Начал Пассан с крыши. Все чисто. Он свистнул Диего, бегавшему вдоль бордюра, и спустился. Второй этаж, спальни, детская, где мальчишки уже уснули. Пустая и тихая спальня Наоко. Обе ванные, затем каждый стенной шкаф. Свет он не включал, просто осматривал в полумраке одежду, закоулки и пол. Касаясь платьев и блузок Наоко, он не испытал ни следа ностальгии, скорее, непонятное отвращение, смутное чувство, как будто нарушает табу.

Первый этаж — и тут ничего. Как приятно опять оказаться дома! Здесь все было проникнуто ощущением строгости и чистоты, без всякого пафоса, без малейшей лирики, — проникнуто уютом, придававшим Пассану уверенности. Он вспомнил слова Адольфа Лооса из Вены, предтечи архитектуры двадцатого века: «Современный человек не нуждается в украшениях. Они ему претят…»

Гостиная, столовая — тоже все чисто. Добравшись до кухни, Пассан застыл перед холодильником. Ему пришлось пересилить себя, чтобы открыть его и взять диетическую колу. Гая все оттуда вынула, отмыла холодильник и только потом поставила продукты обратно. Пассан вновь задался вопросом, кто мог сотворить такое? Действительно ли это Гийар? Осмотрев подвал, он пришел к выводу, что все абсолютно нормально. В нем загорелась надежда: возможно, это было лишь предупреждение? Зловещая шутка?

Он достал мобильный и отправил Наоко сообщение. «Все в порядке». Поколебавшись, добавил: «Целую».

Пассан вышел на крыльцо. Ночь была темной, сырой и довольно холодной. Он пересек лужайку и обратился к подчиненным, стоявшим за белыми прутьями забора:

— Привет, девчонки. Море спокойно?

— Ты имеешь в виду это хреново болото?

Жаффре — негр с афрокосичками, в присборенных джинсах с оранжевой строчкой, словно только из чистки. Лестрейд, весь в пирсинге и татуировках, — в джинсах с бахромой, обрезанных выше коленей, и в майке с логотипом «МС5», нашумевшей группы шестидесятых.

— Каждые двадцать минут вы делаете обход, идет?

— Яволь, мой полковник!

— Проверьте номера на каждой машине, — продолжал он, не отвечая на шутку. — Пробейте их по базе. Вы в брониках?

— А ты не перегибаешь?

— Тип, который сюда забрался, уж точно не мальчик из хора.

Они кивнули без особой убежденности.

— В полночь вас сменят Фифи и Мазуайе. А вы катите ублажать своих телок.

Кивнув на прощание, Пассан вернулся в дом. В кармане зазвонил мобильный, и какую-то долю секунды он надеялся, что это Наоко.

— Я нашел родителей Гийара, — объявил Фифи.

— И где они?

— На кладбище. Оба сгорели заживо.

— Продолжай.

— Мать звали Мари-Клод Феррари.

Феррари. Как у знаменитого конструктора, чью фамилию Гийар обыграл в названиях своих автосалонов. И еще уверял, что то была его юношеская мечта — работать на заводах Феррари. Он врал: все эти названия, очевидно, воспроизводят фамилию его матери. Провокация, скрытая ненависть: эти буквы были словно плевок в лицо недостойной родительницы.

— Она держала парикмахерскую в Ливри-Гарган. Я без труда напал на след, потому что акушерка из родильного отделения вспомнила…

— Расскажи, как она погибла.

— Сгорела у себя в салоне в июле две тысячи первого года при невыясненных обстоятельствах.

Тот же год триумфального возвращения Гийара. Сначала он сжег клинику, в которой родился. Потом убил собственную мать. Гийар-пироман. Гийар-отцеубийца.

— Какого числа это произошло?

— Семнадцатого июля, в день рождения Гийара. Уж конечно, это его рук дело. Расследование ничего не дало, но поджог не вызывает сомнений.

— Муж был с ней?

— Ты не понял. Биологического отца Гийара зовут Марк Кампанес. Он почти сорок лет не видел Мари-Клод и умер в тысяче километров от нее. Два месяца спустя.

— Как ты о нем узнал?

— Да все от той же акушерки. Она помнила Мари-Клод. Парикмахерша перед родами все плакала, жаловалась, что Кампанес бросил ее из-за ребенка.

Пассан мог проследить гнев Гийара так же ясно, как огонек в ночи. Наверняка тот провел свое собственное расследование, собрал те же сведения и узнал, что родители отказались от него, потому что он родился чудовищем.

— Кто-то уже расспрашивал акушерку?

— Об этом она мне ничего не сказала.

— Что известно о смерти Кампанеса?

— Выйдя на пенсию, он поселился в глуши возле Сета. Его нашли в сгоревшей машине в зарослях приморской сосны. Преднамеренное убийство. Сиденья были пропитаны бензином. Вскрытие показало, что он задохнулся. У полиции было несколько зацепок, но так ничего и не нашли.

— Почему несколько?

— Когда-то Кампанес был полицейским в Девяносто третьем департаменте. Думали, это месть. Но расследование зашло в тупик, и дело закрыли.

Гийар, ребенок полицейского, ничей ребенок… Оливье ощутил жар костров, потрескивание пламени. Представил старика, горящего под приморскими соснами. Тело матери, корчащееся в огне среди полыхающих отрезанных волос и взрывающихся баллончиков с лаком…

— Это все, что ты нарыл?

— Ты дал мне наводку всего два часа назад.

— Разузнай побольше о родителях. Мне нужно максимум информации. Их фотографии, их биографии. А в остальном ты продвинулся?

— В остальном?

— Возможные поджоги в тех местах, где жил Гийар.

— Я не успел!

— Займись этим сейчас же.

— Уже десять вечера!

— Обзвони пожарных, жандармов, страховщиков. У тебя есть места, даты. Невелика хитрость.

— Тебе легко говорить. Да и в полночь я должен быть у тебя.

— Забудь об этом. Мы с Мазуайе как-нибудь справимся.

Теперь Пассан отчетливо представлял подростка, поджигающего свою школу и дом, потому что сам сгорал заживо в шкуре гермафродита, ставшей его тюрьмой.

— Как жизнь? — спросил панк.

— Все в порядке.

— Тогда вздремни пару часиков.

Он поблагодарил напарника и отсоединился. И только теперь понял, что все еще воняет — потом, страхом, обезьяной, — и даже сад со своими ночными ароматами тут бессилен.