наум Хомский!

Луи выходит из кабинета и тут же просовывает голову в дверь:

— Там на столе записка… По-моему, вам…

Еще бы!

Послание от Жана. Знакомые угловатые буквы: «Станция метро «Бастилия». Выход на Рокет, 15 часов». Кое-что посерьезнее, чем просто свидание.

То, что генеральный инспектор предпочел оставить анонимное послание на столе Камиля, а не звонить ему по телефону, плохой знак. Жан Ле Ган выражается совершенно ясно: «Я предпринимаю меры предосторожности». И еще: «Я твой друг и иду на риск, но встреча с тобой может ускорить конец моей карьеры, так что давай не будем ее афишировать».

Будучи недомерком, Камиль привык к остракизму: метро так метро… Но оказаться под подозрением в самой полиции крайне неприятно, хотя, если разобраться в происходящем в последние три дня, ничего удивительного.

Назад: День второй

Дальше: Благодарности