Глава 24
Риццоли внезапно проснулась, и шею пронзило острой болью. Господи, только не еще одна растянутая мышца, подумала она, медленно поднимая голову и щурясь от яркого солнца, заглядывавшего в окно. Остальные столы в офисе пустовали, она была одна. Где-то около шести утра она, обессилев от усталости, уронила голову на стол, пообещав себе вздремнуть минутку. Сейчас было уже половина десятого. Пачка компьютерных распечаток, которую она использовала как подушку, была влажной от слюны.
Она посмотрела на рабочий стол Фроста и увидела висевший на спинке стула пиджак. На столе Кроу стоял пакет с булками. Выходит, коллеги заходили в офис, пока она спала, и видели ее такую неприбранную, с отвисшей во сне челюстью, да еще слюнявую. Риццоли представила себе, какое это было захватывающее зрелище.
Она встала и потянулась, пытаясь размять затекшую шею, но знала, что все это бесполезно. Ей предстояло весь день ходить скособоченной.
— Привет, Риццоли. Проснулась, спящая красавица?
Обернувшись, она увидела детектива из другой команды, который пялился на нее из-за стеклянной перегородки.
— А что, разве не похожа? — огрызнулась она. — Где все?
— Ваши с восьми утра на совещании.
— Что?
— Думаю, оно уже закончилось.
— А мне даже не сказали. — Она бросилась к двери, и от злости сон как рукой сняло. О, она знала, что происходит. Вот так и вышвыривают за борт — не говоря прямо в лицо, а унижая по капельке. Сначала не зовут на совещания, потом вообще отстраняют от дела. Низводят до никчемной канцелярской крысы.
Она влетела в зал заседаний. Там был только Барри Фрост, который уже собирал со стола бумаги. Он поднял голову, и щеки его слегка вспыхнули, когда он увидел ее.
— Спасибо, что сообщил мне о совещании, — сказала она.
— Ты выглядела такой усталой. Я решил, что потом тебе все расскажу.
— Когда, через неделю?
Фрост опустил голову, избегая ее взгляда. Они достаточно долго работали в паре, и она без труда определила, что он чувствует себя виноватым.
— Итак, я за бортом, — сказала она. — Так решил Маркетт?
Фрост печально кивнул.
— Я выступал против. Пробовал убедить его, что ты нам нужна. Но он сказал, что с этой стрельбой и все такое…
— Что еще он сказал?
Фрост неохотно проговорил:
— Что ты не допущена к работе.
«Не допущена к работе». Иначе говоря, ее карьера окончена.
Фрост вышел из комнаты. Ее вдруг затошнило от недосыпа и голода; она плюхнулась на ближайший стул и какое-то время сидела, уставившись на пустой стол. На мгновение память вернула ее в далекое детство, когда она, девятилетняя презираемая сестренка, отчаянно сражалась за право остаться в команде мальчишек. Но те, как водится, отвергали ее. То же происходило и сейчас. Она понимала, что смерть Пачеко была лишь поводом, чтобы убрать ее из команды. Подобные промахи не раз сходили с рук другим полицейским. Но женщине, да еще лучшему детективу, единственная ошибка вроде Пачеко могла стоить карьеры.
Когда она вернулась за свой стол, в офисе уже никого не было. Пиджак Фроста исчез, как и пакет Кроу. Она могла с таким же успехом исчезнуть, никто бы этого не заметил. Собственно говоря, ей оставалось лишь расчистить свой стол, поскольку она здесь была уже не нужна.
Риццоли открыла ящик стола, чтобы забрать сумку, и замерла. Посмертное фото Елены Ортис смотрело на нее из вороха бумаг.
«А я ведь тоже его жертва», — подумала она.
Как бы ни злилась она на своих коллег, источником ее бед был именно Хирург. Хирург унизил ее, втоптал в грязь ее доброе имя.
Она резко захлопнула ящик.
«Нет, рано. Я не готова сдаться».
Ее взгляд переметнулся на стол Фроста, и она заметила стопку бумаг, которые он принес из зала заседаний. Оглядевшись по сторонам, она убедилась, что за ней никто не наблюдает. Детективы из другой группы работали в дальнем углу офиса.
Риццоли схватила бумаги со стола Фроста, положила их к себе на стол и села читать.
Это были выписки с банковского счета Уоррена Хойта. Вот на чем сейчас сосредоточилось следствие: на бумагах. Найдешь деньги — найдешь и Хойта. Она увидела его банковские чеки, выписки о приходе и расходах. Море цифр. Родители позаботились о его финансовом благополучии, и каждую зиму он путешествовал по странам Карибского бассейна, посещал Мексику. Она не обнаружила доказательств наличия у него другой квартиры, не было ни счетов за аренду, ни ежемесячных выплат.
Что ж, этого и следовало ожидать. Он был далеко не глуп. Если у него и было убежище, то он наверняка заплатил за него вперед и наличными.
Наличные. Не всегда можно предугадать, когда они иссякнут. Снятие наличных в банкомате зачастую бывает незапланированной или спонтанной акцией.
Она принялась просматривать банковские выписки, подтверждающие такие сделки, и обнаружила их на отдельном листке. В большинстве своем это были операции в банкоматах поблизости от места жительства Хойта или медицинского центра. Но это были привычные места его обитания. Она искала необычные.
И нашла два таких места. Одно снятие наличных прошло в банкомате города Нэшуа, штат Нью-Гемпшир, 26 июня. Второе — в банкомате супермаркета Хоббз-Фуд-Март в Литии, штат Массачусетс, 13 мая.
Риццоли откинулась на спинку стула, гадая, отследил ли Мур эти две операции. Вполне возможно, что они могли затеряться в списке приоритетных мероприятий, составленных командой.
Она расслышала шаги и встрепенулась, с ужасом подумав о том, что ее застанут за чтением документов со стола Фроста. Но тревога оказалась ложной: в офис зашел курьер из лаборатории. Он улыбнулся Риццоли, кинул на стол Мура папку и вышел.
Выждав немного, Риццоли подошла к столу Мура и заглянула в папку. Верхняя страница была отчетом из лаборатории по исследованию волос и волокон, в котором приводился анализ светло-русых волос с подушки Уоррена Хойта.
«Trichorrhexis invaginata, совпадающий с образцом волоса, найденного в ране жертвы Елены Ортис». Здорово. Подтверждение, что Хойт был тем, кого они искали.
Риццоли перевернула страницу. Далее шел отчет из той же лаборатории по волосу, изъятому с пола ванной Хойта. Этот волос был явно чужой.
Она закрыла папку и направилась в лабораторию.
Эрин Волчко сидела перед призмой, просматривая серию микроснимков. Когда Риццоли вошла в лабораторию, Эрин протянула ей фото и спросила:
— Что это? Быстро!
Риццоли нахмурилась, разглядывая черно-белый снимок с изображением чешуйчатой полоски.
— Уродство какое-то.
— Да, но что это?
— Возможно, что-то от насекомого. Тараканья лапа.
— Это волос оленя. Здорово, правда? Он совсем не похож на человеческий.
— Кстати, о человеческих. — Риццоли протянула ей отчет, который только что прочитала. — Ты не можешь рассказать мне подробнее?
— Это тот, что из квартиры Уоррена Хойта?
— Да.
— Короткие светло-русые волосы с подушки Хойта показывают Trichorrhexis invaginata. Похоже, это ваш неизвестный.
— Нет, меня интересует другой волос. Черный, найденный на полу в ванной.
— Давай-ка я покажу тебе фото. — Эрин порылась в стопке микроснимков. Она тасовала их словно карточную колоду, и вскоре вытащила нужный. — Вот этот волос из ванной. Видишь цифровые коды?
Риццоли посмотрела на листок бумаги, исписанный почерком Эрин. «А00-В00-С05-ДЗЗ».
— Да. Знать бы еще, что это такое, — сказала она.
— Первые два кода — А00 и В00 — показывают, что волос прямой и черный. Под микроскопом можно увидеть и другие детали. — Она протянула Риццоли снимок. — Посмотри на стержень. Это на толстой стороне. Видишь, поперечное сечение почти круглое?
— Ну и что это значит?
— Это единственная деталь, позволяющая нам различать расы. Волосяной стержень у африканца, к примеру, почти плоский, как тесьма. А теперь посмотри на пигментацию, и ты заметишь, что она очень плотная. Видишь толстую кутикулу? Все это говорит в пользу одного и того же вывода. — Эрин взглянула на нее. — Этот волос характерен для уроженца Восточной Азии.
— Кого ты имеешь в виду, говоря о Восточной Азии?
— Китайца или японца. Или выходца из Индии. Не исключено также, что это коренной американский индеец.
— А это можно подтвердить? И достаточно ли этого образца, чтобы определить ДНК?
— К сожалению, нет. Волос был срезан, а не выпал естественным путем. На нем нет фолликулярной ткани. Но я уверена, что он принадлежит не европейцу и не африканцу.
Женщина-азиатка, думала Риццоли, возвращаясь к себе. Как это связать с делом? В застекленном коридоре, ведущем в северное крыло, она остановилась и, щурясь от солнца, посмотрела в окно на окрестности Роксбери. Была ли это жертва, труп которой еще не найден? Или Хойт срезал ее волосы в качестве сувенира, как однажды проделал это с волосами Кэтрин Корделл?
Она обернулась и удивилась, увидев Мура, который направлялся в южное крыло. Он бы так и не заметил ее, если бы она его не окликнула.
Он остановился и неохотно повернулся к ней.
— Тот длинный черный волос, найденный на полу ванной Хойта, — сказала она. — Лаборатория подтверждает, что он принадлежит азиатской женщине. Возможно, есть еще одна жертва.
— Мы обсуждали это.
— Когда?
— Сегодня утром, на совещании.
— Черт возьми, Мур! Не обращайтесь со мной как с балластом!
Его холодное молчание было резким контрастом ее эмоциональной вспышке.
— Я тоже хочу достать его, — выпалила Риццоли. Медленно, неумолимо она приблизилась к нему, встав почти вплотную. — Я хочу достать его не меньше, чем ты. Позволь мне вернуться.
— Это не мое решение, а Маркетта. — Он отвернулся, намереваясь уйти.
— Мур!
Он нехотя остановился.
— Я так не могу, — сказала она. — Эта наша вражда… я не вынесу.
— Сейчас не время говорить об этом.
— Послушай, я виновата. Я очень разозлилась на тебя из-за Пачеко. Я понимаю, что это слабое объяснение моему поступку. И не снимает с меня вины за то, что я рассказала Маркетту про вас с Корделл.
Он повернулся к ней.
— Зачем ты это сделала?
— Я только что сказала, зачем. Я злилась.
— Нет, дело не в Пачеко. Все это из-за Кэтрин, не так ли? Ты с самого первого дня невзлюбила ее. Ты не могла смириться с тем, что…
— Что ты в нее влюблен?
Повисла долгая пауза.
Когда Риццоли заговорила, она не могла удержаться от сарказма:
— Знаешь, Мур, сколько бы ты ни распространялся насчет женского ума, женских способностей, ты все равно падок на то, на что западают все мужчины. На сиськи и задницу.
Он побелел от злости.
— Значит, ты ненавидишь ее за внешность. И злишься из-за того, что мне это нравится. Знаешь, что я тебе скажу, Риццоли? Какому мужику можешь понравиться ты, если сама себе не нравишься?
Она с горечью смотрела ему вслед. Еще недавно она бы ни за что не поверила, что Мур может произнести такие жестокие слова. Слышать их от него было вдвойне больнее, чем от кого бы то ни было.
И еще горше было сознавать, что, возможно, он сказал правду, в которой она не смела себе признаться.
Внизу, в вестибюле, она остановилась возле мемориальной доски в память погибших полицейских Бостона. Их имена были выгравированы в алфавитном порядке, начиная с Эзекиля Годсона, погибшего в 1854 году. На полу стояла ваза с цветами. Будешь убит на боевом посту — станешь героем. Как просто, как очевидно. Риццоли ничего не знала о тех людях, имена которых стали бессмертными. Знала только одно: возможно, и среди них были нечистоплотные полицейские, но смерть стерла все пятна с их имен и репутаций. Стоя сейчас перед этой плитой, она почти завидовала им.
Она вышла из здания и подошла к своей машине. Порывшись в бардачке, нашла карту Новой Англии. Разложив ее перед собой на сиденье, она отыскала уже знакомые названия и задумалась, какое выбрать первым: Нэшуа, штат Нью-Гемпшир, или Литию, на западе Массачусетса. Уоррен Хойт пользовался банкоматом в обоих городах. Осталось только подбросить монетку.
Риццоли завела двигатель. Было десять-тридцать утра; до Литии она добралась лишь к полудню.
* * *
Вода. Это все, о чем могла думать Кэтрин. Ее прохладный чистый вкус мерещился ей как в бреду. Она думала обо всех фонтанах, которые могла бы сейчас осушить, вспоминала умывальники в больничных коридорах, из кранов которых текли ледяные струи, обжигающие губы, подбородок. Она думала о ледяных компрессах, о пациентах, которые после операции жадно тянули шеи и разжимали свои спекшиеся губы, только чтобы получить заветные капли жидкости.
И еще она думала о Нине Пейтон, связанной в своей спальне, сознающей приближение собственной смерти и все равно мечтающей только об утолении жажды.
«Вот как он мучает нас. Вот как ломает. Он хочет, чтобы мы умоляли дать глоток воды, чтобы умоляли о спасении. Ему нужен полный контроль. Он добивается признания своей власти».
Всю ночь Кэтрин лежала, созерцая горящую лампочку. Несколько раз она проваливалась в сон, только чтобы проснуться в панике. Но паника не бывает долгой, и со временем, когда ее тело уже не могло сражаться с тугими оковами, она погрузилась в состояние лихорадочного возбуждения. Она находилась в каком-то кошмаре между забвением и реальностью, и все ее мысли были подчинены только жажде.
Скрипнули половицы. Дверь в подвал распахнулась.
Она резко очнулась от забытья. Сердце застучало так сильно, что, казалось, еще немного, и оно выпрыгнет из груди. Она вдыхала холодный воздух подвала, пропитанный запахами земли и сырого камня. Дыхание сбилось, когда шаги приблизились и она увидела его, нависающего над кроватью. Свет от одинокой лампочки отбрасывал тень на чужое лицо, и оно стало похожим на улыбающийся череп с пустыми глазницами.
— Хочешь пить, да? — сказал он. Какой тихий голос. Какой вкрадчивый.
Она не могла говорить из-за клейкой ленты на губах, но он прочитал ответ в ее безумном взгляде.
— Посмотри, что у меня есть, Кэтрин. — Он протянул ей бутыль, и она расслышала, как звенят в ней кубики льда, а на запотевшем стекле выступили капельки воды. — Хочешь глотнуть?
Она кивнула, глядя не на него, а на бутылку. Жажда сводила ее с ума, но она уже думала о том, что будет дальше, после этого драгоценного глотка. Планировала свои действия, взвешивала шансы.
Он налил воду в стакан.
— Только если будешь хорошо себя вести.
«Я буду», — пообещали ее глаза.
Было больно, когда он сдирал с губ ленту. Кэтрин лежала покорная, подставив рот соломинке, через которую должна была пролиться влага. Она жадно глотнула, но это была всего лишь тонкая струйка, едва смочившая ее воспаленное от сухости горло. Она сделала еще глоток и сразу закашлялась, а драгоценная жидкость пролилась мимо рта.
— Не могу… не могу пить лежа, — едва прошептала она. — Пожалуйста, дай мне сесть. Пожалуйста.
Он отставил стакан и уставился на нее своими бездонными глазницами. Перед ним была женщина на грани обморока. Женщина, которую нужно было оживить, если он хотел получить полное удовольствие.
Он начал срезать ленту, которой были привязаны к кровати ее запястья.
Сердце так колотилось — она испугалась, что он заметит это. Правая рука освободилась и безжизненной плетью упала на кровать. Кэтрин не шевелилась, не напрягала ни единый мускул.
Повисла бесконечная пауза.
«Ну, давай же. Отвязывай левую руку. Режь!»
Она слишком поздно заметила, что сдерживает дыхание, и это не ускользнуло от его внимания. В отчаянии она расслышала, как хрустит клейкая лента, которую он заново отматывал.
«Сейчас или никогда».
Она вслепую потянулась к лотку с инструментами, и стакан с водой упал на пол. Ее пальцы сомкнулись на стальной рукоятке. Скальпель!
В то же мгновение, когда он бросился на нее, она взмахнула скальпелем и полоснула по коже.
Он отлетел в сторону и взвыл, схватившись за руку.
Она метнулась влево, срезала скальпелем ленту с другого запястья. Еще одна рука свободна!
Кэтрин резко села, и взгляд ее внезапно затуманился. Сказывался день без воды, и она никак не могла сфокусировать взгляд, чтобы направить лезвие скальпеля. Она махнула им вслепую, и щиколотку пронзила острая боль. Еще один удар ножом — правая нога была освобождена.
Она потянулась к последнему узлу.
Тяжелый ретрактор ударил ее в висок, так что она едва не потеряла сознание.
Второй удар пришелся на щеку, и она расслышала, как хрустнула кость.
Она не помнила, как выронила скальпель.
Когда к ней вернулось сознание, лицо пульсировало от жуткой боли, а правый глаз не видел. Кэтрин попыталась шевельнуться, но запястья и щиколотки вновь были привязаны к стойкам кровати. Рот еще не был заклеен.
Он стоял над ней. Она видела пятна крови на его рубашке. «Его крови», — подумала она с удовлетворением. Жертва показала клыки.
«Меня не так легко покорить. Он питается страхом; от меня он этого не дождется».
Он взял с лотка скальпель и приблизился к ней. Хотя сердце бешено билось, она лежала смирно, не сводя с него глаз. Словно дразнила его, насмехалась над ним. Теперь она знала, что смерть неизбежна, и с осознанием этого пришло ощущение свободы. Это была храбрость приговоренного. Два года она покорно бродила в стаде. Два года позволяла призраку Эндрю Капры распоряжаться ее жизнью. Все, довольно.
«Ну давай, режь меня. Но ты все равно не победишь. Я умру непокоренной».
Он коснулся лезвием ее живота. Мышцы невольно напряглись. Он все ждал, когда на лице ее покажется страх.
Но по-прежнему видел лишь вызов.
— Что, не можешь сделать это без Эндрю? — сказала она. — У тебя даже не встает без его помощи. Эндрю трахал один за двоих. А ты мог только наблюдать.
Он нажал на лезвие, прокалывая кожу. Даже сквозь боль, сквозь первые капли крови она все равно смотрела на него без страха, лишая его удовольствия.
— Ты ведь даже бабу не можешь трахнуть! Нет, это должен был делать твой кумир Эндрю. Но он тоже был слабак.
Скальпель дрогнул в его руке. Завис над животом. Она видела его перед собой в тусклом свете.
«Эндрю. Ключ — в Эндрю. Это его кумир. Его бог».
— Слабак. Эндрю был слабак, — продолжала она. — Ты знаешь, зачем он приходил ко мне в ту ночь? Он приходил умолять меня.
— Нет. — Слово прозвучало еле слышным шепотом.
— Он просил, чтобы я не выгоняла его. Умолял меня. — Она рассмеялась. Ее хриплый смех казался странным в этом царстве смерти. — Как он был жалок! Да, твой Эндрю, твой герой. Умолял меня помочь ему.
Рука его впилась в скальпель. Лезвие опять легло на живот, и свежая кровь потекла на постель. Усилием воли она заставила себя не поморщиться, не крикнуть. Вместо этого она продолжала говорить, и с каждым словом ее голос звучал все увереннее, как будто это она держала скальпель.
— Он рассказывал мне о тебе. Ты ведь этого не знал, правда? Он сказал, что ты даже заговорить с женщиной не можешь, такой ты трус. Ему самому приходилось находить их для тебя.
— Лгунья.
— Ты был для него ничто. Просто паразит. Пиявка.
— Лгунья!
Лезвие вонзилось в кожу, и, как она ни сопротивлялась этому, из ее горла вырвался крик.
«Ты все равно не победишь, сукин сын. Потому что я больше не боюсь тебя. Я ничего не боюсь».
Она широко открыла глаза, в которых пламенел вызов, и не сводила с него взгляд, пока он не начал делать следующий надрез.
