Глава 4
Турд Шульц почти не заметил, как самолет с шумом пронесся над крышей дома, где он, тяжело дыша, сидел на диване. Обнаженный торс его был покрыт тонким слоем пота, а эхо лязгающего железа все еще летало между голыми стенами гостиной. Позади него находились стойки со штангой, под которой стояла скамейка с покрытием из искусственной кожи, блестящей от его пота. С телеэкрана на него смотрел Дональд Дрейпер, щуря глаза от сигаретного дыма и прихлебывая виски из стакана. Над ними пролетел еще один самолет. «Безумцы». Шестидесятые. США. Дамы в элегантных нарядах. Элегантные напитки в элегантных бокалах. Элегантные сигареты без вкуса ментола и фильтра. В те времена то, что не убивало тебя, делало тебя сильнее. Он купил только первый сезон сериала. И постоянно пересматривал его. Он не был уверен, что ему понравится продолжение.
Турд Шульц взглянул на белую полоску на стеклянной столешнице и вытер край удостоверения. Для того чтобы растолочь, он обычно использовал удостоверение личности. Удостоверение, которое он крепил к нагрудному карману капитанской формы, которое давало ему доступ к служебным помещениям, к кабине пилота, к небу, к зарплате. Удостоверение, которое делало его тем, кем он был. Удостоверение, которое вместе со всем остальным у него отберут, если кто-нибудь узнает. Поэтому пользоваться удостоверением для данной цели казалось ему правильным. Посреди всей окружающей лжи в этом было что-то честное.
Завтра рано утром им предстоит лететь обратно в Бангкок. Два дня отдыха в отеле «Сухумвит резиденс». Хорошо. Теперь все будет хорошо. Лучше, чем раньше. Ему не нравилось, как все было организовано, когда он возил товар из Амстердама. Слишком много риска. После того как стало известно, насколько активно южноамериканские экипажи участвовали в контрабанде наркотиков в Шипхол, досмотр ручной клади и личный досмотр стал обычным делом для всех экипажей всех авиакомпаний. Кроме того, прежняя процедура предполагала, что он сам должен был выносить пакеты из самолета и носить их с собой до тех пор, пока позже в тот же день не полетит в Берген, Тронхейм или Ставангер. Внутренними рейсами, на которые ему надо было успеть даже ценой сжигания лишнего топлива для наверстывания времени при задержках с вылетом из Амстердама. В Гардермуэне он, естественно, все время находился на служебной половине, поэтому никакой таможенный досмотр ему не угрожал, но иногда он был вынужден по шестнадцать часов хранить груз в своем багаже, прежде чем предоставлялась возможность передать его получателю. И процесс передачи тоже не всегда был совершенно безопасным: машины на парковках, гостиницы с бдительным персоналом.
Он свернул трубочкой тысячекроновую бумажку из конверта, полученного от них при прошлой встрече. Существуют пластмассовые трубочки, сделанные специально для этих целей, но он был не таким: он вовсе не был тяжелым наркоманом, как она охарактеризовала его своему адвокату по бракоразводным делам. Ловкая сучка заявила, что хочет развестись, чтобы дети не росли рядом с отцом-наркоманом, и что она не может сидеть и смотреть, как он пронюхивает дом и семью. И что все это никак не связано со стюардессами, на это ей ровным счетом плевать и на это она давным-давно закрыла глаза, потому что с возрастом это у него все равно пройдет. Они с адвокатом выдвинули ему ультиматум. Ей отойдет дом, дети и остатки отцовского наследства, которое он еще не профукал. В случае его отказа они заявят о том, что он хранит и использует кокаин. Она собрала массу доказательств, и даже его собственный адвокат сказал, что авиакомпания отстранит его и добьется осуждения.
Несложный выбор. Единственное, что она разрешила ему оставить себе, — это долги.
Турд Шульц поднялся, подошел к окну гостиной и выглянул наружу. Пора бы им уже появиться.
Это была относительно новая процедура. Ему надо было вывезти один пакет в Бангкок. Одному богу известно зачем. Все равно что везти рыбу на Лофотенские острова. Так или иначе, он проделывал это уже в шестой раз, и пока все шло без сучка, без задоринки.
В соседних домах горел свет, но они располагались на большом расстоянии друг от друга. Одинокие дома, подумалось ему. В те времена, когда Гардермуэн был военным аэродромом, здесь находилось жилье командного состава. Одноэтажные одинаковые коробки, разделенные большими голыми лужайками. Совсем невысокие, чтобы даже очень низко летящий самолет не мог в них врезаться. На большом расстоянии друг от друга, чтобы пожар после падения самолета не распространился на соседние строения. Они жили здесь, когда он проходил обязательную службу на «геркулесе». Дети бегали между домами к детям коллег. Суббота, лето. Мужчины колдуют вокруг грилей в передниках, с аперитивом в руках. Из открытых кухонных окон, где жены готовят салаты и пьют «Кампари», раздаются голоса. Как на кадрах из «Парней что надо», его любимого фильма про первых астронавтов и пилота-испытателя Чака Йегера. Дьявольски красивые жены летчиков, несмотря на то что их мужья летали всего лишь на «геркулесах». В те времена они были счастливы, ведь так? Не поэтому ли он снова поселился здесь? Чтобы осуществить неосознанное желание что-то вновь обрести? Или чтобы понять, где все пошло не так, и починить свою жизнь?
Турд Шульц увидел приближающийся автомобиль и машинально взглянул на часы. Занес в бортовой журнал, что они опоздали на восемнадцать минут.
Он подошел к столу в гостиной. Глубоко вдохнул два раза. Потом приставил свернутую тысячекроновую купюру к концу дорожки, наклонился и втянул в себя порошок. Слизистую обожгло. Он лизнул кончик пальца, провел им по оставшейся дорожке и втер порошок в десны. Вкус был горьким. Раздался звонок в дверь.
Приехали те же два мормона, что и обычно. Один маленький, второй высокий, оба в костюмах для воскресной школы. Но на руках у обоих виднелись татуировки. Эта парочка выглядела почти комично. Они передали ему пакет. Полкило вещества в длинном пакете, который прекрасно помещался под металлическим креплением выдвижной ручки его чемодана. Турд Шульц должен достать пакет после приземления в Суваннапхуме и положить его под незакрепленный коврик в шкафчике пилота в кабине. В этот момент он увидит пакет в последний раз, дальше уже дело за наземными службами.
Когда Мистер Маленький и Мистер Большой предложили возить пакеты в Бангкок, это показалось ему полным идиотизмом. В мире не найти такого места, где уличные цены на дурь были бы выше, чем в Осло, так зачем же экспортировать? Он не стал спрашивать, зная, что не получит ответа, ну и ладно. Но он объяснил им, что за контрабанду героина в Таиланде полагается смертная казнь, поэтому он требует увеличения гонорара.
Они рассмеялись. Сначала маленький, потом высокий. И Турд подумал, что более короткое расстояние между нервными клетками, вполне возможно, вызывает более быструю реакцию. Наверное, и кабины истребителей такие низкие для того, чтобы в них не помещались длинные туповатые пилоты. Коротышка объяснил Турду на своем жестком английском с русским акцентом, что это не героин, а нечто совершенно новое, настолько новое, что против него даже нет законов. Но когда Турд Шульц поинтересовался, зачем они занимаются контрабандой незапрещенного вещества, они рассмеялись еще громче и попросили его заткнуться и ответить «да» или «нет».
Турд Шульц ответил «да». И одновременно к нему пришла другая мысль: какие последствия возымел бы его отказ?
Это случилось шесть рейсов назад.
Турд Шульц посмотрел на пакет. Пару раз ему приходила в голову мысль смазать жидким мылом презервативы и мешки для замораживания, которыми они пользовались для упаковки, но кто-то сказал ему, что собаки, натренированные на поиск наркотиков, умеют разделять запахи и таким простым трюком их не обманешь. Что все дело в плотности пластиковой упаковки.
Он ждал. Ничего не происходило. Он кашлянул.
— Oh, I almost forgot, — сказал Мистер Маленький — Yesterday's delivery…
Злобно ухмыляясь, он полез во внутренний карман пиджака. А может, ухмылка его не была злобной, просто это такой юмор восточного блока? Турду захотелось ударить его, выдохнуть ему в лицо дым от сигареты без фильтра, выплюнуть ему в глаза виски двенадцатилетней выдержки. В общем, проявить юмор западного блока. Вместо всего этого он взял конверт и промямлил «спасибо». Конверт казался совсем тонким. В нем должны были лежать крупные купюры.
Потом Турд Шульц снова подошел к окну и проследил за тем, как автомобиль исчезает в темноте. Звук отъезжающего автомобиля был заглушен ревом «Боинга-737». Наверное, это 600-я модель. В любом случае машина нового поколения. С более низким звуком двигателей, способная подниматься выше, чем старые классические модели. Он увидел собственное отражение в оконном стекле.
Да, он взял. И будет продолжать брать. Брать все, что жизнь будет швырять ему в морду. Потому что он не был Дональдом Дрейпером. И не был ни Чаком Йегером, ни Нилом Армстронгом. Он был всего лишь Турд Шульц, долговязый шофер с долгами. И проблемой с кокаином. Ему надо бы…
Эти мысли заглушил следующий самолет.
Адовы церковные колокола! Ты их видишь, папа, этих так называемых ближайших родственников, уже собравшихся у моего гроба? Они обливают меня крокодиловыми слезами, эти грустные хари говорят: «Густо, почему ты так и не смог научиться быть такими же, как мы?» Нет, гнусные самодовольные лицемеры, я не смог! Я не смог стать таким же, как моя приемная мать: пустоголовым, изнеженным, твердо уверенным, что все будет хорошо, стоит только прочитать правильную книжку, послушать правильного гуру и поесть долбаные правильные травки. И если кому-нибудь удавалось пробить брешь в той условной мудрости, которой она поднабралась, она всегда разыгрывала одну и ту же карту: «Но посмотри, каким мы сделали окружающий мир: кругом войны и несправедливость, а люди не могут жить в естественной гармонии с собой». Запомни три вещи, бейби. Первая: естественное — это война, несправедливость и дисгармония. Вторая: ты — это самое негармоничное существо в нашей маленькой мерзкой семейке. Ты хотела любить того, кто отверг тебя, и наплевала на тех, кто был рядом с тобой. Sorry, Рольф, Стейн и Ирена, но в ее жизни было место только для меня. Что делает пункт третий еще более забавным: я никогда не любил тебя, бейби, сколько бы ты ни считала, что достойна моей любви. Я называл тебя мамой, потому что тебе это нравилось, а мне облегчало жизнь. Я сделал то, что сделал, потому что ты мне позволила, потому что я не мог этого не сделать. Потому что я такой, какой есть.
Рольф. Ты хотя бы не просил называть тебя папой. Ты на самом деле пытался полюбить меня. Но природу не обманешь, и ты понимал, что свою плоть и кровь — Стейна и Ирену — любишь больше. Когда я рассказывал другим людям, что вы — мои «приемные родители», я видел выражение боли на мамином лице и ненависти — на твоем. Не потому, что звание «приемные родители» низводило вас до единственной функции, какую вы исполнили в моей жизни, но потому, что эти слова ранили женщину, которую ты, как ни странно, любил. Думаю, ты был достаточно честен для того, чтобы увидеть себя таким, каким тебя видел я: человеком, который в один прекрасный момент опьянел от собственного идеализма и решил выкормить подкидыша, но скоро понял, что бюджет ушел в минус. Что ежемесячное пособие, которое тебе платят за присмотр за мной, не покрывает фактических расходов. Что я — кукушонок. Что я сожрал все. Все, что ты любил. Всех, кого ты любил. Ты должен был понять это раньше и выкинуть меня из гнезда, Рольф! Ты первым обнаружил, что я ворую. Сначала это была всего лишь сотня. Я отнекивался. Сказал, что ее мне дала мама. «Правда ведь, мама? Это ты мне дала». А «мама» медленно кивала со слезами на глазах и говорила, что она, наверное, об этом забыла. В следующий раз я украл тысячу крон из ящика твоего письменного стола. Деньги, отложенные на наш отпуск, как ты сказал. «Отпуск мне нужен только от вас», — ответил я. И тогда ты впервые ударил меня. Казалось, в тебе что-то оборвалось, потому что ты бил и бил и не мог остановиться. Я был уже выше тебя и шире в плечах, но я никогда не умел драться. Драться как ты, кулаками и мускулами. Я дрался другим способом, более выигрышным. А ты бил и бил кулаками. И я понял почему. Ты хотел изуродовать мое лицо. Отнять у меня мою власть. Но женщина, которую я называл мамой, пришла и встала между нами. И тогда ты произнес слово «вор». Это было правдой. Но это означало, что я должен сломать тебя, малыш.
Стейн. Молчаливый старший брат. Первый, кто потрогал перья кукушонка, но у кого хватило ума держаться от него подальше. Умный, способный, одаренный одиночка, он при первой возможности уехал учиться подальше от дома. И пытался уговорить Ирену, свою дражайшую младшую сестричку, уехать вместе с ним. Он считал, что она вполне сможет доучиться в этом чертовом Тронхейме, что ей будет лучше, если она уедет из Осло. Но мама отказалась отпустить Ирену. Она ведь ничего не знала. Не хотела знать.
Ирена. Красивая, очаровательная, веснушчатая, нежная Ирена. Ты была слишком хороша для этого мира. Ты была всем тем, чем не был я. И все же ты меня любила. Любила бы ты меня, если бы знала? Любила бы ты меня, если бы знала, что я с пятнадцати лет трахал твою мать? Трахал твою бухую стонущую мать, трахал ее сзади, прислонив к двери сортира, или двери подвала, или двери кухни, шепча ей в ухо «мама», потому что это возбуждало и ее, и меня? Она давала мне деньги, она прикрывала меня, когда было надо, она говорила, что просто одалживает мне до тех пор, пока не станет старой и страшной, а я не встречу милую девушку. А когда я ответил: «Но, мама, ты уже и так старая и страшная», — она только рассмеялась, умоляя меня взять ее еще раз.
В тот день, когда я позвонил приемному отцу на работу и попросил прийти домой в три часа, потому что мне надо рассказать ему кое-что очень важное, у меня на лице еще не прошли синяки от его ударов. Я оставил входную дверь приоткрытой, чтобы она не услышала, как он придет. И я шептал что-то ей в ухо, чтобы заглушить звук его шагов, шептал то, что ей нравилось слушать.
Я увидел его отражение в окне кухни. Он стоял у двери.
Он съехал из дома на следующий день. Ирене и Стейну сообщили, что у мамы с папой в последнее время были проблемы и поэтому они решили какое-то время пожить раздельно. Ирена была совершенно разбита. Стейн жил в своем студенческом городке и не отвечал на звонки, но прислал эсэмэску: «Грустно. Куда мне приехать на Рождество?»
А Ирена плакала и плакала. Она любила меня. Естественно, она начала меня искать. Искать Вора.
Церковные колокола бьют в пятый раз. Плач и всхлипывания на церковных скамьях. Кокаин, огромный аванс. Сними квартиру в одном из центральных западных районов, зарегистрируй ее на какого-нибудь торчка, который за дозу позволит тебе воспользоваться своим именем, и продавай малыми дозами на лестнице или во дворе, поднимай потихоньку цены по мере того, как они станут чувствовать себя в безопасности, любители коки за безопасность отвалят сколько скажешь. Поднимайся, выдвигайся, сокращай потребление, стань кем-то. Не подыхай в притоне, как долбаный неудачник. Священник покашливает: «Мы собрались здесь, чтобы вспомнить Густо Ханссена».
Голос из задних рядов: «В-в-вора».
Это говорит заика Туту, сидящий там в своей байкерской куртке и бандане. А позади него слышен собачий скулеж. Руфус. Добрый преданный Руфус. Вы вернулись? Или это я прибыл к месту назначения?
Турд Шульц положил свой «Самсонайт» на крутящуюся ленту, и тот уехал на просвечивание в аппарат, рядом с которым стоял улыбающийся сотрудник службы безопасности.
— Не понимаю, как ты разрешаешь им гонять тебя по такому графику, — сказала стюардесса. — В Бангкок два раза в неделю!
— Я сам попросил, — возразил Турд, проходя через рамку.
Кто-то в профсоюзе предложил начать забастовку против того, что экипажи по нескольку раз в день подвергаются облучению, так как одно исследование, проведенное в США, показало, что процент умирающих от рака среди пилотов и членов экипажей воздушных судов выше, чем у остального населения. Но любители стачек не упомянули, что и продолжительность жизни у них больше. Летчики умирали от рака, потому что больше им, в общем-то, не от чего было умирать. Они проживали самую безопасную жизнь в мире. Самую скучную в мире жизнь.
— Хочешь так много летать?
— Я же летчик, мне нравится летать, — соврал Турд, снял с ленты чемодан, выдвинул ручку и пошел.
Стюардесса быстро оказалась рядом с ним, цоканье ее каблучков по выполненному под старину мраморному полу аэропорта Осло почти заглушал гул голосов, разносившийся под переплетением деревянных и стальных балок. Но к сожалению, он не заглушил произнесенного шепотом вопроса:
— Это потому, что она ушла от тебя, Турд? Потому, что у тебя слишком много времени, которое нечем заполнить? Потому, что у тебя нет сил сидеть дома и…
— Это потому, что я хочу заработать побольше сверхурочных, — прервал он ее.
По крайней мере, такой ответ был отчасти правдивым.
— Я ведь очень хорошо представляю, каково тебе. Я развелась зимой, ты же знаешь.
— Конечно, — откликнулся Турд, хотя понятия не имел, что она была замужем.
Он окинул ее беглым взглядом. Пятьдесят? Господи, как же она выглядит по утрам, без макияжа и автозагара. Увядающая стюардесса с увядающей мечтой. Он был совершенно уверен, что никогда не трахал ее. По крайней мере, лицом к лицу. Кто же любил так шутить? Кто-то из старых пилотов. «Виски со льдом, синее небо в глазах — это пилот истребителя…» Один из тех, кто успел выйти на пенсию до крушения пилотского статуса. Они свернули в коридор, ведущий к комнате предполетной подготовки экипажей, и Турд Шульц ускорил шаг. Она старалась не отставать от него, хотя уже начала задыхаться. Но если он не станет сбавлять скорость, то, возможно, ей не хватит дыхания на разговоры.
— Слушай, Турд, раз уж мы ночуем в Бангкоке, может, нам…
Он громко зевнул. И скорее почувствовал, чем увидел, что она обиделась. После вчерашнего вечера он испытывал легкое похмелье: после ухода мормонов была еще водка и еще порошок. Естественно, он выпил не так много, чтобы не пройти тест на алкоголь, но достаточно для того, чтобы начать страшиться борьбы со сном на протяжении одиннадцати часов полета.
— Смотри-ка! — воскликнула стюардесса тем идиотским сюсюкающим тоном, каким женщины обычно пользуются, когда видят что-то невероятно трогательное.
Турд Шульц посмотрел. Она шла по направлению к ним. Маленькая собака со светлой шерстью, длинными ушами, грустными глазами и виляющим хвостом. Спрингер-спаниель. Собаку вела такая же светловолосая женщина с большими сережками, отрешенной извиняющейся полуулыбкой на лице и мягкими карими глазами.
— Ну разве не прелесть? — проворковала стюардесса.
— Да, — ответил Турд со сталью в голосе.
Проходя мимо идущего впереди них пилота, собака подняла мордочку и обнюхала его пах. Он обернулся к Турду и стюардессе, поднял бровь и усмехнулся по-мальчишески, немного нагловато. Но Турд не понял ход его мыслей. Не в состоянии был понять ход ничьих мыслей, кроме собственных.
Собаке сшили маленькую желтую жилетку. Такую же жилетку, что была на женщине с большими сережками. На жилетках было написано: «ТАМОЖНЯ. CUSTOMS».
Собака приближалась, до нее оставалось всего метров пять. Проблем не должно было возникнуть. Не могло возникнуть проблем. Дурь была упакована в презервативы и обернута двойным слоем пакетов для заморозки. Из пакета не могла вырваться ни одна молекула. Так что просто улыбайся. Расслабься и улыбайся. Не слишком много, но в меру. Турд повернулся к воркующей рядом с ним стюардессе, как будто ему требовалось хорошо сконцентрироваться, чтобы понять изрекаемые ею слова.
— Извините.
Они уже прошли мимо собаки, и Турд не остановился.
— Извините! — Голос прозвучал резче.
Турд смотрел прямо перед собой. До двери в комнату предполетной подготовки экипажей оставалось всего метров десять. Безопасность. Десять шагов. Home free.
— Excuse me, sir!
Семь шагов.
— Кажется, она обращается к тебе, Турд.
— Что?
Турд остановился. Ему пришлось остановиться. Он обернулся, надеясь, что удивление, написанное на его лице, не выглядит напускным. Женщина в желтом жилете подошла к ним.
— Собака выделила вас.
— Да?
Турд посмотрел на собаку и подумал: как? Собака глядела на него, бешено виляя хвостом, будто принимала Турда за своего нового товарища по играм.
Как? Двойной слой мешка для заморозки и презервативы. Как?
— Это означает, что мне придется досмотреть вас. Пройдемте с нами.
В ее карих глазах по-прежнему присутствовала мягкость, но интонация была отнюдь не просительной. И в тот же миг Турд понял как. Он схватился за удостоверение на нагрудном кармане.
Кокаин.
Он забыл протереть удостоверение, после того как приготовил последнюю дорожку. Наверное, собака это учуяла.
Но тогда речь идет всего о нескольких крупинках, и он легко оправдается, сказав, что брал удостоверение с собой, когда ходил на праздник. Не это было сейчас главной его проблемой. Чемодан. Его будут досматривать. Как пилота, Турда Шульца тренировали выполнять необходимые процедуры так часто, что он способен был действовать почти автоматически. Чтобы, даже находясь во власти паники, он мог делать именно то, что нужно; чтобы именно это вспоминал мозг в отсутствие другой информации. Сколько раз он представлял себе подобную ситуацию: таможенник просит его пройти на досмотр. Сколько раз думал, что ему делать, прокручивал в мозгу свои действия. Он повернулся к стюардессе и огорченно улыбнулся, успев бросить быстрый взгляд на табличку с ее именем:
— Меня выделили, Кристин. Возьмешь с собой мой чемодан?
— Чемодан поедет с нами, — сказала таможенница.
Турд Шульц повернулся к ней:
— Кажется, вы сказали, что собака пометила меня, а не чемодан?
— Да, но…
— В чемодане находятся бумаги по предстоящему полету, и другие члены экипажа должны успеть их просмотреть. Разве только вы возьмете на себя ответственность за задержку забитого под завязку «Аэробуса-340», следующего в Бангкок. — Он почувствовал, как раздулся в самом прямом смысле слова. Легкие его наполнились воздухом, и грудная мускулатура проступила под форменным пиджаком. — Если мы пропустим свою очередь на взлет, это будет означать несколько часов задержки и огромные материальные потери для авиакомпании.
— Боюсь, что правила…
— Триста сорок два пассажира, — оборвал ее Шульц, — многие из которых — дети.
Он надеялся, что в его голосе она услышит серьезную озабоченность капитана, а не нарастающую панику наркокурьера. Таможенница погладила собаку по голове и посмотрела на него.
Она выглядит как домохозяйка, подумал он. Женщина, обремененная детьми и ответственностью. Женщина, которая должна войти в его положение.
— Чемодан мы возьмем с собой, — сказала она.
Позади нее показался еще один таможенник. Он стоял, широко расставив ноги и скрестив руки на груди.
— Ладно, давайте уже скорее, — вздохнул Турд.
Начальник отдела по расследованию убийств Полицейского управления Осло Гуннар Хаген откинулся на спинку кресла и внимательно посмотрел на мужчину в льняном костюме. Три года назад зашитая рана на его лице была темно-бордовой, а сам он казался совершенно сломленным. Но сейчас бывший подчиненный Хагена выглядел здоровым, он набрал пару крайне необходимых килограммов, а плечи его расправились и заполнили пиджак костюма. Костюм. Хаген помнил, что его подчиненный носил джинсы и ботинки, и ничего другого. Так же непривычно было видеть бедж с надписью «Харри Холе» на отвороте пиджака, свидетельствующий о том, что его гость — посетитель, а не сотрудник.
Но этот гость расположился на стуле в своей обычной позе: скорее лежа, чем сидя.
— Ты выглядишь лучше, — сказал Хаген.
— Твой город тоже, — ответил Харри, пожевывая незажженную сигарету.
— Думаешь?
— Красивый Оперный театр. Немного меньше торчков на улицах.
Хаген поднялся и подошел к окну. С шестого этажа здания Полицейского управления он видел новый городской район Осло — Бьёрвику, купающуюся в лучах солнца. Строительство шло полным ходом. Снос старого завершился.
— В последние годы значительно снизилось количество умерших от передоза. Цены взлетели, потребление упало. Городские власти получили то, о чем просили. Осло больше не самый героиновый город в Европе.
— «Happy days are here again».
Харри сложил руки за головой и вытянулся так, что чуть не соскользнул со стула.
Хаген вздохнул:
— Ты не сказал мне, что привело тебя в Осло, Харри.
— Разве не сказал?
— Нет. А если точнее, что привело тебя сюда, в убойный отдел.
— Разве не принято навещать бывших коллег?
— Да, у других, нормальных, социально адаптированных людей.
— Хорошо. — Харри прикусил фильтр «Кэмела». — Моя профессия — убийство.
— Ты хочешь сказать, твоей профессией было убийство?
— Давай я сформулирую по-другому: моя профессия, моя специальность — убийство. И это по-прежнему единственное, в чем я разбираюсь.
— И чего ты хочешь?
— Работать по специальности. Расследовать убийства.
Хаген поднял бровь:
— Ты снова хочешь работать у меня?
— Почему бы и нет? Если я правильно помню, я был одним из лучших.
— Неправильно, — возразил Хаген и снова отвернулся к окну. — Ты был лучшим. — И добавил более тихим голосом: — Худшим и лучшим.
— Я бы взялся за какое-нибудь убийство в наркосреде.
Хаген сухо усмехнулся:
— Какое из них? У нас их было четыре только за последние полгода. И ни по одному мы не продвинулись.
— Убийство Густо Ханссена.
Хаген не ответил, продолжая изучать людей, ползающих там, внизу, по газону. В голове у него автоматически возникали ассоциации. Мошенники со страховками. Воры. Террористы. Почему он видел именно их, а не честных тружеников, которым выпало счастье во время заслуженного отдыха понежиться пару часов на сентябрьском солнце? Полицейский взгляд. Полицейская слепота. Он рассеянно слушал голос Харри, звучавший у него за спиной:
— Густо Ханссен, девятнадцати лет. Знаком полиции как наркодилер и торчок. Двенадцатого июля найден мертвым в квартире на улице Хаусманна. Умер от кровопотери, получив пулю в грудь.
Хаген невесело рассмеялся:
— Почему ты хочешь взяться за единственное раскрытое дело?
— Думаю, тебе это известно.
— Да, известно, — вздохнул Хаген. — Но если бы я снова взял тебя на работу, я бы дал тебе другое дело. Дело полицейского агента.
— Я хочу то дело.
— Существует, если округлить, около ста причин, по которым ты никогда не получишь этого дела, Харри.
— Например?
Хаген повернулся к Харри:
— Достаточно упомянуть первую. Это дело раскрыто.
— И что дальше?
— Это дело ведем не мы, а Крипос. У меня нет вакансий, у нас идут сокращения. На тебя нельзя положиться. Мне продолжать?
— Ммм. Где он?
Хаген молча указал на каменное здание на другой стороне лужайки, за пожелтевшими кленами.
— В Бутсене, — сказал Харри. — В следственном изоляторе.
— Пока там.
— Посещения запрещены?
— Кто выследил тебя в Гонконге и рассказал об этом деле? Уж не…
— Нет, — отрезал Харри.
— Ну так?
— Вот так.
— Кто?
— Может, в Интернете прочитал.
— Это вряд ли, — сказал Хаген с легкой улыбкой и непроницаемым взглядом. — Информация об этом деле появилась в газетах всего один раз, после чего оно было забыто. В статьях не упоминалось никаких имен. Там просто говорилось, что один торчок под кайфом пристрелил другого из-за дозы. Подобные случаи мало кому интересны. Это дело было совсем непримечательным.
— Примечательно только то, что речь шла о двух подростках, — сказал Харри. — Девятнадцати лет и восемнадцати.
Голос его изменился. Хаген пожал плечами:
— Достаточно взрослые, чтобы убивать, достаточно взрослые, чтобы умирать. В следующем году их бы призвали в армию.
— Можешь устроить мне свидание с ним?
— Кто твой информатор, Харри?
Харри почесал в затылке.
— Приятель из криминалистического.
Хаген улыбнулся. И на этот раз глаза его тоже улыбались.
— Ты просто миляга, Харри. Насколько я знаю, у тебя в полиции всего три друга. Бьёрн Хольм из криминалистического. И Беата Лённ из криминалистического. Кто из них?
— Беата. Ну что, устроишь свидание?
Хаген уселся на край письменного стола и посмотрел на Харри. Потом бросил взгляд на телефонный аппарат.
— При одном условии, Харри. Ты пообещаешь держаться на расстоянии многих десятков километров от этого дела. Между нами и Крипосом сейчас царит мир и согласие, и я не хочу никаких ссор с ними.
Харри кисло улыбнулся. Он так низко съехал со стула, что мог видеть пряжку своего ремня.
— Значит, вы теперь закадычные друзья с королем Крипоса?
— Микаэль Бельман больше не работает в Крипосе, — ответил Хаген. — И как следствие — мир и согласие.
— Крипос избавился от писхопата? «Happy days…»
— Да нет, — глухо рассмеялся Хаген. — Бельман никогда не был так близко к нам. Он в этом здании.
— Вот черт! Он в убойном?
— Боже упаси. Он уже больше года руководит Оргкримом.
— У вас, я смотрю, появились новые сокращения.
— Организованная преступность. Объединили несколько старых отделов: грабежи, траффик, наркотики. Теперь всем этим занимается Оргкрим. Более двухсот сотрудников. Это самый большой отдел криминальной полиции.
— Мм. Теперь у него больше подчиненных, чем было в Крипосе.
— Тем не менее в зарплате он потерял. А ты ведь понимаешь, что значит, когда человек вроде него соглашается на хуже оплачиваемую работу.
— Хочет получить больше власти, — ответил Харри.
— Его наградили за вклад в борьбу с наркотиками, Харри. Отлично организованное наблюдение. Аресты и рейды. Банд стало меньше, внутренние войны кончились. Количество смертей от передоза, как я уже говорил, уменьшается… — Хаген поднял вверх указательный палец. — А Бельман возвеличивается. Парень метит на хорошие места, Харри.
— Я тоже, — сказал тот и поднялся. — На Бутсен. Надеюсь, разрешение на посещение к моему приходу уже будет у дежурного.
— Значит, мы договорились?
— Конечно, — кивнул Харри, дважды встряхнул протянутую руку бывшего шефа и направился к двери.
В Гонконге он прошел отличную школу вранья. Он услышал, как Хаген снял телефонную трубку, но, подойдя к выходу из кабинета, все же обернулся:
— И кто третий?
— Что? — Хаген, не отрывая взгляда от телефонного аппарата, нажимал клавиши толстым указательным пальцем.
— Кто мой третий друг здесь?
Начальник отдела Гуннар Хаген прижал телефонную трубку к уху, устало посмотрел на Харри и со вздохом произнес:
— А сам как думаешь? — И затем: — Алло? Это Хаген. Мне нужно разрешение на посещение подследственного. Да? — Хаген прикрыл трубку ладонью: — Все будет хорошо. У них сейчас обед, так что подходи к двенадцати.
Харри улыбнулся, пробормотал «спасибо» и тихо закрыл за собой дверь.
В досмотровой комнате Турд Шульц застегивал брюки и надевал пиджак. Все отверстия его тела было решено не изучать. Таможенница — та же самая, что остановила его, — ждала перед досмотровой. Вид у нее был как у экзаменатора, только что принявшего устный экзамен у последнего студента.
— Спасибо за сотрудничество, — сказала она, жестом указывая ему на дверь.
Турд предполагал, что они долго спорили, извиняться или нет каждый раз, когда наркособачка кого-нибудь выделит, а наркотиков не найдут. Остановленный, задержанный, попавший под подозрение, поставленный в затруднительное положение человек, без сомнения, не возражал бы против извинений. Но надо ли извиняться за то, что таможенники делают свою работу? Собаки постоянно выделяли людей, у которых не было наркотиков, и извинения, таким образом, стали бы в какой-то степени признанием несовершенства процедуры, сбоя в системе. С другой стороны, они должны были понять по лычкам, что он капитан. Что у него не три лычки, что он не относится к пятидесятилетним неудачникам, так и не выбравшимся по собственной вине из правого штурманского кресла. Нет, у него было четыре лычки, свидетельствовавшие о том, что у него все в порядке и под контролем, что он владеет ситуацией и отвечает за собственную жизнь. Они должны были знать, что он принадлежит к аэропортовой касте брахманов. Капитану воздушного судна таможенник с двумя полосками обязан был принести извинения, к месту это было или не к месту.
— Да что там, теперь мы знаем, что вы следите за этим, — сказал Турд и поискал взглядом чемодан.
Скорее всего, они просто порылись в нем, потому что собака его не выделила. И металлические крепления вокруг полости, где лежал пакет, в любом случае не просвечивались.
— Он скоро будет, — сказала таможенница.
Пару секунд они молча смотрели друг на друга.
Разведена, подумал Турд.
В этот миг вошел второй таможенник.
— Ваш чемодан… — начал он.
Турд взглянул на него и все прочитал в его взгляде. Он почувствовал, как в животе свернулся комок и начал подниматься по пищеводу. Как? Как?
— Мы вынули все, что у вас лежало в чемодане, и взвесили его, — объяснил таможенник. — Пустой двадцатишестидюймовый чемодан «Самсонайт Аспайр ГРТ» весит пять килограммов восемьсот граммов. Ваш весит шесть триста. Можете объяснить почему?
Таможенник был слишком большим профессионалом, чтобы открыто улыбаться, но Турд Шульц все же заметил триумф в его взгляде. Таможенник наклонился к нему и сказал, понизив голос:
— Или мы…
Харри вышел на улицу, перекусив в «Олимпе». В этом старом питейном заведении не самого высокого пошиба, каким он его помнил, сделали дорогой ремонт и превратили его в ресторан элитного западного Осло, стилизованный под заведение восточного рабочего района, с огромными картинами, на которых были изображены те самые старые районы. Не то чтобы место со всеми этими люстрами ему не понравилось. И макрель была очень даже неплохо приготовлена. Только вот… Это был не «Олимп».
Харри прикурил сигарету и направился в Бутс-парк, отделяющий Полицейское управление от старых серых стен следственного изолятора. Он прошел мимо человека, прикреплявшего рваный красный плакат к столетним охраняемым липам при помощи степлера. Казалось, тот не осознавал, что совершает серьезное правонарушение прямо перед окнами здания, в котором располагалось крупнейшее подразделение полиции Норвегии. Харри на минутку остановился. Не для того, чтобы пресечь правонарушение, а для того, чтобы прочитать плакат. Это была реклама концерта группы «Russian Amcar Club» в клубе «Сардины». Харри вспомнил давно не существующую группу и давно закрытый клуб. «Олимп». Харри Холе. Да уж, нынешний год смело можно назвать годом воскрешения мертвых. Он уже собирался идти дальше, как вдруг услышал позади себя дрожащий голос:
— «Скрипочки» не найдется?
Харри обернулся. Мужчина был одет в новую чистую куртку «G-Star». Он клонился вперед, как будто в спину ему дул сильный ветер, и сгибал колени так, что не могло быть сомнений: он — героиновый наркоман. Харри уже собирался ответить, как вдруг понял, что мужчина обращается к человеку, вешающему плакат. Но тот, не проронив ни слова, просто ушел. Новые аббревиатуры, новая терминология в наркосреде. Старые группы, старые клубы.
Фасад следственного изолятора Осло, в народе известного как Бутсен, был построен в середине XIX века и состоял из входа, втиснутого между двумя крыльями, что всегда наводило Харри на мысль об арестанте, идущим между двумя конвоирами. Он позвонил у входа, взглянул на видеокамеру, услышал тихое жужжание и открыл дверь. Внутри его встретил надзиратель в форме, который провел его по лестницам и через двери, охранявшиеся двумя другими надзирателями, в продолговатую комнату без окон. Харри бывал здесь раньше. Тут заключенные встречались со своими близкими родственниками. Чувствовалось, что администрация изолятора предприняла попытку, хотя и не слишком удачную, создать в комнате атмосферу уюта. Хорошо зная, что здесь происходит, когда к подследственным приходят жены или подружки, Харри обошел диван подальше и уселся на стул.
Он ждал. Обнаружив, что к его пиджаку все еще приклеен бедж посетителя Полицейского управления, он отодрал его и убрал в карман. Сон об узком коридоре и снежной лавине был хуже, чем обычно, его завалило и забило рот снегом. Но сердце его колотилось не от этого. От предвкушения? Или от страха?
Он не успел понять, потому что дверь открылась.
— Двадцать минут, — произнес надзиратель и с шумом задвинул засов.
Парнишка, оставшийся стоять по эту сторону двери, очень изменился, и Харри чуть было не крикнул, что ему привели не того подследственного, что это не тот. На парнишке были джинсы фирмы «Дизель» и черная кенгурушка с надписью «Machine Head», что, как догадался Харри, было не названием старой пластинки «Deep Purple», а рекламой новой хеви-метал-группы. Хеви-метал был, конечно, уликой, но доказательством служили глаза и скулы. Почти страшно было видеть, как похожи они стали. Впрочем, парнишка не унаследовал красоту матери. Слишком выпуклый лоб придавал его лицу угрюмое, почти агрессивное выражение, что еще больше подчеркивалось гладкой челкой, по-видимому унаследованной от его московского отца. Отца-алкоголика, которого мальчишка толком и не знал, ведь он был совсем маленьким, когда Ракель привезла его в Осло, где немного позже встретила Харри.
Ракель.
Большая любовь его жизни. Вот так просто. И так сложно.
Олег. Умный, серьезный Олег. Олег, который всегда был таким замкнутым, который никому не открывал свою душу, кроме Харри. Харри никогда не рассказывал об этом Ракели, но он знал больше ее о том, что Олег думает, чувствует и хочет. Вот они с Олегом играют в «Тетрис» на его приставке, и каждый мечтает набрать больше очков, чем соперник. А вот они на конькобежной тренировке на стадионе «Валле Ховин» в те времена, когда Олег собирался стать стайером и, кстати, имел все задатки для этого. Олег, который улыбается терпеливой снисходительной улыбкой каждый раз, когда Харри обещает, что осенью или весной они поедут в Лондон и посмотрят матч «Тоттенхэма» на стадионе «Уайт Харт Лейн». Олег, который время от времени называет его папой, потому что уже поздно, ему хочется спать и он теряет контроль над ситуацией. В последний раз Харри видел его почти пять лет назад. Пять лет назад Ракель увезла его из Осло, подальше от страшных воспоминаний о Снеговике, подальше от мира насилия и убийств, в котором жил Харри.
А теперь Олег стоит здесь, у двери, ему восемнадцать, и он уже почти взрослый. И он смотрит на Харри без всякого выражения. Во всяком случае, Харри не понимает, что выражает его лицо.
— Привет, — произнес Харри.
Черт, он не прочистил горло, и у него получился только хриплый шепот. Парень может подумать, что он вот-вот расплачется или что-то в этом духе. Словно для того, чтобы отвлечь себя самого или Олега, Харри достал пачку «Кэмела» и взял в рот сигарету.
Он поднял глаза и увидел, что лицо Олега залила красная краска. И злоба. Та взрывная злоба, которая неожиданно завладевает человеком, из-за которой глаза застилает пеленой, а вены на шее и лбу вздуваются и напрягаются, как гитарные струны.
— Расслабься, я не буду прикуривать, — сказал Харри, кивнув на табличку, запрещающую курение в комнате для свиданий.
— Это мама, да?
Голос тоже возмужал. И в нем сквозила ярость.
— Что «мама»?
— Это мама тебя вызвала.
— Да нет, я…
— Конечно да.
— Нет, Олег, вообще-то она даже не знает, что я в Норвегии.
— Врешь! Как всегда, врешь!
Харри удивленно посмотрел на него:
— Как всегда?
— Как когда ты врал, что всегда будешь с нами и все такое. Но теперь уже слишком поздно. Так что иди-ка ты обратно… иди ты на хрен!
— Олег, послушай…
— Нет! Я не хочу тебя слушать. Тебе незачем было сюда приходить! Ты не можешь вот так просто прийти поиграть в моего папу, понимаешь?
Мальчишка с трудом сглотнул. Ярость во взгляде постепенно утихала, но вдруг накатила новая волна.
— Ты нам больше никто. Ты захаживал к нам несколько лет, а потом… — Олег попытался щелкнуть пальцами, но пальцы скользнули друг по другу, не издав ни звука. — Исчез.
— Это неправда, Олег. И ты это знаешь.
На этот раз голос Харри прозвучал твердо и уверенно, свидетельствуя о том, что он спокоен и надежен, как авианосец. Но ком в горле говорил о другом. Харри привык слушать, как его ругают на допросах, он просто не обращал на это внимания, а в лучшем случае становился только спокойнее и рассудительнее. Но с этим мальчишкой, с Олегом… против этого у него не было защиты.
Олег горько рассмеялся:
— Проверим, действует ли еще? — Он прижал средний палец к большому. — Исчезни… немедленно!
Харри поднял руки.
— Олег…
Олег покачал головой и постучал в дверь позади себя, не сводя с Харри черного, как ночь, взгляда.
— Надзиратель! Свидание окончено. Заберите меня отсюда!
После того как Олег ушел, Харри еще какое-то время сидел. Потом тяжело поднялся и побрел в солнечный свет, заливающий Бутс-парк.
Он остановился, глядя на Полицейское управление. Подумал. И пошел к той части здания, где принимали задержанных. Но на полпути остановился, привалился спиной к дереву и зажмурился так плотно, что почувствовал, как из глаз потекла жидкость. Чертов свет. Чертов другой часовой пояс.
