Глава 9
Викинги приносили в жертву не девственниц, а шлюх.
В год 922 от Рождества Христова арабский дипломат ибн Фадлан оказался свидетелем такого жертвоприношения в племенах, которые он назвал русами. Он описал их как высоких и светловолосых мужчин атлетического телосложения. Из Швеции они спускались вниз по русским рекам к южным рынкам Хазарии и Халифата, где торговали янтарем и мехами в обмен на шелк и серебро Византии. Именно на этом торговом пути, в местечке под названием Булгар, в излучине реки Волги, готовили умершего знатного викинга в его последний путь в Валгаллу.
Ибн Фадлан был свидетелем этих похорон.
Лодку покойника вытащили на берег и подняли на постамент из березовых бревен. На палубе соорудили шатер и в нем ложе, которое накрыли греческой парчой. Труп спустя десять дней после погребения был эксгумирован.
К удивлению ибн Фадлана, почерневшая плоть не смердела.
Выкопанный труп обрядили в дорогие одежды: брюки и носки, сапоги и тунику, парчовый кафтан с золотыми пуговицами. Его усадили на ложе, подложив под спину подушки. Вокруг разложили хлеб, мясо, лук, хмельной напиток, ароматные растения. Потом забили собаку и пару лошадей, петуха и курицу, и их тоже снесли в шатер, чтобы служили покойнику в Валгалле.
И, наконец, привели юную рабыню.
Все десять дней, что покойник лежал в земле, девушку предавали блуду. Одурманенную хмелем, ее таскали из палатки в палатку, и она удовлетворяла похоть каждого. Она ложилась, расставив ноги бесконечной веренице потных, стонущих мужчин, и ее истасканное тело превратилось в общий сосуд, куда сливалась сперма соплеменников. Так оскверняли ее, портили, готовя к жертвоприношению.
На десятый день ее привели к лодке в сопровождении старухи, которую называли Ангелом Смерти. Девушка сняла с себя браслеты и кольца. Крепко выпила, чтобы забыться. После чего ее впустили в шатер, где сидел покойник.
Там, на парчовом ложе, ее опять изнасиловали. Шесть раз подряд шестеро мужчин передавали друг другу ее тело как кусок мяса. И когда все было кончено, когда все шестеро насытились ею, девушку уложили рядом с мертвым господином. Двое мужчин держали ее за ноги, двое — за руки, а Ангел Смерти мастерила петлю на ее шее. Когда мужчины туго затянули петлю, Ангел подняла широкий кинжал и вонзила его в грудь жертвы.
Снова и снова впивался в грудь кинжал, разбрызгивая кровь, как семя, воспроизводя сцену недавнего насилия. Имитируя ожесточенную звериную случку, финальным актом которой становится смерть.
* * *
— Ей потребовалось массивное переливание крови и свежезамороженной плазмы, — сказала Кэтрин. — Сейчас давление стабилизировалось, но она все еще без сознания и подключена к аппарату искусственного дыхания. Вам придется набраться терпения, детектив. И надеяться на то, что она проснется.
Кэтрин и детектив Даррен Кроу стояли за стеклянной перегородкой бокса, в котором лежала Нина Пейтон, и наблюдали за колебанием трех линий на сердечном мониторе. Кроу ждал за дверями операционной, пока шла операция, потом дежурил возле пациентки в реанимации и вот теперь возле бокса отделения интенсивной терапии. Его роль не ограничивалась лишь охраной; он рвался допросить свидетельницу, и за последние несколько часов успел порядком надоесть всему медицинскому персоналу, требуя постоянных отчетов о состоянии потерпевшей и слоняясь возле бокса.
Вот и сейчас он повторил вопрос, который задавал все утро:
— Она будет жить?
— Основные показатели состояния организма стабильны — это все, что я могу сказать.
— Когда я смогу поговорить с ней?
Кэтрин устало вздохнула.
— Вы, похоже, не понимаете, в каком критическом состоянии она находилась. Она потеряла более трети объема крови еще до того, как попала сюда. Возможно, функции мозга нарушены из-за такого сбоя в кровоснабжении. Когда она придет в сознание, если вообще придет, вполне вероятно, что ей не удастся ничего вспомнить.
Кроу заглянул сквозь стеклянную перегородку.
— Тогда она бесполезна для нас.
Кэтрин смотрела на него с нарастающей антипатией. Он так беспокоился о Нине Пейтон, но всего лишь как о свидетеле, который мог быть полезен следствию. Ни разу за все утро он не назвал ее по имени. Для него она была лишь «жертва» или «свидетель», Глядя на нее сквозь стекло, он видел не женщину, а средство достижения цели.
— Когда ее переведут из бокса? — спросил он.
— Еще слишком рано говорить об этом.
— А нельзя ее перевести в отдельную палату? Если мы запрем дверь, ограничим доступ к ней персонала, тогда никто не узнает, заговорила ли она.
Кэтрин прекрасно знала, к чему он клонит.
— Я не позволю использовать свою пациентку как наживку. Она должна оставаться в этом боксе для круглосуточного наблюдения. Видите эти линии на мониторе? Это ЭКГ, центральное венозное давление и артериальное давление. Я должна видеть любое изменение в ее состоянии. Бокс — единственное место, где это можно сделать.
— Скольких женщин мы спасем, если остановим его сейчас? Вы об этом подумали? Кому как не вам, доктор Корделл, знать, на что обречены будущие жертвы.
Она рассвирепела. Он нанес удар в самое больное место. То, что сделал с ней Эндрю Капра, было настолько личным, интимным делом, что она не отваживалась обсуждать его даже с отцом. Детектив Кроу вновь разбередил старую рану.
— Она может быть единственным шансом поймать его, — настаивал Кроу.
— Это все, на что вам хватило ума? Использовать коматозную женщину в качестве приманки? Подвергать опасности других пациентов клиники, приглашая убийцу явиться сюда?
— А почему вы исключаете возможность того, что он уже здесь? — проворчал Кроу и с этим удалился.
«Уже здесь». Кэтрин не смогла удержаться от того, чтобы не оглядеться по сторонам. Медсестры, как обычно, сновали между пациентами. Группа врачей-хирургов собралась возле мониторов. Процедурная сестра тащила лоток с трубками для кровопускания и шприцами. Сколько людей проходило через двери клиники каждый день? И много ли было среди них тех, о ком она могла сказать, что знает этого человека и доверяет ему? Да никого. Эндрю Капра открыл ей жестокую правду: чужая душа потемки.
— Доктор Корделл, вас к телефону, — окликнул ее дежурный.
Кэтрин прошла на пост медсестры и взяла трубку.
Звонил Мур.
— Я слышал, вам удалось вытащить ее с того света.
— Да, она все еще жива, — бесстрастно произнесла Кэтрин. — Но говорить она пока не может.
Последовала пауза.
— Я так понимаю, что звоню не вовремя.
Она опустилась на стул.
— Простите. Я только что беседовала с детективом Кроу, а потому настроение у меня не самое радужное.
— Боюсь, он производит такое впечатление на всех женщин.
Они оба рассмеялись усталым смехом, который растопил всякую враждебность между ними.
— Как вы, Кэтрин? Держитесь?
— Были некоторые тревожные моменты, но, думаю, мне удалось ее стабилизировать.
— Нет, я имел в виду вас. Вы в порядке?
Это было больше, чем проявление вежливости; в его голосе она уловила искреннюю заботу и растерялась, не зная, что сказать. Она лишь понимала, как это приятно, когда о тебе заботятся. И чувствовала, как полыхают щеки после его слов.
— Вы ведь не поедете домой? — спросил он. — Пока вам не поменяют замки.
— Я так злюсь из-за этого. Он отобрал у меня единственное место, где я чувствовала себя в безопасности.
— Мы снова сделаем его безопасным. Я прослежу за тем, чтобы замки поменяли сегодня же.
— В субботу? Да вы просто волшебник.
— Нет. Просто у меня есть великолепный замок «Ролодекс».
Кэтрин откинулась на спинку стула, расслабив плечи. Вокруг все бурлило, в то время как ее сейчас интересовал только один человек, чей голос успокаивал, придавал сил.
— А как вы? — спросила она.
— Боюсь, мой рабочий день только начинается. — Он отвлекся чтобы ответить на чей-то вопрос — кажется, насчет того, куда складывать вещдоки. Слышны были и другие голоса. Она представила его в спальне Нины Пейтон, где все напоминало о недавнем ужасе. А между тем голос его был спокойным и невозмутимым.
— Вы позвоните мне, как только она проснется? — спросил Мур.
— Детектив Кроу кружит тут, как стервятник. Уверена, он узнает это раньше, чем я.
— Как вы думаете, она проснется?
— Если честно? — произнесла Кэтрин. — Не знаю. Я твержу об этом детективу Кроу, но он и слышать не хочет.
— Доктор Корделл! — позвала медсестра, дежурившая в боксе Нины Пейтон. Ее интонации сразу насторожили Кэтрин.
— В чем дело?
— Вы должны сами посмотреть.
— Что-то случилось? — забеспокоился Мур.
— Не вешайте трубку. Я пойду проверю. — Она встала со стула и прошла в бокс.
— Я протирала ее влажной губкой, — сказала медсестра. — Ее принесли из операционной всю в крови. Я перевернула ее на бок и увидела это. Сзади на левом бедре.
— Покажите.
Медсестра взялась за плечо и бедро пациентки и повернула ее на бок.
— Вот, — тихо произнесла она.
Страх сковал Кэтрин. Она уставилась на веселое послание, написанное черным фломастером на коже Нины Пейтон.
«С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ. КАК ТЕБЕ МОЙ ПОДАРОК?»
Мур отыскал ее в больничном кафе. Она сидела за угловым столиком, спиной к стене, что было естественно для человека, который знает о существующей угрозе и предпочитает получить удар в лицо. Она все еще была в хирургическом костюме, а волосы затянуты в конский хвост; на ненакрашенном лице выделялись заострившиеся черты и глаза, мерцавшие тревожным блеском. Она устала не меньше, чем он, но страх обострил ее чувства, придал настороженности, и она, словно дикая кошка, следила за каждым его движением, пока он шел к столику. Перед ней стояла недопитая чашка кофе. «Которая по счету?» — подумал он. Когда она потянулась к чашке, он заметил, что рука у нее дрожит. Это была не уверенная рука хирурга, а рука насмерть перепуганной женщины. Он сел напротив нее.
— У вашего дома всю ночь будет дежурить патрульная машина. Вы получили новые ключи?
Она кивнула.
— Да, слесарь завез их мне. Сказал, что поставил лучшие в мире замки.
— Все будет в порядке, Кэтрин.
Она уставилась в свою чашку.
— Это послание было адресовано мне.
— Мы этого не знаем.
— Вчера у меня был день рождения. Он знал. И знал, что у меня дежурство.
— Если это он написал.
— Не надо делать из меня дуру. Вы знаете, что это он.
Выдержав паузу, Мур удрученно кивнул.
Какое-то время они сидели молча. Близился вечер, и большинство столиков уже были свободны. Официанты убирали подносы, гремели посудой. Одинокая кассирша распаковала новую упаковку с мелочью, и монеты шумно посыпались в ящик кассы.
— Что в моем кабинете? — спросила Кэтрин.
— Он не оставил отпечатков пальцев.
— Выходит, у вас на него ничего нет.
— Ничего, — признался Мур.
— Он, как воздух, входит в мою жизнь и выходит из нее. Никто его не видит. Никто не знает, как он выглядит. Я могу поставить решетки на все окна и все равно буду бояться заснуть.
— Вам не обязательно возвращаться домой. Я отвезу вас в отель.
— Неважно, где я спрячусь. Он все равно узнает, где я. По какой-то необъяснимой причине он выбрал меня. И дал мне понять, что я следующая.
— Я так не думаю. Это было бы величайшей глупостью с его стороны — предупреждать свою следующую жертву. А Хирург далеко не глуп.
— Почему тогда он дал мне знак? Зачем писать на… — Она с трудом сглотнула слюну.
— Это можно истолковать и как вызов нам. Он нашел способ подразнить полицию.
— Тогда этот ублюдок должен был написать вам! — Ее голос прозвучал так громко, что медсестра, наливавшая себе кофе, обернулась и уставилась на нее.
Раскрасневшись, Кэтрин встала из-за стола. Ей было стыдно за эту вспышку, и она молчала, когда они вместе выходили из больницы. Ему хотелось взять ее за руку, но он подумал, что она еще больше разозлится, приняв это за снисходительный жест. Меньше всего ему хотелось показаться снисходительным. Она, как никакая другая женщина на свете, заслуживала уважения.
Усаживаясь к нему в машину, она спокойно произнесла:
— Я погорячилась. Извините.
— В такой ситуации у любого сдали бы нервы.
— Но не у вас.
Его улыбка получилась иронической.
— Я, конечно, кремень.
— Да, я заметила.
«И что бы это значило?» — думал он, пока они ехали в Бэк-Бэй. Неужели она считает, что ему чужды страсти, бушующие в сердце нормального человека? С каких это пор ясная логика означает отсутствие эмоций? Он знал, что коллеги за глаза называют его Святым Томасом Безмятежным. Для них он был человеком, к которому обращаются, когда ситуация становится взрывоопасной и нужен его спокойный взгляд на вещи. Они не знали другого Томаса Мура — человека, который по ночам стоял перед гардеробом жены, вдыхая угасающий аромат ее одежды. Они видели только то, что он позволял им видеть.
— Вам легко сохранять спокойствие. Он ведь не за вами охотится, — произнесла Кэтрин с оттенком вызова.
— Давайте попытаемся рассуждать рационально…
— Рассуждать о собственной смерти? Конечно, я постараюсь быть рациональной.
— Хирург выработал удобную для себя модель поведения. Он нападает ночью, а не днем. В глубине души он трус, который не может противостоять женщине на равных. Ему нужно, чтобы жертва была слабой и уязвимой. Скажем, сонная, в постели. Лишенная возможности сопротивляться.
— Может, мне теперь и спать не ложиться? — горестно усмехнулась Кэтрин. — Что ж, это самое простое решение.
— Я хочу сказать, что он не станет нападать в дневное время, когда жертва способна дать отпор. В темноте — другое дело.
Мур остановил машину возле ее дома. Здание, хотя и лишенное очарования старинных особняков на Коммонуэлт-авеню, имело неоспоримое преимущество: подземный и хорошо освещенный гараж. Для входа в дом одних только ключей было недостаточно, нужно было знать секретный код, который Кэтрин и набрала на панели домофона.
Они вошли в вестибюль, с зеркалами на стенах и полами из полированного мрамора. Все было очень красиво, но стерильно. Холодно. Бесшумный лифт поднял их на второй этаж.
Возле двери в свою квартиру она в нерешительности остановилась, держа в руке связку новых ключей.
— Я могу зайти первым и посмотреть, если вам так спокойнее, — сказал он.
Его предложение, казалось, было воспринято ею как личное оскорбление. В ответ Кэтрин решительно вставила ключ в замочную скважину, открыла дверь и вошла первой. Таким демаршем она словно пыталась убедить себя в том, что Хирургу не удалось сломить ее. Что она по-прежнему хозяйка своей судьбы.
— Почему бы нам не пройтись по комнатам? — предложил Мур. — Просто чтобы убедиться, что обстановка не нарушена.
Она кивнула.
Вместе они зашли в гостиную, потом на кухню. И, наконец, в спальню. Уже зная о привычке Хирурга прихватывать у женщин какие-то вещицы, она с особой тщательностью проверила содержимое шкатулки с украшениями, заглянула в ящики комода. Мур стоял в дверях, наблюдая за тем, как она роется в блузках, свитерах, белье. Ему вдруг вспомнились совсем другие женские вещи — не такие элегантные, — сложенные в чемодане. Серый свитер, линялая розовая блузка. Ситцевая ночная сорочка в голубых васильках. Ничего модного, ничего дорогостоящего. Почему он никогда не покупал Мэри экстравагантных вещей? На что копил деньги? Разумеется, не на то, на что они в итоге были потрачены. На врачей и сиделок, физиотерапию и лекарства.
Он отошел от двери спальни и сел на диван в гостиной. Послеполуденное солнце, заглядывая в окно, нещадно слепило глаза. Он потер их и уронил лицо в ладони, испытывая чувство вины перед Мэри, о которой за весь день ни разу не вспомнил. Ему было стыдно. И ощущение стыда усилилось, когда он, подняв голову, посмотрел на Кэтрин, и все мысли о Мэри разом испарились. В этот момент он подумал: «Это самая красивая женщина на свете. И самая отважная из всех женщин».
— Все на месте, — с облегчением сообщила она. — Во всяком случае я не обнаружила никакой пропажи.
— Вы уверены в том, что хотите остаться здесь? Я бы с радостью отвез вас в отель.
Кэтрин подошла к окну, и ее профиль высветился в золотых лучах заката.
— Последние два года я прожила в постоянном страхе. Взаперти. Я привыкла заглядывать в каждый угол, рыться в шкафах. С меня довольно. — Она обернулась к нему. — Я хочу вернуться к жизни. На этот раз я не позволю ему одержать верх.
«На этот раз», — сказала она, как будто речь шла о битве в затяжной войне. Как будто Хирург и Эндрю Капра слились в единое целое, и два года тому назад ей удалось ослабить врага, но не победить окончательно. Капра. Хирург. Две головы одного чудовища.
— Вы говорили, что ночью у дома будет дежурить патрульная машина, — проговорила она.
— Да, будет, — подтвердил Мур.
— Вы это гарантируете?
— Безусловно.
Она глубоко вздохнула и улыбнулась ему, стараясь казаться невозмутимой.
— Ну тогда мне не о чем беспокоиться, правда?
* * *
Именно чувство вины заставило его в тот вечер поехать в Ньютон, а не домой. Он был потрясен своим чувством к Корделл и тем, что теперь она полностью завладела его мыслями. В течение полутора лет после смерти Мэри он жил по-монашески, не проявляя ни малейшего интереса к женщинам. Казалось, из всех страстей человеческих ему была оставлена только печаль. Он не знал, что делать с внезапно вспыхнувшим желанием. Знал только, что в сложившейся ситуации оно было совершенно неуместно. И выглядело верным признаком предательства по отношению к некогда любимой женщине.
Потому-то он и ехал в Ньютон, чтобы искупить свой грех. Восстановить душевное равновесие.
Он держал букет ромашек, когда входил в палисадник, запирая за собой калитку. «Приходить сюда с цветами все равно что приезжать со своим углем в Ньюкасл», — думал он, оглядывая сад, уже утопавший в вечерней тени. Каждый раз, когда он оказывался здесь, ему казалось, будто на этом маленьком пятачке цветов стало еще больше. Виноградная лоза и плети роз тянулись к самой крыше дома, да и весь сад как будто стремился в небо. Ему стало совестно за свой жалкий букет ромашек. Но это были любимые цветы Мэри, и у него давно уже вошло в привычку, подходя к цветочному ларьку, выбирать именно их. Она любила жизнерадостную простоту белой бахромки вокруг ярких солнышек, любила их запах — не сладкий и насыщенный, а горьковатый. Пряный. Она любила их дикие заросли у обочин и на полянах, напоминающие о том, что настоящая красота естественна и необузданна.
Как и сама Мэри.
Он позвонил в дверь. И уже через мгновение ему улыбалось лицо, до боли напоминавшее Мэри. У Роуз Коннели были такие же, как у дочери, голубые глаза и круглые щеки, и, хотя волосы ее стали совсем седыми, а возраст избороздил лицо морщинами, нельзя было усомниться в том, что она мать Мэри.
— Как я рада видеть тебя, Томас, — сказала она. — Ты давно не приезжал.
— Извини, Роуз. Я был очень занят. Даже не замечал, какой день недели.
— Я слежу за твоим расследованием по телевизору. Ну и работка у тебя, не позавидуешь.
Он вошел в дом и вручил ей букет ромашек.
— Хотя у тебя и так много цветов, — устало произнес он.
— Цветов никогда не бывает слишком много. И ты знаешь, как я люблю ромашки. Хочешь чаю со льдом?
— Спасибо, с удовольствием.
Они устроились в гостиной. Чай был сладкий и золотистый, каким его пьют в Южной Каролине, где родилась Роуз. Он совсем не напоминал тот унылый напиток, который Мур помнил по своему детству, проведенному в Новой Англии. Комната тоже была приторной, безнадежно старомодной по бостонским стандартам. Слишком много набивного ситца, слишком много безделушек. Но как же здесь все напоминало о Мэри! Она была повсюду. Ее фотографиями были увешаны стены. Трофеями, завоеванными в соревнованиях по плаванию, были уставлены книжные полки. Здесь же, в гостиной, стояло ее детское пианино. Призрак этого ребенка до сих пор витал в этом доме, где она выросла. И Роуз, хранительница домашнего очага, была так похожа на свою дочь, что Муру иногда казалось, что ее голубыми глазами на него смотрит сама Мэри.
— Ты выглядишь усталым, — заметила она.
— Правда?
— Ты так и не был в отпуске?
— Меня отозвали. Я уже был в машине, ехал по автостраде. Главное, упаковал свои рыбацкие принадлежности. Купил новые снасти. — Он вздохнул. — Я скучаю по озеру. Весь год жду этой поездки.
Мэри тоже всегда с нетерпением ожидала поездки к озеру. Он посмотрел на ее спортивные трофеи, расставленные на книжных полках. Она была прирожденной русалкой, и, будь у нее жабры, с удовольствием жила бы в воде. Он вспомнил, как красиво и мощно двигались ее руки, когда она переплывала озеро. И как те же самые руки повисли беспомощными плетями в больнице.
— Когда дело будет раскрыто, — сказала Роуз, — ты сможешь поехать на озеро.
— Не знаю, будет ли оно вообще раскрыто.
— Это на тебя не похоже. Ты что-то утратил боевой дух.
— Это преступление совсем иного рода, Роуз. Я никак не могу понять логику убийцы.
— Но тебе всегда это удавалось. — Она ободряюще улыбнулась.
— Всегда? — Он покачал головой. — Ты мне льстишь.
— Во всяком случае, так говорила Мэри. Ты же знаешь, она любила похвастать твоими успехами. «Он обязательно поймает преступника».
«Но какой ценой!» — подумал он, и улыбка померкла на его губах. Ему вспомнились ночи, проведенные не дома, а на месте преступления, пропущенные ужины, выходные, наполненные мыслями о работе. А рядом всегда была Мэри, терпеливо ожидавшая его внимания.
«Если бы мне удалось прожить заново хотя бы один день, я бы каждую минуту этого дня провел с тобой. Не выпуская тебя из постели. Нашептывая нежные слова под теплыми простынями».
Но Господь не делает таких подарков.
— Она так гордилась тобой, — добавила Роуз.
— А я гордился ею.
— Вы провели вместе двадцать счастливых лет. Не всем так везет.
— Я жадный, Роуз. Я хотел еще.
— И злишься, что тебя этого лишили.
— Да, наверное. Я злюсь из-за того, что именно у нее обнаружилась эта аневризма. И что именно ее не смогли спасти. Я злюсь… — Он запнулся. Глубоко вздохнул. — Извини. Просто тяжело об этом говорить. И вообще все тяжело в последнее время.
— Для нас обоих, — тихо произнесла она.
Они молча смотрели друг на друга. Да, конечно, овдовевшей Роуз было гораздо больнее потерять своего единственного ребенка. Он подумал, сможет ли она простить его, если он вдруг когда-нибудь женится. Или сочтет это предательством? Забвением ее дочери?
Он вдруг поймал себя на том, что не может смотреть ей в глаза, и отвернулся, вновь испытывая чувство вины. Той самой вины, которая не давала ему покоя сегодня, когда он взглянул на Кэтрин Корделл и ощутил прилив желания.
Мур отставил пустой стакан и поднялся.
— Мне нужно ехать.
— Опять работать?
— Да, пока не поймаем его.
Она проводила его до двери и смотрела вслед, пока он шел через ее крохотный садик к калитке. Он обернулся и сказал:
— Запрись как следует, Роуз.
— О, ты всегда мне об этом говоришь, Томас.
— И всегда серьезно. — Он махнул ей рукой, подумав: «А сегодня больше, чем когда-либо».
* * *
«Куда мы ходим, зависит от того, что мы знаем. А что мы знаем, зависит от того, куда мы ходим».
Вновь и вновь повторяя эту фразу, словно надоевшую детскую считалку, Риццоли разглядывала карту Бостона, которую прикрепила на стену своей кухни в тот же день, когда было обнаружено тело Елены Ортис. По ходу расследования количество цветных булавок на карте увеличивалось. Три разных цвета символизировали трех разных женщин. Белые были выбраны для Елены Ортис. Голубые — для Дианы Стерлинг. Зеленые — для Нины Пейтон. Булавки очерчивали районы города, в которых проходила жизнь женщин. Место жительства, место работы. Дома близких друзей или родственников. Адреса медицинских учреждений, куда обращались потерпевшие. Иными словами, это была среда обитания добычи. И в какой-то точке повседневной жизни все три женщины обязательно пересекались с Хирургом.
«Куда мы ходим, зависит от того, что мы знаем. А что мы знаем, зависит от того, куда мы ходим».
«А куда ходил Хирург? — заинтересовалась она. — Каков был его мир?»
Поглощая холодный ужин, состоявший из сэндвича с тунцом и картофельных чипсов, и запивая его пивом, она изучала карту. Джейн повесила ее над столом, так что каждое утро за чашкой кофе и каждый вечер за ужином — если, конечно, приходила домой, — взгляд ее неизменно тянулся к этим разноцветным булавкам. В то время как другие женщины развешивали на стенах натюрморты с цветами, милые пейзажи или постеры с фотографиями любимых киноактеров, она украсила свои апартаменты картой города с маршрутами убитых.
Вот к чему свелась ее жизнь: сон, еда, работа. Она жила в этой квартире вот уже три года, но так и не удосужилась создать в ней уют. Здесь не было цветов (а кто бы их поливал?), глупых безделушек, не было даже штор на окнах. Лишь жалюзи. Дом ее, как и вся жизнь, был подчинен работе. Она любила свое дело и жила ради него. Насколько помнила, стать полицейским она мечтала с двенадцати лет, после того как к ним в школу на День выбора профессии пришла женщина-следователь. Сначала класс слушал выступления медсестры и адвоката, затем пекаря и инженера. Ученики все активнее ерзали за партами, вскоре в ход пошли рогатки, стрелявшие бумажными шариками. И вот подошла очередь женщины-полицейского. Когда она встала и все увидели у нее на поясе кобуру, в классе сразу стало тихо.
Риццоли это врезалось в память. Она никогда не забывала, как мальчишки-одноклассники восторженно глазели на женщину в полицейской форме.
Теперь она сама была такой же женщиной-полицейским, и, хотя и вызывала восхищение у двенадцатилетних мальчишек, уважения со стороны взрослых мужчин видела мало.
«Будь лучшей» — такова была ее стратегия. Обойди их в работе, засияй на их фоне. Так вот и получилось, что работать ей приходилось даже за ужином. Трупы в сочетании с сэндвичами. Она сделала большой глоток пива, откинулась на спинку стула и вновь уставилась на карту. Было что-то противоестественное в изучении географии мертвых — мест, где они жили, где проводили время. На вчерашнем совещании доктор Цукер буквально засыпал их профессиональными терминами. Места залегания. Точки пересечения орбит. Арена действий. По правде говоря, ей не нужны были мудреные словечки Цукера и компьютерные программы, чтобы понять, что искать и как это интерпретировать. Глядя на карту, она представляла себе саванну, кишащую добычей. Цветные булавки определяли среду обитания каждой из трех невезучих газелей. Диана Стерлинг обитала на севере, в Бэк-Бэй и Бикон-Хилл. Елена Ортис — на юге, в Саут-Энд. Нина Пейтон — на юго-западе, в пригороде Джамайка-Плейн. Три ареала, не пересекающиеся ни в одной точке.
«А где обитаешь ты?»
Она попыталась посмотреть на город его глазами. Увидела каньоны из небоскребов. Зеленые парки, напоминавшие пастбища. Тропки, по которым брели стада тупой добычи, не подозревая о том, что за ними наблюдает охотник. Блуждающий хищник, который убивает в разное время и в разных местах.
Зазвонил телефон — от неожиданности Джейн вздрогнула, опрокинув бутылку с пивом. Проклятье! Она схватила бумажное полотенце и принялась вытирать лужу на столе, одновременно отвечая на звонок.
— Риццоли.
— Здравствуй, Джейни! — раздался в трубке голос ее матери.
— О, привет, мам.
— Ты мне так и не перезвонила.
— Да?
— Я звонила тебе на днях, — В голосе матери угадывалось скрытое недовольство. — Ты сказала, что перезвонишь, но я так и не дождалась.
— Просто вылетело из головы. У меня работы невпроворот.
— Фрэнки приезжает на следующей неделе. Правда, здорово?
— Да. — Риццоли вздохнула. — Здорово.
— Ты видишься с братом раз в год. Откуда такое безразличие в голосе?
— Ма, я устала. Это дело Хирурга растет как снежный ком.
— Так полиция еще не поймала его?
— Я и есть полиция, — заметила Джейн.
— Ты знаешь, что я имею в виду.
Да, она знала. Ее мать, вероятно, представляла, что маленькая Джейни отвечает на телефонные звонки и подает кофе важным детективам-мужчинам.
— Ты ведь приедешь на обед? — тут же сменила тему мать. — В следующую пятницу.
— Не уверена. Все зависит от того, как пойдет дело.
— О, ты могла бы приехать ради родного брата.
— Если тебе так важно, чтобы я приехала, — ровным голосом проговорила Джейн, — я могу это сделать в любой другой день.
— В другой день нельзя. Майк уже согласился приехать в пятницу.
«Ну, конечно. Всем надо ублажать братца Майкла».
— Джейни?
— Да, ма. В пятницу.
Она повесила трубку, чувствуя, что ее просто распирает от злости — чувства, хорошо ей знакомого. Господи, как же она выжила в условиях такого сурового детства?
Она взяла бутылку с пивом и допила то, что в ней оставалось. Вновь взглянула на карту. Сейчас для нее не было дела важнее поимки Хирурга. Ярость, накопившаяся за долгие годы унижений со стороны старших братьев, теперь выплеснулась на него.
«Кто же ты? Где ты бродишь?»
На какое-то время она замерла, сосредоточившись. Размышляя. Потом схватила коробку с булавками и выбрала новый цвет. Красный. Одну красную булавку она поместила на Коммонуэлт-авеню, другую — возле медицинского центра «Пилгрим» в Саут-Энд.
Красный цвет обозначил среду обитания Кэтрин Корделл. Она пересекалась как с Дианой Стерлинг, так и с Еленой Ортис. Корделл была их общим звеном. Она проходила по жизни обеих жертв.
«И теперь в ее руках была жизнь третьей жертвы, Нины Пейтон».
