– Здравствуй, папа.

Ей было одиннадцать, но выглядела она, разговаривала и улыбалась как взрослая: в одиннадцать – как в двадцать один. Вот что сделала с его дочерью жизнь с Роной. Он чмокнул дочь в щечку, вспомнив их с Джилл прощальный поцелуй. От девочки пахло духами, а глаза были слегка подведены.

Куда же смотрит ее мать?! Он убить ее был готов!

– Здравствуй, Сэмми, – сказал он.

– Мама говорит, что теперь, когда я так быстро взрослею, меня следует называть Самантой, но тебе, наверно, можно звать меня Сэмми.

– Ну что ж, маме лучше знать, Саманта.

Он бросил взгляд в сторону удалявшейся от них женщины, его бывшей жены. Она держалась чересчур прямо, будто ее тело было втиснуто в какой-то сверхпрочный корсет. Выглядела она, как он с облегчением обнаружил, старше, чем можно было судить по их редким телефонным разгово

рам. Так и не оглянувшись, она села в машину. Машина была маленькая и дорогая, зато с большой вмятиной на боку. Ребуса вмятина обрадовала.

Он вспомнил, как, предаваясь любовным утехам, упивался ее роскошным телом, упругой, но мягкой плотью. Сегодня она бросила на него холодный, неузнающий взгляд и сразу увидела в его глазах отблеск сексуального удовлетворения. Потом круто повернулась и удалилась. Значит, это правда: она еще не разучилась читать его мысли. А вот в душу заглянуть не сумела. Сей жизненно важный орган она совершенно упустила из виду.

– Ну что, чем ты хочешь заняться?

Они стояли на Принсес-стрит, у входа в парк, расположенный по соседству с главными достопримечательностями Эдинбурга. Какие-то люди брели мимо закрытых в воскресенье магазинов, другие сидели на скамейках в парке, кормя хлебными крошками голубей и канадских белок или читая воскресные газеты с жирными заголовками. Над парком возвышался Эдинбургский замок, и легкий ветерок с кинематографической живописностью развевал национальный флаг. Старинный дротик с памятника Вальтеру Скотту указывал благочестивым верующим путь к храму, но туристы, щелкавшие дорогими японскими фотоаппаратами, не замечали скрытого символического смысла памятника, довольствуясь несколькими снимками, которыми можно будет похвастаться дома перед друзьями. Туристы тратили так много времени на возню с фотоаппаратом, что фактически ничего не успевали увидеть; ну а местная молодежь слишком спешила насладиться жизнью, чтобы дать себе труд разбираться в тайных, скрытых смыслах.

– Ну что, чем ты хочешь заняться?

Туристский район столицы его страны. Туристам и в голову бы не пришло интересоваться жилыми новостройками, окружавшими исторический центр города. Они избавлены от необходимости приезжать ночью в Пилтон, Ниддри или Оксгангз, чтобы произвести арест в пропитавшемся запахом мочи многоквартирном доме. Их не волнуют ни уличные барыги и наркоманы Лита, ни продажность изворотливых отцов города, ни эпидемия мелких краж во всех слоях общества, столь глубоко погрязшего в меркантильности, что воровство стало единственным способом удовлетворения его якобы насущных потребностей. И они почти наверняка ничего не знают (ведь приехали они не для того, чтобы читать местные газеты и смотреть местные телепередачи) о новейшей звезде эдинбургской прессы, о детоубийце, которого никак не может поймать полиция, об убийце, заставляющем хорошенько попотеть силы правопорядка, не оставляя им ни ключа к разгадке, ни путеводной нити, ни малейшего шанса найти его до тех пор, пока сам он не совершит ошибку. Ребус жалел Джилл, которой досталась неблагодарная и тяжелая работа. Он жалел себя. Жалел всех жителей города, вплоть до последних бандитов и проходимцев, шлюх и картежников, вечных неудачников и победителей.

– Так чем же ты хочешь заняться?

Дочь пожала плечами:

– Не знаю. Может, погуляем? Купим пиццу? Сходим в кино?

Они пошли гулять.

С Роной Филлипс Джон Ребус познакомился вскоре после того, как поступил на службу в полицию. До прихода в полицию он перенес нервный срыв («Почему вы ушли из армии, Джон?») и восстанавливал силы в рыбацкой деревушке на файфширском побережье, хотя так и не сообщил Майклу о своем присутствии в Файфе.

Взяв первый отпуск за время работы в полиции, первый настоящий отпуск за долгие годы – все предыдущие он проводил на курсах или за подготовкой к экзаменам, – Ребус вернулся в ту рыбацкую деревушку и встретил там Рону. Она была школьной учительницей и уже имела за плечами на редкость короткий и столь же неудачный брак. В Джоне Ребусе она увидела надежную опору, человека, который не дрогнет в драке, но в то же время и мужчину, о котором нужно заботиться, поскольку его сила не могла скрыть внутренней хрупкости. Она поняла, что ему по-прежнему не дают покоя годы, проведенные в армии, особенно период службы в войсках специального назначения. Ночами он порой просыпался с криком, а иногда плакал, когда они любили друг друга, плакал неслышно, и слезы медленно, тяжело падали ей на грудь. Он не хотел об этом говорить, а она не приставала к нему с расспросами. Она знала, что в учебном лагере он потерял друга – так она поняла из его слов; и обе половинки ее души – детская и материнская – потянулись к нему. Он казался идеальным. Даже слишком идеальным.

А идеальным он не был. Ему вообще не следовало жениться. Жили они вполне счастливо, и, пока не родилась Саманта, Рона преподавала английский и литературу в Эдинбурге. Потом, однако, мелкие ссоры и придирки начали понемногу оборачиваться долгими, напряженными периодами обид и внешних подозрений. Встречается ли она с другим мужчиной, учителем из ее школы? Встречается ли он с другой женщиной, когда, по его утверждению, занят работой на своих бесчисленных сдвоенных дежурствах? Употребляет ли она наркотики без его ведома? Берет ли он без ее ведома взятки? Оба в глубине души были уверены в беспочвенности своих подозрений, и вовсе не от них зависела тогда их семейная жизнь. Нет, им грозила более серьезная опасность, хотя неотвратимости ее ни один из супругов не осознавал до той поры, пока не стало слишком поздно. Снова и снова они, крепко обнявшись, выясняли и налаживали отношения, точно в какой-нибудь нравоучительной истории или мыльной опере. Они сходились на том, что нельзя рисковать счастьем ребенка.

И вот этот ребенок буквально на глазах превращается в женщину. Ребус невольно бросал на Саманту оценивающие и виноватые взгляды, когда они шли через парк, вокруг замка и к кинотеатру «Эй-би-си» на Лотиан-роуд. Она еще была по-детски угловатой, но уверенно и неотвратимо превращалась в красавицу, и неотвратимость эта сама по себе поражала – и ужасала. В конце концов, он приходился ей отцом. Что, черт побери, должен чувствовать отец взрослеющей красавицы дочери?

– Хочешь, расскажу про нового маминого ухажера?

– Ты отлично знаешь, что хочу.

Она захихикала. Девчоночьего в ней было по-прежнему много, однако при этом даже хихиканье уже казалось другим – более сдержанным, более женским.

– Он якобы поэт, но на самом деле у него еще даже ни одной книжки не вышло. Да и стихи у него паршивые, но мама ни за что ему об этом не скажет. Она думает, что у него солнышко светит сам знаешь откуда.

Рассчитывала ли она произвести на него впечатление всеми этими «взрослыми» словечками? По мнению Ребуса, да.

– Сколько ему лет? – спросил Ребус, испугавшись своего неожиданно проснувшегося самолюбия.

– Не знаю. Двадцать, наверно.

Испуг прошел, и началось головокружение. Двадцать. Связался черт с младенцем. Боже мой! Как все это влияет на Сэмми? На Саманту, притворяющуюся взрослой? Ребус боялся даже подумать об этом – впрочем, он и не был психоаналитиком. Это была область Роны, по крайней мере когда-то.

– Нет, правда, пап, поэт он ужасный. Я в школьных сочинениях лучше стихи пишу. Ты помнишь, осенью я перехожу в среднюю школу. Будет забавно ходить в ту школу, где работает мама.

– Да, это точно. – Ребусу не давала покоя одна мыслишка. Поэт, двадцать лет. – Как зовут этого мальчишку? – спросил он.

– Эндрю, – ответила она. – Эндрю Андерсон. Забавно звучит, правда? Вообще-то он славный, только странный немного.

Ребус шепотом выругался: сын Андерсона, гнусного Андерсона, этот странствующий поэт, спал с его женой. Какая ирония судьбы! Он не знал, смеяться или плакать, но решил, что смех в этой ситуации уместнее.

– Почему ты смеешься, папа?

– Просто так. Мне просто весело, вот и все. Так что ты хотела рассказать?

– Я говорю, мама познакомилась с ним в библиотеке. Мы туда часто ходим. Маме нравятся книжки по литературе, а я люблю про любовь и приключения. Книжек, которые читает мама, я совсем не понимаю. Ты читал те же книжки, что и она, когда вы были… до того, как вы?…

– Да, те же самые. Но я тоже никак не мог их понять, так что насчет этого не волнуйся. Я рад, что ты много читаешь. А что это за библиотека?

– Она очень большая, но туда все время приходят бродяги – вздремнуть или просто время провести. Берут книжку, садятся – и тут же засыпают. От них ужасно пахнет!

– Ну, тебе же не обязательно подходить к ним близко, правда? Пускай себе коротают время в одиночестве.

– Да, папа. – Ее слегка укоризненный тон означал, что в отеческих советах она не нуждается.

– А не пойти ли нам все-таки в кино?

Кинотеатр, однако, был закрыт, поэтому они пошли в кафе-мороженое на Толлкросс. Ребус смотрел, как Саманта зачерпывает из холодильника «Никербокер глори» мороженое пяти разных цветов. В ее возрасте можно есть сколько угодно, ни на унцию не прибавляя в весе. А Ребус при одном взгляде на сладости чувствовал необходимость распустить брючный ремень, немилосердно сдавивший живот. Он пил маленькими глоточками капуччино без сахара и краем глаза наблюдал за тем, как компания мальчишек за другим столиком посматривает в их с дочерью сторону, перешептываясь и посмеиваясь. Они отбрасывали волосы со лба и так затягивались своими сигаретами, точно от каждой затяжки зависела их жизнь. Не будь рядом с ним Сэмми, он арестовал бы голубчиков за злостную задержку собственного роста.

К тому же он слегка им завидовал: у него-то сигарет не было. При Сэмми он не курил, ей не нравилось, что он курит. Ее мать тоже некогда орала на него, требуя прекратить, прятала сигареты и зажигалку, и ему приходилось по всему дому делать тайные заначки курева и спичек. Он все равно продолжал курить и победно смеялся, входя в комнату с зажженной сигаретой в зубах, а Рона срывающимся на визг голосом уговаривала его погасить эту гадость, гонялась за ним среди мебели и размахивала руками, пытаясь выбить пожароопасный предмет у него изо рта.

То были славные времена, когда конфликты порождала любовь и забота друг о друге.

– Как дела в школе?

– Нормально. А ты занимаешься делом об убийствах?

– Да. – Боже, как хочется курить! В эту минуту он мог бы убить за сигарету, оторвать какому-нибудь мальчишке башку.

– Ты его поймаешь?

– Да.

– Что он делает с девочками, папа? – Пытаясь казаться равнодушной, она опустила глаза и очень внимательно рассматривала почти опустевшую вазочку с мороженым.

– Он ничего с ними не делает.

– Просто убивает? – Губы у нее побелели. Ребус вдруг остро ощутил, что именно его ребенок, его дочь остро нуждается в защите. Ему захотелось обнять ее, утешить, сказать ей, что большой скверный мир – там, снаружи, а здесь она в безопасности.

– Вот именно, – пробормотал он вместо этого.

– Хорошо, что он больше ничего не делает.

Мальчишки начали посвистывать, пытаясь привлечь ее внимание. Ребус почувствовал, что краснеет. В другой день, в любой день, кроме этого, он подошел бы к ним размеренным шагом и вколотил бы закон в их наглые маленькие физиономии. Но ведь он не на дежурстве. Он наслаждается дневной прогулкой с дочерью, неожиданным своенравным результатом их с Роной счастливого соития.

Он с дочерью, а Рона наверняка уже потянулась за ненадолго отложенной книгой, которую сейчас читает. Она, должно быть, отодвинула от себя обмякшее, изнуренное тело любовника, не перекинувшись с ним ни единым словом. Неужели она все время думает только о своих книгах? Возможно. Ее любовнику не позавидуешь: вероятно, он чувствует себя выдохшимся и опустошенным, с горечью осознает, что ни чувства его, ни желания ей так и не передались. Она выиграла еще одну схватку.

И тогда он поцеловал ее и испустил крик…

Крик страстного желания и одиночества…

Выпустите меня… Выпустите меня…

– Ладно, пойдем отсюда.

– Хорошо.

Когда они проходили мимо столика возбужденных мальчишек, на чьих лицах отражалась с трудом сдерживаемая похоть, Саманта одному из них улыбнулась. Она улыбнулась одному из них.

Глотнув свежего воздуха, Ребус задался вопросом: куда идет этот мир? Он спрашивал себя: не потому ли он верит в жизнь за гробом, что повседневная жизнь столь страшна, столь печальна? Если человека после смерти не ждет воскресение для вечности, значит, жизнь – самое гнусное изобретение всех времен. Ребус мог бы убить тех мальчишек, да и родную дочь был готов задушить, лишь бы оградить ее от того, чего она хочет – и добьется. Он осознал, что ему нечего ей сказать, а тем мальчишкам – есть; что его ничего с ней не связывает, разве что узы крови, а их с ней связывает все. Небеса были мрачными, как аккорды вагнеровской оперы, мрачными, как мысли убийцы. Они становились все мрачнее по мере того, как мир Джона Ребуса разваливался на части.

– Пора, – сказала она, его маленькая дочь, гораздо более взрослая, однако, чем он. – Пора.

Было и в самом деле пора.

– Нам лучше поторопиться, – сказал Ребус, – сейчас пойдет дождь.

Он почувствовал усталость и вспомнил, что еще не спал, что вся короткая ночь прошла в напряженных трудах. Он доехал до дома на такси – плевать на расходы – и с трудом дотащился по крутой лестнице до своей квартиры. По-прежнему невыносимо воняло кошками. В квартире его дожидалось просунутое под дверь письмо без марки. Он громко выругался. Вот вездесущий ублюдок! Вездесущий, но невидимый. Он вскрыл письмо и прочел:

Но подписи не было, во всяком случае в письменной форме. Зато в конверте, точно какая-нибудь детская игрушка, лежал кусочек завязанной узлом бечевки.

– Зачем вы это делаете, мистер Узелок? – спросил Ребус, вертя бечевку в руках. – И что, собственно, вы делаете?

Внутри квартира напоминала холодильник: газовая горелка опять погасла.