Пресса, почуяв, что Эдинбургский Душитель вовсе не фикция, не тающий в ночи призрак, взяла быка за рога и раздула эту историю, сотворив чудовище. В лучших гостиницах города поселились приезжие телевизионщики, и город обрадовался гостям, поскольку туристский сезон еще, в сущности, не начался.

Том Джеймсон был чертовски проницательным редактором и бросил на дело Душителя команду из четырех репортеров. Однако он не мог не заметить, что Джим Стивенс не в лучшей форме. Джиму, похоже, было на все наплевать – для журналиста симптом недобрый. Джеймсон встревожился: Стивенс самый дошлый, самый знаменитый его репортер. Надо будет как можно скорее поговорить с ним по душам.

Поскольку расследование дела – как и интерес к нему – становилось все более напряженным, Джону Ребусу и Джилл Темплер удалось лишь несколько раз поболтать по телефону. Они изредка сталкивались в управлении, где Ребус проводил целые дни. В своем старом участке он почти не бывал. Строго говоря, он и сам стал жертвой в деле об убийствах, получив приказ ни о чем другом в часы бодрствования не думать. Но Джон думал обо всем, кроме дела: о Джилл, об анонимных письмах, о том, что его машина вряд ли пройдет техосмотр. И постоянно наблюдал за Андерсоном, отцом любовника Роны, наблюдал за тем, как тот из кожи вон лезет, пытаясь обнаружить мотив, малейшую зацепку, хоть что-нибудь. Однако все Андерсоновы потуги были тщетны. Не удивительно, что у такого бездарного папаши и сын отнюдь не гений.

Что до писем, то жену и дочь Ребус исключил из числа подозреваемых. Едва заметное пятнышко на последнем послании Узелка было изучено судебными экспертами (за кружку пива) и оказалось кровью. Может, аноним порезал палец, отрезая кусок бечевки? Еще одна маленькая тайна. Жизнь Ребуса вообще была полна тайн, не самой пустячной из которых являлось то, куда деваются каждый день его законные десять сигарет. Ближе к вечеру он открывал пачку, пересчитывал содержимое и обнаруживал, что ежедневный рацион уже исчез. Невероятно! Он насилу мог вспомнить, как одну-то из дозволенных десяти сигарет выкурил! Однако подсчет окурков в пепельнице наглядно доказывал, что возражать против очевидного недобросовестно и нелепо. Складывалось впечатление, будто он подсознательно ограждает себя от какой-то излишней информации о собственной жизни.

В управлении ему отвели место в отделе происшествий, а Джек Мортон, бедолага, по-прежнему занимался поквартирным опросом. В служебные обязанности Ребуса, помимо прочего, входили и бесконечные телефонные разговоры с самыми разными людьми – от тех, кто искренне пытался помочь, до медиумов, прозревших истину, и полоумных, желающих покаяться во всех грехах мира. Приблизительно такой же контингент заявлялся прямо в управление – а ведь каждого следовало выслушать, потом зарегистрировать беседу, расположив протоколы по степени хотя бы предполагаемой значимости. Задача была почти непосильная, но, поскольку среди откровенного бреда действительно могла обнаружиться какая-нибудь зацепка, отлынивать от работы Ребусу и в голову не приходило.

В душной, переполненной столовой он выкурил сигарету номер одиннадцать, соврав себе, что тем самым уменьшает завтрашнюю норму, и прочел ежедневную газету. Исчерпав почти до конца свой словарный запас, журналисты все же пытались найти новые шокирующие прилагательные. Ужасающие, безумные, гнусные преступления Душителя. Этот ненормальный, растленный сексуальный маньяк. (Они как-то упускали из виду, что убийца не насилует свои жертвы.) Патологическая склонность к девочкам в школьной форме. «Куда смотрят городские власти? Никакие технические новинки не способны внушить нам то чувство спокойствия, которое вызывает полицейский, стоящий на своем посту. СЕЙЧАС МЫ НУЖДАЕМСЯ В НАШЕЙ ДОБЛЕСТНОЙ ПОЛИЦИИ». Таково было мнение Джеймса Стивенса, репортера уголовной хроники. Ребус не забыл сильно выпившего коренастого человека, встреченного на вечеринке у Кэти Джексон. Он вдруг вспомнил, какое у Стивенса сделалось выражение лица, когда тот услышал его фамилию. Еще одна таинственная странность. Ребус положил газету на столик. Ох уж эти репортеры! И вновь он мысленно пожелал Джилл успеха в ее нелегкой работе. Затем принялся изучать бледную фотографию на первой полосе таблоида. На ней была запечатлена коротко стриженная, глуповатая с виду девочка. Она боязливо улыбалась, точно фотограф застал ее врасплох. Между передними зубами у нее была едва заметная симпатичная щелочка. Бедная Никола Тернер, двенадцатилетняя ученица одной из средних школ южной части города. Она не имела никакого отношения к остальным убитым девочкам, и к тому же на сей раз убийца выбрал жертву постарше, ученицу средней школы. Значит, и возраст не служил для него определяющим фактором. Он продолжал выбирать жертвы наугад, без всякой системы. Андерсона это сводило с ума.

Но Андерсон категорически отказывался признать, что убийца сбил с толку всю милую его сердцу полицию, вынужденную распутывать настоящий гордиев узел. Должны же найтись ключи к разгадке!

Ребус допил свой кофе, чувствуя себя сыщиком из дешевого детективного романа: он жалел, что не может заглянуть на последнюю страницу, дабы разом покончить со всей этой путаницей в мыслях, со всеми смертями, с безумием и набившими оскомину домыслами.

Вернувшись в отдел происшествий, Ребус собрал все отчеты о телефонных разговорах, состоявшихся после того, как он ушел в столовую. Телефонисты уже выбивались из сил, а рядом с ними почти непрерывно работал телекс, распечатывавший все новые и новые сообщения из полицейских управлений со всей страны с информацией, которая могла оказаться полезной.

Из этого шума медленно, точно муха, попавшая в патоку, выполз Андерсон:

– Мы должны найти машину, Ребус. Машину. Я хочу, чтобы через час у меня на столе лежали все сопоставленные свидетельские показания о мужчинах, сидевших в машине с детьми. Мне нужен номер машины этого ублюдка.

– Слушаюсь, сэр.

И Андерсон двинулся прочь, вновь увязая в слое патоки, достаточно глубоком, чтобы в нем утонул любой нормальный человек. Но только не неуязвимый Андерсон, не признававший никаких опасностей. Ребус угрюмо сказал себе, что ему придется разобраться в сваленных в кучу бумагах, которые, по идее, должны были лежать у него на столе в определенном порядке.

Машины. Андерсону нужны машины, и он их получит. У Ребуса имелись точные, как клялись и божились свидетели, приметы мужчины в голубом «Эскорте», в белом «Капри», в фиолетовой «Мини», в желтом «БМВ», в серебристом «ТР7», в перекрашенной машине «скорой помощи», в фургоне для перевозки мороженого (звонивший говорил с итальянским акцентом и не пожелал назваться) и в громадном черном «Роллс-Ройсе». Да, давай введем все эти данные в компьютер, пускай проверит все голубые «Эскорты», белые «Капри» и черные «Роллс-Ройсы» в Британии. А потом, располагая этой информацией, можно будет – что? Снова взяться за поквартирный опрос, за анализ телефонных разговоров и личных бесед, за бумажную работу и прочий бред собачий. Ничего страшного, Андерсон проплывет сквозь все это дерьмо, неукротимый в своем безумии, и в конце концов окажется чистеньким, сияющим и недоступным для критики, как реклама стирального порошка. Троекратное ура!

Гип-гип.

Ребус собачьего бреда не любил еще с армии, где его ой как хватало. Но он стал хорошим солдатом, очень хорошим – когда они наконец приступили к настоящей солдатской службе. А потом, в припадке безрассудства, он подал заявление в Специальный военно-воздушный полк, где почти не было собачьего бреда, зато жестокости хоть отбавляй. Ему приходилось бегать от железнодорожной станции до лагеря за джипом, за рулем которого, развалясь, сидел его сержант. Его мучили двадцатичасовыми марш-бросками, свирепыми инструкторами – всем, чем положено. А когда они с Гордоном Ривом успешно преодолели все трудности, спецназ подверг их совсем небольшому дополнительному испытанию, лишь слегка при этом переусердствовав: их держали взаперти, допрашивали, морили голодом, пичкали ядами – и все ради пустячной, не имевшей никакой ценности информации, ради нескольких слов, которые доказали бы, что они с Гордоном не выдержали и сломались. Два голых, дрожащих животных с завязанными на головах мешками, лежавших рядышком, чтобы не замерзнуть.

– Список нужен мне через час, Ребус!- крикнул, вновь проходя мимо, Андерсон. Он получит свой список. Что ему причитается, то и получит.

Вернулся Джек Мортон, с виду страшно усталый и отнюдь не довольный жизнью. Ссутулившись, с пачкой бумаг под мышкой и сигаретой в другой руке, он подошел к Ребусу.

– Смотри, – сказал он, подняв ногу. Ребус увидел на брюках изрядную дыру.

– Что с тобой стряслось?

– А ты как думаешь? За мной гналась огромная гнусная овчарка, вот что со мной стряслось. Думаешь, хоть пенни мне за это заплатят? Черта с два!

– Можно потребовать компенсацию – попытка не пытка.

– Какой смысл? Меня попросту выставят на посмешище.

Мортон подтащил к столу стул.

– Над чем трудишься? – спросил он, усаживаясь с явным облегчением.

– Машины. Тьма-тьмущая машин.

– Может, пропустим потом по стаканчику?

Ребус задумчиво посмотрел на часы:

– Может быть, Джек. Правда, на вечер я надеюсь назначить свидание.

– С очаровательной инспекторшей Темплер?

– Откуда ты знаешь? – Ребус был искренне удивлен.

– Брось, Джон. Таких вещей не скроешь – по крайней мере от полицейских. Будь лучше поосторожнее, держи ухо востро. Сам знаешь – правила и инструкции.

– Знаю. А Андерсону об этом известно?

– Он что-нибудь сказал?

– Нет.

– Значит, вряд ли, да?

– Из тебя вышел бы хороший полицейский, сынок. Здесь, я вижу, тебя не ценят.

– Без тебя знаю, папаша!

Ребус принялся закуривать сигарету номер двенадцать. Это верно, в полицейском участке ничего нельзя утаить, во всяком случае от младших по званию. И все же он надеялся, что ни Андерсон, ни шеф ничего не узнают.

– Есть успехи в поквартирном опросе?

– А ты как думаешь?

– Мортон, у тебя скверная привычка отвечать вопросом на вопрос.

– Правда? Работа, наверное, виновата – целыми днями только и делаю, что задаю вопросы.

Ребус пересчитал свои сигареты и обнаружил, что курит тринадцатую. Это, черт побери, уже перестало быть смешным. Куда подевалась двенадцатая?

– Знаешь что, Джон, там ловить нечего, ни малейшей зацепки. Никто ничего не видел, никто ничего не знает. Молчат, будто сговорились.

– Сговорились? Может, так оно и есть.

– Уже установлено, что все три убийства – дело рук одного человека?

– Да.

Старший инспектор не любил попусту тратить слова, особенно при общении с прессой. Он высился за столом как скала, крепко стиснув переплетенные пальцы. Джилл Темплер сидела по правую руку от него. Ее очки, которые она использовала как своего рода маскировку, ибо зрение у нее было почти идеальное, лежали в сумочке. На службе она никогда их не надевала, если того не требовали обстоятельства. Зачем она носила их на вечеринках? Прежде всего потому, что ее забавляло, как по-разному реагируют на нее мужчины, когда она в очках и без очков. Джилл пыталась объяснить это подругам, но те смотрели на нее с таким недоверием, точно она шутила. Кроме того, Джилл в глубине души искренне считала очки украшением: ее первый возлюбленный сказал ей как-то, что девушки, которые носят очки, судя по его личному опыту, особенно хороши в постели. С тех пор прошло пятнадцать лет, но она все еще помнила выражение его лица, улыбку, брошенный мельком взгляд. Помнила и собственную растерянность – она была шокирована употребленным им крепким словечком. Теперь это вызвало у нее усмешку. Нынче она научилась ругаться похлеще своих коллег-мужчин – и при этом тоже оценивала их реакцию. Джилл Темплер все превращала в игру – все, кроме работы. Инспектором она стала не благодаря везению или привлекательной наружности, а благодаря упорному – и успешному – труду; она желала сделать такую карьеру, какую только позволят сделать в полиции женщине. И вот она сидела рядом со своим непосредственным начальником, чье присутствие на встрече с прессой носило чисто символический характер. Именно Джилл составляла текст заявлений для печати, инструктировала старшего инспектора, исподволь руководила беседой, и все журналисты об этом знали. Возможно, старший инспектор одним своим званием придавал важности сделанным заявлениям, но лишь Джилл Темплер могла угостить журналистов лакомым десертом – конфиденциальными сведениями, не обнародованными на брифинге.

Никто не знал об этом лучше, чем Джим Стивенс. Он сидел в глубине зала и курил, не переставая. Почти все слова старшего инспектора он пропускал мимо ушей: официальная точка зрения полиции его не интересовала. Правда, пару фраз он все-таки записал – они могли пригодиться в будущем. Это ему подсказывали инстинкт и опыт. Старые навыки не забываются. Фотограф, пылкий юноша, каждые две-три минуты нервно менявший объективы, уже побежал проявлять отснятую пленку. Стивенс посмотрел вокруг в поисках человека, с которым он мог бы выпить после брифинга. Все были тут как тут. Все старые приятели – представители большинства шотландских газет и множество английских корреспондентов. Шотландские, английские, греческие – какая разница? Журналистов никогда ни с кем не спутаешь. У всех на лицах профессиональное дружелюбие, все курят сигарету за сигаретой и по два-три дня не меняют рубашек. С первого взгляда и не догадаешься, что труд этих людей весьма хорошо оплачивается, да и дополнительных льгот им предоставляют больше, чем кому бы то ни было. Но они отрабатывают свои деньги, упорно трудятся, заводя полезные знакомства, проникая во все укромные уголки, наступая людям на любимые мозоли. Стивенс наблюдал за Джилл Темплер. Известно ли ей что-нибудь о Джоне Ребусе? И согласится ли она о нем рассказать? В конце концов, Ребуса она знает недавно, а с ним, Джимом, знакома сто лет. И они все еще друзья. По-прежнему друзья.

Быть может, не очень добрые друзья – конечно, не очень добрые, хотя он старался. А теперь она и Ребус… Ничего, он еще разоблачит этого ублюдка, если только есть что разоблачать. Ну, разумеется, есть! Он это чует. И тогда у нее глаза откроются, тогда она увидит Ребуса в его истинном виде. У него уже и заголовок почти готов. Примерно такой: «Братья по крови – братья по преступлению!» А что, звучит неплохо. Братья Ребусы за решеткой, и все это только его заслуга. Он снова прислушался к словам старшего инспектора, переключив внимание на дело об убийствах. Дело эффектное, написать о нем серию статей – раз плюнуть. Полиция бездействует, маньяк бесчинствует на свободе и прочее подобное. Однако сейчас это его хлеб насущный. Да и на Джилл Темплер поглазеть всегда приятно.

– Джилл!

Стивенс догнал ее, когда она уже садилась в машину.

– Здравствуй, Джим. – Голос Джилл звучал сухо, деловито.

– Слушай, я просто хотел извиниться за свое поведение на вечеринке. – Он запыхался после короткой пробежки по гаражу, и говорить ему было тяжело. – Я был под мухой. Но все равно прошу прощения.

Однако Джилл отлично знала его, знала, что это лишь прелюдия к вопросу или просьбе. Внезапно ей стало немного жаль Стивенса: густые светлые волосы давно не мыты, плотное коренастое тело – когда-то ей показалось, что оно таит скрытую силу – дрожит, как в ознобе. Но чувство жалости быстро улетучилось. У нее был тяжелый день.

– Зачем же было ждать до сих пор? Мог бы извиниться на воскресном брифинге.

Он покачал головой:

– На воскресный брифинг я так и не выбрался. Легкое похмелье. Ты, наверно, заметила, что меня не было?

– С какой стати я должна была это заметить? Там было полно народу, Джим.

Эти слова причинили ему боль, но он проглотил обиду.

– Ладно, не заводись, – сказал он, – прости меня.

– Прощаю. – Она попыталась сесть в машину.

– Может, выпьешь со мной стаканчик? Чтобы, так сказать, скрепить перемирие.

– Прости, Джим, я занята.

– Встречаешься с этим Ребусом?

– А если и с ним, так что же?

– Берегись, Джилл. Похоже, он совсем не тот, кем кажется.

Она на мгновение замерла.

– Просто будь осторожна, – продолжал Стивенс. – Хорошо?

Больше он пока ничего не скажет. Заронив семя подозрения, он даст ему время прорасти. Потом он подробно ее расспросит, и тогда она, вероятно, согласится все рассказать.

Он повернулся к Джилл спиной и, сунув руки в карманы, направился в бар «Сазерленд».