XLI

Обычно Адамберг не поддавался нежным чувствам. На любую привязанность он смотрел как на ловушку и старался не попадаться. Так стриж пролетает мимо открытого окна, едва задев его крылом, потому что знает: если влететь внутрь, выбраться будет очень трудно. В деревне Адамберг часто видел в домах мертвых птиц, которые не нашли пути назад, на волю. Когда дело касается любви, у человека смекалки не больше, чем у птицы, считал Адамберг. А во всем остальном птицы гораздо смекалистее людей. Как и бабочки, которые не стали влетать внутрь мельницы.

Однако пребывание в склепе, по-видимому, деморализовало его, и чувства вышли из-под контроля: при мысли об отъезде из Кисиловы у него сжималось сердце. Ведь именно здесь ему удалось запомнить новые, очень трудные в произношении слова, а для него это было немалым событием.

Даница выстирала и выгладила красивую вышитую рубашку, чтобы он мог увезти ее с собой в Париж. Сейчас все они торжественно, с улыбкой на лицах, выстроились у входа в кручему: Даница, женщина с тележкой и ее дети, завсегдатаи кафе, Вукашин и Бошко с женой — эти трое со вчерашнего дня ходили за ним по пятам — и другие, незнакомые ему жители деревни. Влад решил остаться тут на несколько дней. Сегодня его конский хвост был аккуратно расчесан и затянут в узел. Адамберг, забыв свою всегдашнюю сдержанность, обнял каждого из них, пообещал приехать еще раз и сказал, что все они стали ему друзьями. Даница была грустна, но ее грусть умерялась тем обстоятельством, что она не знала, о ком из приезжих больше жалеть — о первом, жестком и нервозном, или о втором, мягком и очаровательном. Влад в последний раз произнес «плог», и Адамберг с Вейренком зашагали к автобусу. Они собирались сесть на самолет в Белграде и во второй половине дня прибыть в Париж. Чтобы у них не возникло затруднений в аэропорту, Владислав написал на листке несколько самых нужных фраз по-сербски. Вейренк нес холщовую сумку, в которую Даница сложила еду и питье на дорогу: этого им хватило бы на два дня. Он бормотал себе под нос:

— Приветный, милый край в слезах он покидает,

Злой рок безжалостно влечет его туда,

Где нелюбимый сын спасенья ожидает.

— Меркаде говорит, что стихи у тебя часто бывают корявые, а рифмы — примитивные.

— Он прав.

— Что-то тут не клеится, Вейренк.

— Ясное дело. Размер не выдержан.

— Нет, я про собачью шерсть. У твоего племянника была собака, которая умерла за несколько дней до убийства в Гарше.

— Да, девочка, ее звали Лютик. Он ее где-то подобрал. Это у него была уже четвертая собака. Брошенные дети часто подбирают бездомных собак. А что за проблема с этой шерстью?

— В лаборатории ее сравнили с шерстью, которую Лютик оставила в квартире Армеля. Это та же самая.

— В смысле?

Автобус тронулся.

— В гостиной Воделя убийца сидел на бархатном кресле. Эпохи Людовика Тринадцатого.

— Зачем ты уточняешь, что именно эпохи Людовика Тринадцатого?

— Потому что Мордан, кем бы он ни оказался впоследствии, настаивал на этом. Убийца захотел посидеть на таком вот кресле.

— Наверно, чтобы почувствовать себя аристократом.

— Да. Подошвы сапог у него были запачканы навозом, несколько катышков остались на полу в разных частях дома.

— Сколько?

— Четыре.

— А знаешь, Армель в детстве упал с лошади и с тех пор он их терпеть не может. Он вообще не герой.

— Он бывает за городом?

— Регулярно, раз в два месяца, приезжает в деревню навестить дедушку и бабушку.

— Я не об этом, — скривившись, сказал Адамберг. — Ты же знаешь, на деревенских дорогах нередко попадается навоз. Он носит сапоги?

— Да.

— Надевает их на прогулку?

— Да.

На секунду оба замолкли, рассеянно глядя в окно.

— Ты говорил о шерсти.

— Да. Убийца оставил ее на кресле. Шерстинки легко пристают к бархату. Это значит, что шерсть была у него на брюках, а стало быть, он принес ее из дому. Если мы предполагаем, что убийца взял у Кромса платок и подбросил на место преступления, то было бы логично предположить то же самое насчет собачьей шерсти.

— Понимаю, — тусклым голосом произнес Вейренк.

— Стащить носовой платок хоть и не просто, но возможно. А как украсть собачью шерсть? Подбирать шерстинки с ковра на глазах у хозяина дома?

— Кто-то мог забраться в квартиру, пока его не было.

— Мы осмотрели его квартиру. Туда не так легко забраться: на внешней двери подъезда кодовый замок, на внутренней — домофон. Допустим, этот человек был близко знаком с Кромсом и знал код. Но ведь ему надо было открыть еще и вторую дверь, а потом дверь квартиры. Ни тот ни другой замок не были взломаны. Более того: наш друг Вейль и соседка по площадке утверждают, что к Кромсу никто не ходил. У него есть подружка?

— Была. Год назад они расстались. А о каком Вейле ты говоришь? О бывшем комиссаре?

— Да.

— При чем тут он?

— Он живет в одном доме с твоим племянником. У них были доверительные отношения. Думаю, Кромс нарочно завел дружбу с легавым, это его забавляло.

— Все не так. Вейль по моей просьбе подыскал ему жилье, когда он приехал в Париж. Я не знал, что они постоянно общались.

— Однако это так. Вейль даже к нему привязался. И заступается за него.

— Это Вейль звонил тебе вчера утром, когда Даница и Бошко возились с твоим конским копытом? На второй телефон?

— Да. Он с самого начала ввязался в это дело. Подозревает, что тут замешаны люди из высших сфер, и выясняет, кто именно. И он дал мне этот телефон. А перед моим отъездом вынул из моего обычного телефона маячок GPS, — добавил Адамберг после небольшой паузы.

— Не самая удачная идея, мягко говоря.

— Плог, — прошептал Адамберг.

— Что значит «плог»?

— Это словечко придумал Владислав, его смысл меняется в зависимости от контекста. Оно может означать «конечно», «вот-вот», «согласен», «понял», «эврика» или «глупости». Это как звук от падающей капли, капли истины.

Обед, заготовленный Даницей, не умещался на маленьком столике в зале ожидания аэропорта: пришлось занять двойной столик, чтобы разложить еду и расставить банки с пивом и стаканчики с кофе. Адамберг вяло пережевывал бутерброд с каймаком и отгонял гадкую мысль, которая лезла ему в голову.

— Если предположить, что в деле замешан Вейль, — осторожно начал Вейренк, — то сразу решится проблема с домофоном. Вейль живет в доме, у него есть ключи. Он знаком с Армелем, это умный, утонченный и, вне всякого сомнения, властный человек, который легко мог подчинить себе такого парня, как Армель.

— Замок на двери квартиры не был взломан.

— Вейль — полицейский, у него есть отмычка. Там обычный замок?

— Да.

— Он заходил в гости к Армелю?

— Нет, но мы знаем это только с его слов. С другой стороны, Кромс часто бывал у Вейля по средам, когда Вейль устраивает ужин для всех.

— Тогда необязательно было заходить к Армелю: в один из таких вечеров Вейль вполне мог стащить у него использованный платок и соскрести с брюк шерстинки. Единственное, чего он не мог, так это намазать подошвы навозом.

— Нет, мог. Там деревянная лестница, консьержка натирает ступеньки и не позволяет входить в грязной обуви. Сапоги и кроссовки положено снимать и ставить в специальный шкафчик под лестницей, на первом этаже. У каждого жильца есть от него ключ. Черт побери, Вейренк, комиссар Вейль прослужил в полиции двадцать лет.

— Вейль ни в грош не ставит полицию. Он любит только эпатаж, изысканную кухню и искусство, причем искусство нетрадиционное. Ты бывал у него дома?

— И не один раз.

— Значит, ты видел этот великолепный и устрашающий хаос. Кто видел его один раз, не забудет никогда. Помнишь статую мужчины в цилиндре, с поднятым членом, жонглирующего бутылками? А мумию ибиса? А эти автопортреты? А диванчик Иммануила Канта?

— Не самого Канта, а его камердинера.

— Да, лакея по фамилии Лампе. А кресло, в котором умер епископ? А желтый пластиковый галстук из Нью-Йорка? На взгляд человека, который живет среди такой вот художественной свалки, уничтожение семьи Плогойовиц, совершенное стариком Паоле в традициях восемнадцатого века, должно было обладать некой эстетической ценностью. Как говорит сам Вейль, искусство — грязная работа, но кто-то же должен ее делать.

Адамберг покачал головой:

— Это он вычислил лестницу, которая ведет на самый верх. На седьмой ступеньке — Эмма Карно.

— Вице-президент Государственного совета?

— Она самая.

— И в чем она провинилась?

— Карно подкупила председателя Кассационной коллегии, который подкупил прокурора, который подкупил судью, который подкупил другого судью, который подкупил Мордана. Через несколько дней будут судить его дочь, и перспективы очень плохие.

— Черт. А чего она хотела от Мордана?

— Чтобы он выполнял ее указания. Это Мордан организовал утечку в прессе, чтобы предупредить Кромса и дать ему смыться. С утра, как только стало известно об убийстве, Мордан преднамеренно допустил несколько серьезных ошибок, чтобы провалить расследование, и наконец подбросил в квартиру Воделя-младшего улики, с помощью которых меня можно будет засадить за решетку вместо убийцы.

— Удачно найденные стружки от карандаша?

— Ага. Между Эммой Карно и убийцей существует какая-то связь. Страница в регистрационной книге мэрии, где была запись о ее браке, оказалась вырванной. Очевидно, если об этом браке станет известно, разразится большой скандал. Одну свидетельницу уже пристрелили. Карно раздавит сапогом кого угодно, лишь бы спасти свою карьеру.

Когда Адамберг произносил это, он мысленно увидел котенка под сапогом Кромса и вздрогнул.

— Она не одна такая.

— Верно. Вот почему ее боевая машина не встретит на пути никаких препятствий: каждый получит свою выгоду. Кроме будущих жертв Паоле — Эмиля и меня: через три дня от меня останется мокрое место, как от взорвавшейся жабы.

— Ты про жаб, которым засовывали в пасть сигарету?

— Да.

— Эксперты уже дали заключение по карандашным стружкам?

— Один мой друг притормозил доставку образцов в лабораторию. У него подскочила температура.

— И что это тебе дает? Три дня отсрочки?

— В лучшем случае.

Самолет готовился взлететь, Адамберг и Вейренк пристегнули ремни и убрали столики. Потом оба замолчали. Вейренк заговорил, только когда самолет стал набирать высоту:

— Итак, Мордан начал действовать в воскресенье утром, сразу после того, как обнаружили тело. Ты в этом уверен?

— Да. Он очень настаивал на том, чтобы задержать садовника, даже запасся предписанием следственного судьи.

— Это значит, что Карно уже в воскресенье утром знала, кто убил Воделя. Но тогда она должна была вступить в контакт с Морданом еще раньше. Иначе она не успела бы запустить свою боевую машину, не смогла бы принудить Мордана к сотрудничеству. На подготовку нужно минимум два дня. Выходит, она еще с пятницы была в курсе дела.

— Обувь, — сказал вдруг Адамберг, барабаня пальцами по иллюминатору. — Она всполошилась не из-за убийства в Гарше, а из-за выставки ног в Лондоне. И среди этих ног, Вейренк, есть несколько пар, над которыми поработал кто-то постарше Кромса.

— Я не видел материалов дела, — упрямо повторил Вейренк.

— Я говорю о семнадцати отрезанных ступнях, которые прямо в обуви были выставлены перед входом на кладбище Хаджгет в Лондоне десять дней назад.

— Кто тебе об этом сказал?

— Никто. Я сам там был вместе с Дангларом. Хаджгет — резиденция Петера Плогойовица. Еще до того, как на этом месте решили устроить кладбище, его тело захоронили на вершине холма, чтобы уберечь от разъяренных жителей Кисиловы.

Стюардесса оказывала им особое внимание: ее явно покорила двухцветная шевелюра Вейренка. В свете лампочки над его головой каждая рыжая прядь сверкала, словно язык пламени. Девушка приносила им все в двойном размере: и шампанское, и шоколадки, и влажные салфетки для рук.

— Лорд был без ботинок, а позади него стоял какой-то толстый тип с сигарой, — сказал Адамберг, изложив Вейренку историю Хайгетского кладбища так внятно, как только мог. — Этот его приятель-кубинец — наверняка Паоле. Который выставил свою коллекцию во владениях Плогойовица, желая бросить вызов старому вампиру. А лорд Клайд-Фокс был ему нужен для того, чтобы привести нас на эту выставку.

— С какой целью?

— Мы должны были уловить связь между этим зрелищем и преступлением, которое вскоре произошло. Очевидно, Паоле считает, что коллекционирование отрезанных ног — часть его борьбы с Плогойовицами. Вот он и воспользовался нашим приездом, чтобы заявить о себе, поскольку понимал, что расследовать убийство в Гарше будут люди из Конторы. Но он не мог предвидеть, что Данглар опознает на этой свалке ноги кисиловца, возможно своего дяди или соседа своего дяди. А дядюшка Данглара — это дедушка Владислава.

Вейренк отставил бокал с шампанским, заморгал и прикрыл глаза — легкий рефлекс отторжения, который срабатывал у него достаточно часто.

— Ладно, хватит об этом, — сказал он. — Ты просто скажи мне, что тут полезного для Армеля.

— Некоторые из этих ног были отрезаны, когда Кромс был еще ребенком или даже грудным младенцем. Как бы я ни относился к твоему племяннику, мне все же не верится, что в пятилетнем возрасте он забирался в морги и отрезал ступни у покойников.

— Да, это маловероятно.

— И я считаю, что Эмма Карно опознала туфлю, — добавил Адамберг, его уже занимала другая мысль, он ловил другую рыбу, плескавшуюся в его голове. — Когда-то очень давно она видела вторую туфлю из этой пары, тоже со ступней внутри, и теперь поняла, что выставка обуви появилась в Хаджгете неслучайно. А потом связала ее появление с убийством в Гарше. Туфля имеет к ней какое-то отношение. Потому что мы, Вейренк, совершенно упустили это из виду.

— Что «это»?

— То, чего там не хватало. Восемнадцатую ногу.