41

Я оставался в палатке, пока грудь Фарида, прижатая к моей груди, не остыла. Не помню, сколько еще времени это хрупкое тело хранило тепло, но понемногу все, что можно назвать жизнью, уходило из него, растворяясь в проклятой пропасти. Я не верил в Бога и в загробную жизнь, а он верил, вот что было важно. И я всем сердцем надеялся, что он вырвется отсюда и поднимется в небо, которое так любил. Молча расстегнув молнию на спальнике, я раскрыл его и набросил на Фарида. Завитки черных волос выбились из-под покрова, и я наклонился и поправил их, чтобы тело скрылось полностью. Потом прошептал ему то, что, наверное, отец должен был бы сказать сыну: пожелал удачи и простил. Без сомнения, это была молитва.

Выйдя из палатки, я подошел к Мишелю, который молотил и молотил по льду.

– Фарид умер.

Он, пыхтя, обернулся ко мне:

– Видел, сколько я уже сделал? Хороша работенка, а?

И он отпихнул ногой горки ледяной крупы.

– Если поможешь, мы выберемся отсюда часов за пять-шесть.

Сейчас он был мне противен до глубины души.

– Ты должен дать мне горелку. Я хочу натопить воды, чтобы обмыть тело. А потом скажу слова молитвы. Что-нибудь такое… более торжественное.

– Молитву, говоришь? Ты что, издеваешься? Горелка останется где стоит.

– Ты убил мальчишку. Если мы когда-нибудь отсюда выберемся, я постараюсь, чтобы ты окончил свои дни в тюрьме.

– В тюрьме? Это было бы шикарно.

Он смерил меня косым взглядом:

– Ты что, думаешь, сыщики поверят первому же слову психа?

Я потерял над собой контроль и вцепился ему в горло. Мне хотелось, чтобы его башка отлетела прочь, как пробка от шампанского, и чтобы он знал, кто его убивает.

– И в тебе нет ни капли сострадания?

Мы сцепились и покатились по земле. Своей железной маской он крепко заехал мне по носу. В ушах у меня раздался треск, по губам потекла кровь. Барахтаясь, мы выпихнули из крепления баллон с ацетиленом.

Пламя горелки погасло.

Наступила полная тьма.

Мы тут же прекратили схватку.

И тут прозвучал сигнал тревоги: зашипел газ.

Утечка.

В темноте Мишель выпустил меня, и я услышал, как он ползает по ледяной крошке. Оглушенный, я сел, весь дрожа. Ледяной туман застилал глаза. Паника охватила меня, и я лихорадочно ощупывал землю.

– Скорее! Газ уходит!

– Баллон у меня!

Я подполз на ощупь и нашарил руку Мишеля с газовым баллончиком, который поддерживал нашу жизнь с той минуты, как мы очнулись в подземелье. Баллон шипел все сильнее, вокруг распространялся резкий запах. Я нащупал рукой наконечник и отключил подачу газа, но шипение продолжалось. Наверное, на баллоне трещина… Может, соскочила гайка, которую я уже однажды закручивал, может, какая другая мелкая деталь на выходе газа.

Мишель заорал мне прямо в ухо:

– Весь газ уйдет! Сделай что-нибудь!

Я ничего не видел. Из носа на пальцы лилась кровь, и я мог дышать только ртом. Каждая потерянная секунда стоила минут и часов жизни. Время бежало все быстрее. Мы топтались вокруг баллона, пытаясь найти выход. Мишель снял куртку и попытался заткнуть дыру в баллоне, но газ проходил сквозь любую преграду, сквозь ткань, сквозь малейший зазор. Сделать ничего было нельзя. Ничего.

– У меня есть зажигалка, – прохрипел Мишель, – можно посветить, чтобы починить баллон.

– Нет! Сгорим заживо!

Он замолчал. Я еще попробовал поправить регулировочный винт, шланг. Ничего не выходило.

– Пошарь вокруг, может, что-то отскочило: винтик, кран, гайка!

В темноте я рылся заледеневшими руками в кучках льда. Газ шипел вовсю, наши глотки тоже свистели и шипели. Никогда еще в этой пещере не было так темно и холодно.

Наконец последняя струйка газа улетучилась с усталым чмокающим звуком. И надолго настала тишина.

– Эта идиотская драка дорого нам обошлась. Может, надо было чиркнуть зажигалкой и спалить обоих, к чертовой матери. Все бы быстро кончилось. А теперь что делать?

Мы словно плыли ни в чем и нигде. Не было видно ни рук, ни ног.

– В палатке есть еще горелка. Чуть-чуть света даст. Сколько, Мишель? Сколько там осталось газа, по-твоему?

– С полбаллона осталось.

Полбаллона… Я поднялся.

– Четыре часа! Это много, четыре часа! А если экономить, то и дольше хватит!

Я потянул его за рукав:

– Давай! Давай отыщи горелку!

Мишель встал, и я услышал, как он топает к палатке. Он долго чиркал зажигалкой Фарида, пока наконец слабый огонек не осветил наше самое ценное имущество. Тридцать сантиметров пластика на две человеческие жизни.

Я обхватил голову руками. Четыре часа… О господи… Последние четыре часа, которые я проживу. Но что такое четыре часа? За четыре часа Франсуаза родила Клэр.

Четыре часа. Но это конец. Смертная казнь. Я-то думал, что мы продержимся еще дня три-четыре, а то и пять! А может, и неделю… А тут – четыре часа…

– Эй, Мишель! Давай иди сюда с газом!

Искорка тепла отдалилась, и Тьма поглотила ее почти сразу. Я уселся в позу эмбриона, обхватив руками плечи, как в детстве, когда слышал шаги отца на лестнице.

Я ждал. Ждал возвращения Мишеля, хватался за него, как утопающий за плот. Он вел себя непростительно, как варвар, но мне не хотелось, чтобы он меня бросил. Не хотелось умирать. Тем более так, одному, в кромешной тьме пропасти.

Вокруг все было каким-то ненастоящим и зловещим.

Наконец появился Мишель с горелкой в руке. Она была поставлена на самый малый огонь.

– Мне уже можно подойти? – спросил он.

Ацетилен уже должен был рассеяться.

– Давай.

Он осторожно приблизился и поставил горелку рядом с баллоном с ремешками. Все озарилось живым светом. Я наклонился и поднял треснувший болт и круглую гайку, которые лежали на льду совсем рядом. Мишель уселся напротив, сунув зажигалку в карман брюк.

– Ты сказал, примерно четыре часа. Четыре часа, а я даже уже не понимаю, что это значит.

Он несколько секунд помолчал.

– Слушай меня, Жонатан, слушай внимательно. Это худшее из решений за всю мою жизнь… Надо дать газу выгореть еще наполовину. И вот как раз тогда…

Он сел совсем рядом со мной, всего в нескольких сантиметрах. Его дыхание утратило запах. Теперь от него несло пустотой, полным отсутствием жизни.

– Я попытаюсь использовать свой шанс, забрав горелку. Я попытаюсь пробиться сквозь завал, мне… Он поднес руки к голове. – Ну, в общем, ты меня понял? Что толку израсходовать газ до конца, а потом сдохнуть вдвоем на корематах? Надо все испробовать. Даже если я взорвусь.

Я не мог препятствовать ему в желании жить. И я согласился, пытаясь сохранить мину гордой и сильной личности. Но вот чего я страшился… Умереть в одиночестве, в полной темноте. Мишель уже уходил, когда я схватил его сзади за штаны:

– Если уж так должно случиться…

Я указал на острый камень:

– Ты мне его оставишь?

Он раскрыл ладонь и посмотрел на обломок скалы, который позволил нам делать уйму вещей: есть, пить, резать мясо… А теперь вот… и умереть…

– Можешь на меня рассчитывать.

Он крепко, до крови, сжал камень в кулаке.

– Мы оба, и ты и я, натворили дел. Но нельзя мешать человеку умереть, как он хочет. Достойно, не обоссавшись…

– Спасибо…

Он застыл, уставившись в землю:

– Фарид умер, потому что сделал нам зло. Он сделал зло нам обоим, Жонатан.

Он схватил меня и поставил на ноги:

– Давай за работу. Надо действовать как можно быстрее и постараться добраться до темного пятна. Становись напротив ледника, а я погашу свет. Будем его зажигать каждые полчаса, чтобы посмотреть, насколько мы продвинулись.

Он поставил горелку рядом с прозрачной стеной. Я подошел, держась рукой за нос и утирая кровь рукавом куртки. Правая ноздря распухла, – видимо, удар сместил перегородку. Стиснув зубы от боли, я ощупал нос. Так и есть, хрящ ушел направо, это всегда бывало, стоило мне удариться носом. Я хорошо знал, какую боль мне сейчас предстоит вытерпеть. А может, не надо вправлять перегородку? Чего ради? И однако, я плотно сжал нос пальцами, как тисками, и рванул налево. Раздался хруст, и я повалился на землю, громко вскрикнув. Снова, но уже в последний раз, хлынула кровь.

Я потянул воздух носом, теперь ничто не мешало дышать.

Мишель загасил горелку.

Он остервенело колошматил по льду острым камнем, а я поднял цепь и вслепую принялся долбить ею. Нос на каждое движение отзывался болью, меня сгибало пополам, но чем больнее было, тем быстрее я колотил. Мелкие ледышки отлетали мне в рот, и я их разжевывал. Было больно, отовсюду наступал холод. Я уже не видел ни Мишеля, ни Фарида, ни Клэр, ни Франсуазы. Только себя и свое отражение в зеркале льда и страдания. Одни и те же движения, одно и то же мигание света: зажегся, погас, опять зажегся, опять погас. Проходили часы. И тут Мишель схватил меня поперек живота и оттащил в сторону:

– Погоди пару минут. По-моему, уже можно что-то различить. Надо только чуть отполировать лед. Делай, как я.

Он снял рукавицы и, как тряпкой, стал мелкими кружками натирать ими лед. Уперев локти в колени, я снова задышал ртом. Мы изрядно вгрызлись в лед и прорубили нишу сантиметров сорок глубиной, в метр шириной и в метр высотой. Теперь я понимал, как действовал наш мучитель. Он пилой распилил ледяную стену на десятки блоков, засунул в нишу «объект», а потом опять заложил кусками льда. При сильной влажности блоки быстро смерзлись, а стыки производили впечатление природных трещин.

Поверхность, в которую мы врубались, была мутным нагромождением ледяных кусков, но постепенно становилась все прозрачнее. Мишель как можно ближе поднес к ней горелку. То, что казалось нам черным пятном, в ходе работы все больше проступало сквозь лед и прояснялось. Уже обозначились выпуклости и линии формы… И тут сердце мое отчаянно забилось.

Меня охватил панический ужас.

Я выхватил горелку из рук Мишеля и поднес ее к самой ледяной стенке:

– Ты видишь то же, что и я?

– Похоже на тело. На скрюченное тело. Но Фарид говорил…

Меня затошнило. Мишель встряхнул баллон с пропаном:

– Газ действительно на исходе. Надо заканчивать работу, а потом… а потом, Жо, я…

Я отступил на два шага, размахнулся цепью и ударил изо всех сил. Цепь как молния пронеслась, едва не задев Мишеля, и врезалась в лед. Человек в железной маске вскрикнул и отскочил. А я все молотил и молотил. Меня захлестывало волнами какого-то нехорошего возбуждения, и это придавало силы усталым мускулам, заставляло работать за пределами возможного. Я чувствовал, что за время нашего подземного заточения прошел все ступени лестницы, ведущей к ужасу всех ужасов. И каждая ступень приближала меня к вершине черной башни, где вечно кружатся вихри и где кричат в этих вихрях души, не находя покоя. И эта проклятая башня гораздо опаснее Эвереста, наверху меня ждет место, где невозможно умереть спокойно.

Сантиметр сдавался за сантиметром. Пять, десять… Мишель куда-то ушел и вернулся с едой. Мы зажгли горелку, согрели воду и еду и принялись есть руками здесь же, рядом с ледником. Я одолевал свою тарелку в несколько приемов, то и дело останавливаясь, когда к этому вынуждал выброс молочной кислоты. Потом снова принимался за еду, и минут через пять все начиналось сначала. Мы не разговаривали, только крякали от усилия, стиснутые пропотевшей одеждой. Меня несколько раз вырвало. Организм уже ничего не принимал, – видно, всему пришел конец. Мы были почти у цели, осталось сантиметров тридцать. Мне очень хотелось посмотреть, что же там, – ждать стало невмоготу. Мы снова зажгли свет и терли рукавицами стенку. Растрескавшийся слой отвалился, и под ним оказался зеркально-гладкий лед. За ним виднелась босая нога. Виднелась совершенно четко, на этот раз преломление света не мешало и не искажало форму. Я оттолкнул Мишеля. Сжав перчатку, как губку, я тер и тер, постепенно продвигаясь направо. Ноги… икры прижаты к тонким белым бедрам, слишком тонким, чтобы принадлежать мужчине. Мой желудок снова скрутило узлом. Больше не могу, больше не выдержу… А сам все тер и тер ледяную стену. Мишель отступил в сторону. Я понял, что он знает. Знает, как и я…

Я же отказывался верить, не желал, и все тут. Слезы жгли мне веки, а я смотрел на белокурые волосы на голых плечах и выглаживал лед выше, ближе к мраморному лицу, ожидавшему только меня, и больше никого.

Вдруг в луче света сверкнули две аметистовые искры. Лицо было повернуто ко мне побелевшими губами. Ноги у меня подкосились, ногти впились в лед и скрежетали, процарапываясь к ней.

Широко открытыми глазами, во всей белизне своего прекрасного тела, на меня смотрела моя дочь Клэр.

Она мне улыбалась.