– И ты здесь ни при чем?

Новость настолько значительна, что Николь решилась снова прийти повидаться со мной.

Я вижу перемены воочию. Они ужасны. Эта история совершенно ее опустошила, за несколько месяцев она постарела лет на десять. Мне чудовищно не хватает моей Николь, той, которая мне доверяла. Я хотел бы, чтобы та, которую мне сейчас подсовывают, измученная и истрепанная, исчезла и вернулась моя всегдашняя Николь, моя жена, моя любовь.

– Ты получила мое письмо?

Николь кивает.

– Теперь с тобой больше ничего не случится, ты ведь знаешь?

Она не отвечает. И делает нечто ужасное: пытается улыбнуться. Чтобы сказать: «Я с тобой», чтобы сказать: «Не жди от меня слов, я не могу, я с тобой, я здесь, это все, что я могу сделать». Ни одного вопроса. Ни одного упрека. Николь отказалась понимать. На нее кто-то набросился. Она не хочет знать кто. Он ее придушил. Она не хочет знать почему. Вернется ли он? Она не хочет этого знать. Я пообещал ей, что это несчастный случай. Она сделала вид, что поверила. Что ей действительно трудно пережить – не то, что я ей лгу, а то, что она больше никогда не сможет мне верить. Но, черт, что я могу поделать?

Недавнее событие – вот что многое для нас меняет. Потому что теперь карты легли по-новому. И мне хочется ей сказать: «Ты видела? У меня получилось! Почему ты больше в меня не веришь?»

Николь совершенно измотана, на каждом ее веке – груз сотен часов бессонницы, и, несмотря ни на что, ею, как и мной, снова овладела надежда. Будь она неладна, эта надежда.

– Меня предупредила о передаче одна женщина с работы. Я вернулась домой пораньше, чтобы записать ее, и Люси пришла вечером посмотреть вместе со мной.

Николь смущена, но ее сила в том, что она абсолютно не способна лгать (и, однако, будь я таким же, как она, я был бы уже мертв).

– Люси все же задается вопросом: не с твоей ли подачи это все было сделано?

Я изображаю оскорбленную невинность.

Николь протягивает ко мне руку, и я мгновенно торможу. С Люси я еще могу жульничать. С Николь об этом и речи быть не может. Она на мгновение прикрывает глаза, потом говорит то, что с самого начала собиралась мне сказать:

– Я не знаю, что ты задумал. И уверяю тебя, Ален, я не желаю этого знать. Но не вмешивай в эту историю дочерей! Я – дело другое, я не в счет, я с тобой. Если тебе нужно было так поступить… Но не девочек, Ален!

Когда она защищает дочерей, это уже не та Николь. Даже любовь, которую она питает ко мне, ее не остановит. Это ее я должен был бы посадить напротив Фонтана, когда он грозил переломать им все кости. И однако, «не вмешивай в эту историю дочерей» – да они уже влипли в нее по самую шею. Одна потеряла бóльшую часть того малого, что имела, второй вменили в обязанность вытащить отца из зловонной трясины.

– Я должен тебе объяснить…

Ей достаточно отрицательно покачать головой. Я останавливаюсь.

– Если нам это поможет, хорошо, но я не хочу ничего знать.

Она наклоняет голову, борясь со слезами.

– Только не наших девочек, Ален, – говорит она, доставая платок.

А ведь какой удобный случай представился. Николь это знает. Она говорит, чтобы сменить тему:

– Думаешь, это что-нибудь изменит?

– Ты получила деньги? За интервью?

– Да, ты меня уже спрашивал.

Издатели предлагали мне задаток в сорок, пятьдесят, шестьдесят пять тысяч евро и хороший процент от продаж, которые я переведу на счет Николь. А раз уж мне придется вернуть деньги, которые я забрал у «Эксиаль», получается, что это все, что ей останется.

– Я разделила их между Матильдой и Люси, – подтверждает Николь. – Им это пошло на пользу.

Издателя я выбрал самого нахрапистого, самого беспардонного демагога и с напористостью атакующего танка. Книга называется «Я просто хотел работать…», с подзаголовком «Старший возраст: от безработицы до тюрьмы». Она выйдет ровно за месяц до начала процесса. Люси воротила нос от названия, но я настоял. На обложке: медаль за труд, на которой Марианна заменена моей антропометрической фотографией. Шумиха будет колоссальная. Пресс-атташе одна не справится, ей уже пришлось взять стажера. Стажерку. Разумеется, на безвозмездной основе. Зачем деньги транжирить. Вместо меня выступать на телевидении, на радио и отвечать на вопросы печатных изданий будет Люси. Первый тираж – сто пятьдесят тысяч экземпляров. Издатель рассчитывает на процесс, чтобы взвинтить продажи.

– Я стараюсь как-то вас обезопасить…

– Ты мне написал об этом, Ален, я знаю. Ты хочешь защитить нас, но постоянно все усложняешь. По мне, так лучше бы ты вообще ничего не делал, а мы бы по-прежнему жили вместе. Но ты же не хотел так жить, а теперь слишком поздно. Теперь я совсем одна, понимаешь?

Она останавливается. Мы как сообщающиеся сосуды. Когда один облегчает душу, то тяжесть наваливается на другого.

– Мне не нужны деньги, – продолжает Николь. – Плевать мне на них. Я бы только хотела, чтобы ты был рядом со мной. Мне ничего больше не нужно.

Излагает она не слишком доходчиво. Но общую идею я уловил: она готова возобновить нашу нищенскую жизнь с того момента, на котором та оборвалась.

– Тебе ничего не нужно, и все же ты продала нашу квартиру!

Николь незаметно качает головой, как если бы я, как всегда, ничего не понял. Это раздражает.

– Ну, так как, по-твоему, это что-нибудь изменит? – спрашивает она, чтобы отвлечься.

– Что именно?

– Передача.

Я пожимаю плечами, но внутренне весь дрожу:

– Вообще-то, должна.

Огромный стол.

Все СМИ в сборе. Со всех сторон щелкают затворы фотокамер.

Позади стола во всю стену огромный баннер с логотипом «ЭКСИАЛЬ-ЕВРОПА» огромными алыми буквами.

– Ничего не скажешь, представительности ему не занимать, твоему генеральному директору, – говорит Николь, пытаясь улыбнуться.

Александр Дорфман во всей красе. Последний раз, когда я его видел, он сидел на полу, а я приставил свою беретту к его лбу, говоря: «Ну, Большая Белая Бвана, в Сарквиле вы скольких собирались выгнать?» – или что-то в этом роде. Он даже не потел, как мне кажется. Да, он холоднокровное животное. Он и сегодня не дрогнет. Когда он заходит в комнату, ощущение, что моя беретта по-прежнему приставлена к его лбу. Может, этого не видно, но я держу его за яйца, нашего Александра Великого. Он выходит на сцену, как звезда цирка, гибким решительным шагом, со сдержанной улыбкой и ясным лицом. Пудели позади. Начало номера осталось в кулисах.

– Они все тут? – спрашивает Николь.

– Нет, одного не хватает.

Я с самого начала заметил, что Жан-Марк Гено, наш любитель красного белья, запаздывает. Может, задержался в секс-шопе, кто знает. Но что-то мне подсказывает, что он не придет, пропустит церемонию. Надеюсь, это не грозит мне неприятным сюрпризом.

Выход звезд вырезали при монтаже, но главное я успел заметить: позади Дорфмана первым вышагивает Поль Кузен. Он держится так прямо, что кажется на голову выше остальных. В следующем кадре они уже сидят рядком. Это Тайная вечеря, Дорфман в качестве Иисуса Христа готовится нести в мир его слово; число лизоблюдов сократилось с двенадцати до четырех. Кризис, что поделать. Одесную господа: Поль Кузен и Эвелин Камберлин, ошуюю: Максим Люсей и Виржини Тран.

Дорфман водружает очки, потом снимает их. Суета журналистов и фотографов, последние вспышки и щелканье затворов.

– Вся Франция переживает, и не без оснований, за судьбу несчастного безработного в тяжелой ситуации, который прибегнул к… насилию, пытаясь найти работу.

Эти фразы были написаны заранее, но зачитывать чужие тексты – не в его стиле, Дорфман не таков. Начало получилось напыщенное. Он снимает очки. Он больше доверяет своим талантам, чем своей памяти. Смотрит публике прямо в лицо через объектив камеры:

– Имя нашей компании оказалось связанным с этим прискорбным инцидентом, потому что один безработный, мсье Ален Деламбр, в приступе помешательства держал в заложниках на протяжении часов нескольких сотрудников нашего предприятия, в том числе меня самого.

Его лицо искажается на очень короткое мгновение. Воспоминание о тяжком испытании. Очень тонкий намек, браво! Легкая тень, пробежавшая на миг по маске Дорфмана, дает понять: мы пережили кошмар, но решили не выставлять наши страдания напоказ, мы будем держать их в себе, в этом наша доблесть. А сидящие по бокам апостолы присоединяются к этому чуть заметному проявлению глубоких переживаний. Один наклоняет голову, подавленный воспоминанием об ужасных мучениях, которые он вынес, другой сглатывает слюну, явно во власти неизгладимых впечатлений, оставленных в его сердце часами страха и насилия. Браво им тоже! Кстати, присутствующих не проведешь: вспышки засверкали в стихийном порыве, стремясь запечатлеть потрясающую микросекунду телевизионных мук. Мне самому захотелось обернуться к товарищам по камере, чтобы и они поаплодировали. Но я один. Как Особо Важная Персона.

– Ну и притворщики, верно? – замечает Николь.

– Можно и так сказать.

Дорфман продолжает:

– Каковы бы ни были побуждения этого соискателя рабочего места, никакая ситуация, я подчеркиваю, никакая ситуация не может оправдать применения физического насилия.

– Как твои руки? – спрашивает Николь.

– Шесть пальцев уже двигаются нормально. Четыре на этой руке, два на той. Неплохо, это больше половины. Остальные заживают не очень, доктор дал понять, что они могут так и остаться негнущимися.

Николь улыбается мне. Это улыбка моей любимой. Это единственное, ради чего я борюсь и страдаю. Я готов умереть за эту женщину.

Черт, да именно это я и делаю!

Ну, возможно, не совсем.

– Тем не менее, – продолжает Дорфман, – нас не может оставить равнодушными боль тех, кто страдает. Мы, руководители предприятий, ведем ежедневную экономическую борьбу, призванную обеспечить их возвращение на рабочие места, но мы понимаем их нетерпение. Больше того, мы его разделяем.

Мне бы очень хотелось посмотреть эту передачу, сидя в зале какого-нибудь бистро в Сарквиле. Наверняка напоминает матч за Кубок мира. Они его будут без конца прокручивать, это заявление.

– Ужасные злоключения мсье Деламбра, возможно, являются примером трагедии многих соискателей на должность. И наш ответ тоже должен послужить примером. Вот почему по моему предложению группа «Эксиаль-Европа» решила отозвать все жалобы.

Всеобщее волнение, фотографы безостановочно снимают сидящих за столом.

– Мои сотрудники… – величественный жест сначала в правую сторону, затем в левую, сопровождаемый синхронным опусканием век, исполненным со слаженностью скандирующих фанатов, – присоединились ко мне в этом душевном порыве, за что я им искренне признателен. Каждый из них в частном порядке также подал жалобу. Все они будут отозваны. Мсье Деламбр предстанет перед судом за те деяния, что он совершил, но гражданские истцы отстраняются, оставляя место правосудию.

По обе стороны от господа сподвижники не позволили себе и тени улыбки. Осознают свою историческую роль. Дорфман только что набросал эскиз нового витража из истории капитализма: «Хозяин проявляет милосердие к отчаявшемуся безработному».

Только теперь я осознал, какую важность придает Александр Дорфман тем десяти лимонам. Скорее всего, в кулисах «Эксиаль» поднялся немалый шум, потому что он решил оттенить общую картину новыми красками, да еще неслучайного оттенка. Прекрасный девственно-белый, Христов цвет. Белоснежность невинности.

– Разумеется, ни «Эксиаль», ни его сотрудники не помышляют оказывать давление на правосудие, которое должно осуществляться в независимом порядке. И тем не менее наш жест милосердия призван послужить призывом к снисходительности. Призывом к великодушию.

Гул в зале. Известно, что наши руководители высшего звена не чужды величия, достаточно глянуть на размер их зарплат, но подобное величие души – от этого невольно наворачиваются слезы.

– С точки зрения Люси, отзыв гражданских исков может сильно повлиять на решение суда, – говорит Николь.

Люси мне тоже так сказала. А я думаю, что этого далеко не достаточно, но молчу. Посмотрим. Процесс начнется через четыре или пять месяцев. Похоже, в рекордно короткие сроки. Не каждый день самый известный безработный Франции предстает перед судом присяжных.

На экране Дорфман повышает голос:

– Однако…

Тишина восстанавливается не сразу. Дорфман отчеканивает каждый слог, дабы донести Его слово:

– Однако… данная инициатива не призвана служить прецедентом.

Сложная фраза, особенно для Первого канала.

Упростить. Вернуться к коммуникативным универсалиям.

– Наш жест является исключением. Пусть те, кого может вдохновить пример мсье Деламбра, – (взрыв во всех кафе Сарквиля), – знают, что наша компания со всей решительностью осуждает насилие и будет преследовать по закону – причем без всякого послабления – любого, кто допустит насильственные действия по отношению к имуществу или персоналу, принадлежащим нашей компании.

– И никто не обратил на это внимания, – говорит Николь. – С ума сойти, а?

Я не понимаю, о чем речь. И она это видит.

– Дорфман говорит об «имуществе и персонале, принадлежащим нашей компании», – поясняет Николь. – Это же чудовищно.

Нет, я ничего не понимаю.

– Имущество – ладно, но люди, Ален! Они же не «принадлежат» предприятию!

Не подумав, я ответил:

– А меня это не шокировало. В конце концов, все, что я сам сделал, было сделано ради того, чтобы снова «принадлежать» предприятию, разве нет?

Сраженная Николь замолкает.

Она меня поддерживает. Во всем. И будет поддерживать до конца.

Но наши миры разбегаются в разных направлениях.

– Вот, посмотри, – говорит Николь.

Она роется в сумке. Фотографии.

– Я переезжаю на новую квартиру через две недели. Грегори очень мил со мной. Он приедет с приятелями, чтобы помочь перебраться.

Я слушаю рассеянно, потому что поглощен фотографиями. Угол съемок, освещение – Николь постаралась представить новое жилье в выгодном ракурсе, но тут уже ничего не поделаешь. Полная жуть. Она говорит о переезде, об очень милых соседях, двух днях отгула, но стоит мне глянуть на снимки, и мне просто становится дурно. Она сказала, на каком это этаже, но я прослушал. Кажется, на двенадцатом. Мне предлагаются многочисленные виды Парижа вдали. В торговле недвижимостью, когда подчеркивают открывающуюся панораму, обычно это дурной знак. Я не задерживаюсь на фотографиях неба.

– Можно есть на кухне… – говорит Николь.

Блевать там тоже можно. Паркет с мелким узорчиком времен семидесятых. Жесткие прямоугольные объемы, достаточно глянуть на фото, так и слышишь эхо голосов в пустых комнатах, а ночью перебранку соседей за тонкой перегородкой. Гостиная. Коридор. Спальня. Еще одна. Ровно то, что я ненавижу. Сколько может стоить подобное дерьмо? И на это она обменяла нашу почти выплаченную квартиру?

– Почти выплаченная – это еще не выплаченная, Ален. Не знаю, в курсе ли ты, но у нас проблемы с деньгами!

Я чувствую, что не надо ее злить. Николь на грани отчаяния, близкого к взрыву. Она открывает рот, я закрываю глаза, ожидая снаряда, но она выбирает иносказание. Обводит рукой окружающую нас обстановку:

– Ты ведь тоже решил сменить место жительства!

Удар ниже пояса. Я бросаю фотографии на стол. Николь забирает их, кладет в сумочку. Потом смотрит на меня:

– Лично мне плевать на квартиру. С тобой мне было бы хорошо где угодно. Все, чего я хотела, – это быть с тобой. А без тебя, там или тут… По крайней мере, разделались с долгами.

Новая квартира полностью соответствует моему представлению о том, где должна жить жена арестанта.

Мне есть что сказать, и немало. Я не говорю ничего. Беречь себя. Экономить силы для судебного процесса.

Чтобы получить право прийти к ней в эту халупу как можно скорее.