Когда Реджи добралась до обшарпанного дома в Масселбурге, мисс Макдональд открыла дверь и воскликнула: «Реджи!» — как будто не ожидала, хотя каждую среду происходило одно и то же. Раньше мисс Макдональд гордилась тем, что ее ничем не удивить, а теперь изумлялась простейшим вещам («Ты посмотри, какая птичка!.. Это что — самолет?»). Левый глаз налился кровью, точно в мозгу взорвалась красная звезда. Еще подумаешь, не лучше ли броситься в водяную пустоту и выписаться отсюда пораньше.

В доме — ни малейших признаков наступающего Рождества. Может, религия мисс Макдональд Рождества не приветствует?

— Еда на столе, — сказала мисс Макдональд.

Каждую среду они ужинали и пили чай, затем мисс Макдональд ехала через весь Масселбург (спаси господи всех, кто повстречается ей в пути) на очередные «Исцеление и молитву» (от которых толку чуть, что уж врать-то), а Реджи делала домашнее задание и присматривала за Банджо, престарелой учительской собачкой. Потом мисс Макдональд возвращалась, вся из себя намоленная и исполненная духа, и проверяла домашнее задание за чаем: ей доставалось печенье для «улучшения пищеварения», а Реджи — карамельные вафли, специально для нее купленные.

Неизвестно, хорошо ли мисс Макдональд стряпала до того, как осатанелая опухоль взялась глодать ей мозг, но теперь стряпня не удавалась. «Ужин» обычно состоял из переваренных макарон с сыром или клейкого рыбного пирога, а после мисс Макдональд с трудом выволакивалась из-за стола и говорила: «Десерт?» — как будто сейчас предложит шоколадный чизкейк или крем-брюле, хотя неизменно подавала обезжиренный клубничный йогурт, а потом с таким участием наблюдала, как Реджи ест, что та ежилась. Мисс Макдональд ела мало — ее саму съедало заживо.

Мисс Макдональд за пятьдесят, но она никогда не была молода. В школе выглядела так, будто гладит одежду каждое утро, и безрассудства за ней не водилось (напротив), а сейчас всей душой приняла какую-то чокнутую религию, одевалась так, что еще чуть-чуть — и нищенка, а дом ее погряз в убожестве по самую крышу. Готовлюсь к концу света, говорила мисс Макдональд. Непонятно, думала Реджи, как можно подготовиться к такому событию, и, кроме того, если конец света не наступит в ближайшее время, маловероятно, что мисс Макдональд светит его застать.

Сегодня на ужин была запеканка из спагетти. Мисс Макдональд раздобыла рецепт, от которого настоящие спагетти из пакета на вкус становились как из банки, — уже достижение.

За спагетти мисс Макдональд несла околесицу про «вознесение» и вслух размышляла, случится оно до или после «скорбей» — «скорбинок», звала она их с уютной фамильярностью, будто кары, страдания и конец последних дней досадны не более, чем автомобильная пробка.

Пусть и несколько запоздало, религия ввела мисс Макдональд в общество; церковь ее (также известная как «малахольная секта») воодушевленно кормила гостей чем бог послал и устраивала безрадостные барбекю. Реджи несколько раз там бывала, страшно мучилась и обугленные подношения дегустировала с опаской.

Мисс Макдональд принадлежала к Церкви Грядущего Вознесения и сама была «к вознесению подготовлена», о чем сообщала весьма самодовольно. Она была из предскорбящих («предскорбов») — она пулей взлетит на небеса бизнес-классом, в то время как на всех прочих, включая Реджи, обрушатся бичи Божьи и всякие бедствия («Семьдесят недель, Реджи»), Ну то есть жизнь как жизнь. Были еще послескорбящие, которым придется дожидаться конца бедствий, но эти на небо не попадут, а войдут в Царство Божие на земле, «в чем и суть», поясняла мисс Макдональд. Средьскорбящие тоже были — из названия понятно, что они взлетят посреди всей этой неразберихи. Итог один: мисс Макдональд спасена, а Реджи нет.

— М-да, боюсь, ты отправишься в ад, Реджи, — молвила мисс Макдональд, благосклонно улыбаясь.

Утешает одно: в аду не встретишь мисс Макдональд, некому будет гундеть про переводы Реджи из Вергилия.

Всякую ужасную трагедию, от крупных (рухнул самолет, взорвалась бомба) до мелких (мальчик упал с велосипеда и утонул в реке или умер во сне младенец дальше по улице), мисс Макдональд списывала на «промысел Божий».

— Неисповедимы дела Его, — мудро кивала она, глядя по телевизору, как люди разбегаются с места катастрофы, будто у Бога секретная контора, промышляющая человеческим горем. Один Банджо умел разбередить чувства мисс Макдональд. — Надеюсь, он умрет первым, — говорила она.

Будет, значит, гонка — мисс Макдональд против бестолкового неотесанного терьера. Удивительно, сколько слезливой материнской любви изливала мисс Макдональд на Банджо, но, с другой стороны, Гитлер тоже свою собачку любил. («Блонди, — говорила доктор Траппер. — Ее звали Блонди».)

Собака мисс Макдональд уже готова была протянуть ноги — буквально; порой у Банджо отказывали задние лапы, и он шмякался на пол, совершенно ошарашенный своей внезапной неподвижностью. Мисс Макдональд тревожилась, как бы он не умер в одиночестве, когда она уедет на целительную молитву, и поэтому теперь с псиной дежурила Реджи — мало ли, вдруг он в ящик сыграет. Бывают вечера и похуже. У мисс Макдональд есть телевизор, и он работает — правда, не дорогое кабельное, как у Трапперов, увы-увы, — и можно копаться в книжных шкафах, за хлопоты кормят горячим, и, кроме того, конгрегация (восемь душ) за Реджи молится, а у подобного коня она не намерена инспектировать ротовую полость. Пусть Реджи в эту ерунду не верит — все равно приятно, когда кого-то волнует ее благополучие, даже если оно волнует лишь малахольную паству, которая единодушно жалела Реджи, бедную сироту, что Реджи только устраивало — чем больше народу ее жалеет, тем лучше. Кроме доктора Траппер. Перед доктором Траппер Реджи хотела представать героически, жизнерадостно компетентной — и больше никакой.

Когда йогурт был церемонно прикончен, мисс Макдональд вскричала:

— Боже, ты только посмотри, сколько времени!

Нынче время удивляло ее то и дело: «Шесть часов? Да что ты!» — или: «Восемь? Я думала, уже десять» — или: «Надо же, как поздно!» Так и видишь: кары Господни, скорби, а мисс Макдональд поворачивается к Реджи и изумленно вопрошает: «Уже конец света? Не может быть!»

Вероятно, где-то проходит лотерея (томбола, предполагала Реджи) — Бог выбирает, как ты умрешь: «Этому сердечный приступ, этой рак, ну-ка, ну-ка, а страшные автокатастрофы у нас в этом месяце уже были?» Не то чтобы Реджи верила в Бога — но временами занимательно фантазировать. Небось однажды утром Бог встал с постели, раздвинул занавески (этот воображаемый Бог был домоседом) и подумал: «Сегодня, пожалуй, утопление в гостиничном бассейне. Давненько мы никого не топили».

Церковь Грядущего Вознесения была самодельной религией — стайка людей, которые мыслили возможным немыслимое. У Церкви даже не было помещения — они проводили службы у членов общины по очереди. На службы Реджи ни разу не ходила, — вероятно, они сильно смахивали на ужины-чем-бог-послал: все вдумчиво дискутируют о позициях диспенсационалистов и футуристов, передавая по кругу тарелку инжирного печенья. Вот только Банджо, который при виде печенья исходил слюной и скулежом, на службы, в отличие от ужинов, не брали.

— Господь не благословил меня детьми, — однажды сказала мисс Макдональд, — зато у меня есть малка собачка. И еще, конечно, ты, Реджи, — прибавила она.

«Это ненадолго, мисс Мак», — сказала Реджи. Да нет, не сказала, конечно. Хотя это правда.

Ведь ужас-то в чем: у Реджи, кроме мисс Макдональд, на этом свете нет другой семьи. Уж какая семья ни есть. Реджи Дич, приходская сиротка, бедняжка Дженни Рен, маленькая Реджи, малолетнее диво.

Реджи помыла посуду и убрала в кухне самую грязь. От раковины аж воротило — в сток забились гниющие объедки, старые чайные пакетики и сальная тряпка.

Видимо, никто не проинформировал мисс Макдональд о том, что нет благочестия лучше чистоты. Реджи залила отбеливатель в чайные кружки и оставила отмокать. На кружках мисс Макдональд было написано всякое: «Все дело в Иисусе», «Бог смотрит на тебя» — это вряд ли, считала Реджи, наверняка у него найдутся дела поважнее. У мамули была кружка со свадьбой Чарльза и Дианы — кружка прожила дольше их брака. Принцессу Ди мамуля боготворила и часто оплакивала ее гибель. «Умерла, — говорила мамуля, недоуменно тряся головой. — Раз — и нету. Столько трудилась — и все зазря». Поклонение Диане практически заменяло мамуле религию. Если б Реджи пришлось выбирать, чему поклоняться, она бы тоже предпочла Диану — настоящую, Артемиду, богиню бледной луны, богиню охоты и целомудрия. Тоже могущественную девственницу. Или Афину, что сверкает очами, мудрую и отважную воинственную деву.

С таким знанием античности мисс Макдональд могла бы выбрать пантеон поинтереснее — Зевса, что швыряет копья молний, или Феба-Аполлона, что гонит по небу рьяных коней. Или, если принять во внимание грибницу опухоли, Гигею, богиню здоровья, и бога исцеления Асклепия.

Реджи рассортировала мусор по ведрам — красному, синему и коричневому. Мисс Макдональд переработкой отходов не интересовалась — менее зеленого человека на планете небось и не сыскать. Сохранять землю нет смысла, любезно поясняла мисс Макдональд, потому что Страшный суд произойдет, лишь когда на планете будет уничтожено все — все деревья, все цветы, все реки. Все до последнего орлы, совы и панды, овцы в полях, листья на ветках, солнечный восход, олений бег по лесу. Всё-всё. И мисс Макдональд не терпелось это увидеть. («Да уж, странный у нас мирок», — сказала бы мамуля.)

Решено: Реджи создаст собственную религию. И эта религия все будет сохранять, а уничтожать ничего не будет; в ней мертвые станут перерождаться — и отнюдь не символически, — а всем прочим не придется умирать. И тогда мамуля будет вновь сидеть на диване, смотреть «Отчаянных домохозяек» и доедать кукурузные чипсы из пакета. Но никакой Гэри лапать ее не будет — только мамуля и Реджи. Вместе навеки.

Так оно и было, мамуля и Реджи, долго-долго — ну, Билли тоже, но Билли ведь не станет сиднем сидеть, есть, болтать и смотреть телевизор (большой вопрос, чем Билли занимался вместо этого), а потом явился Мужчина-Который-Был-До-Гэри, и он оказался «редким скотом», сказала мамуля (и женатым к тому же), а потом явился «настоящий мужик» Гэри, и мамуля стала говорить «мой дружок то» и «мой дружок сё», и вот они уже занимаются сексом, а все мамулины подруги желают забежать в гости и об этом поболтать. Мать форсила, хихикала: «Трижды за ночь!» — и подруги визжали от восторга и расплескивали вино.

В отличие от Мужчины-Который-Был-До-Гэри, Гэри не был скотом — туша и туша, до (и после) знакомства с мамулей целыми днями в грязных джинсах торчал на задах мотомастерской и с оравой таких же Гэри трепался о том, как выиграет в лотерею и купит «Харлей-Дэвидсон 883L спортстер». Мамулю он обхаживал, покупая дешевые тепличные розы в «Шелл» и шоколадное ассорти «Селебрейшнз», а когда Реджи возмущалась столь банальной романтикой, мать отвечала: «Я-то не жалуюсь» — и щупала тонкую серебряную цепочку с медальоном-сердечком, которую Гэри купил ей на день рождения.

Гэри собирался на две недели свозить мамулю в Испанию («Льорет-де-Мар — ну ты подумай, Реджи, а?»). Мамуля не бывала в «нормальном взрослом» отпуске с 1989-го, когда ездила на Фуэртевентуру, так что Гэри мог отправить ее хоть в лагерь Батлина в Скегнесс — мамуля все равно была бы благодарна. Как-то раз она возила Реджи и Билли в Скарборо, но отпуск был подпорчен, когда среди ночи Билли исчез из гостиницы и наутро был отконвоирован обратно полицейским: братец нахлестался лагера, и его, вусмерть пьяного, нашли на Променаде. Было ему тогда двенадцать лет.

В конце первой недели Реджи получила открытку, — наверное, мамуля отправила, едва прибыв. Фотография гостиницы — белое строение смахивало на небрежно сваленную груду бетонных блоков, номера торчали во все стороны кто во что горазд. В прямоугольном центре — бассейн, бирюзовый и пустой, а вокруг по линеечке стоят белые пластмассовые шезлонги. И ни души — небось снимали рано утром, когда люди еще не замусорили отель мокрыми полотенцами, кремами от загара и тарелками с недоеденной картошкой фри.

На обороте мамуля написала: «Моя любимая Реджи! Отель очень красивый и чистый, кормят до отвала, официанта зовут Мануэль, как в этом сериале с Джоном Клизом! Пью сангрию литрами. Вот такая я озорница! Уже подружилась с одной парой, Карлом и Сью, они из Уоррингтона, очень веселые. Скучаю по тебе сильно-сильно. Скоро вернусь, люблю, целую, мамуля». Внизу Гэри вписал свое имя — крупным округлым почерком человека, у которого принцип слитного письма до сих пор не вызывает доверия. Сангрия — от того же латинского корня, что «кровь». Кроваво-красное вино. В школе проходили стих о шотландском короле, который пил кровавое вино, только Реджи забыла, как там дальше. А вдруг она забудет вообще все, что выучила? Это небось и есть смерть. А до того дня жизнь-то, интересно, наладится? Очень вряд ли — что ни день, Реджи как будто все больше отстает.

Мисс Макдональд задала Реджи перевод из шестой книги «Илиады» — «Илиада» входила в список обязательного чтения. Реджи подумывала заглянуть в «Лёба», проверить, как у нее получилось («И тогда Нестор воззвал к грекам и громко закричал: „Отважные друзья и греки, слуги Ареса, пусть никто не останется позади“»). С «Лёбами», знамо дело, сверяться не полагалось — мисс Макдональд говорила, что это жульничество. Реджи сказала бы — подспорье.

На той неделе первый том «Илиады» стоял на полке, а сейчас Реджи пошла искать — и ни следа. В шкафу обнаружились и другие щербины — первый и второй тома «Одиссеи», второй том «Илиады», первый — «Энеиды» (список чтения по латыни). Небось мисс Макдональд спрятала. Реджи вернулась к своим трудам: «Давайте их убьем. А потом, когда выпадет время, вы разденете мертвых». Ужас сколько мертвых у Гомера.

Когда мамуля умерла, Реджи не выпускала испанскую открытку из рук, таскала в сумке, ставила на тумбочку у кровати. Рассматривала каждую деталь, словно открытка хранила тайну, секретную подсказку. Мамуля умерла в этом пустом пятне бирюзовой воды, и хотя ее тело доставили на родину и Реджи видела его в похоронном бюро, крошечная частица ее верила, что мамуля по-прежнему живет в разноцветном открыточном мире и, может быть, промелькнет, если долго-долго вглядываться.

Мамуля проснулась раньше всех, она вообще была ранняя пташка, оставила Гэри храпеть после ночной сангрии, надела свой неприличный купальник, накинула розовый махровый халат и пошла к бассейну. Бросила розовый халат на краю, там, где глубже. Аккуратно складывать вещи — это не к мамуле. Реджи представляла, как мамуля подняла руки — она отлично плавала и на удивление грациозно ныряла, — а потом нырнула в холодную синеву небытия, и волосы ее струились позади, как у русалки. Vale, Mater.

Потом, на дознании в Испании, куда не поехали ни Реджи, ни Билли, полиция сообщила, что нашла на дне бассейна мамулин дешевый серебряный медальон («Застежка слабовата», — виновато признался Гэри), и сделала вывод, что цепочка расстегнулась, пока мамуля плавала, и мамуля нырнула за ней. Наверняка никто не знал — рядом не случилось ни души, никто не видел. Вот если б это произошло в то утро, когда фотограф снимал для открытки. Примостившись в вышине — скажем, на крыше, — он увидел бы, как мамуля разрезает голубую воду, поразмыслил бы, не сфотографировать ли ее, решил бы, пожалуй, что не стоит — оранжевая лайкра, бледная пухлость мамулиной северной кожи, — а потом позвал бы кого-нибудь («Hola!»), увидев, что она не вынырнула. Но все сложилось иначе. Когда заметили, что ее роскошные длинные волосы запутались в решетке стока в бирюзовой глубине, уже было поздно.

Нашел ее официант — он накрывал столики перед завтраком. Может, тот самый «Мануэль» с открытки. Он нырнул прямо в кителе, попытался освободить английскую русалку и не смог. Пришлось вылезать, бежать на кухню — там он схватил первый попавшийся нож, кинулся к бассейну, снова нырнул и разрезал мамулины волосы, наконец освободив ее из подводной тюрьмы. Попробовал реанимировать — в ходе дознания ему вынесли благодарность за попытки спасти бедную незадачливую туристку, — но, понятно, ничего не вышло. Она умерла. Никто не виноват, трагический случай. И тэ дэ и тэ пэ.

— И, Редж, ведь оно так и есть, трагический случай, — сказал Гэри.

Он был на дознании, а вернувшись в страну, внезапно объявился у Реджи на пороге с шестериком «Карлсберга» — «выпить за чудесную женщину». Он все проспал. Когда его, изможденного и похмельного, разбудили — «Карл и Сью из Уоррингтона» заколотили в дверь, — все было кончено. У него, сказал Гэри, прямо слов нет.

— Да уж, — сказала Реджи. — У меня тоже.

Испанская полиция вернула Гэри медальон — Гэри забрал его «на память». В материалах дознания не говорилось, куда делась густая прядь мамулиных волос из бассейна. Да и нож, которым эту прядь отрезали. Куда его дели? Кинули в посудомоечную машину, а к вечеру уже резали овощи для паэльи? Хорошо бы Реджи осталась мамулина прядь. Реджи клала бы ее по ночам под подушку. Цеплялась бы за нее, как детка цепляется за волосы доктора Траппер, за обрывок зеленого одеяла. Был бы у Реджи талисман.

— М-да, вот так-то оно и бывает, — сказал Гэри, настроившись на философский лад после третьего «Карлсберга». — Никогда не знаешь, что тебя ждет за поворотом.

Реджи перетерпела этот сочувственный визит — ничего более похожего на поминки у мамули не случилось. Реджи однажды была на поминках с мамулей — на настоящих ирландских поминках, у соседей, Колдуэллов, пару лет назад, когда умер их старик. Все веселились, много пели — порой кошмарно фальшивя, — и выпили море «Бушмиллза», который приволокла огромная и пестрая толпа плакальщиков, так что в итоге взрослому сыну Колдуэллов пришлось тащить мамулю домой, и назавтра он всем растрезвонил, как мамуля пыталась залучить его в постель, а потом облевала с ног до головы. Но все равно, сказала потом мамуля, хорошо попрощались со стариком.

После четвертого «Карлсберга» Гэри ушел, и несколько недель Реджи его не видала, а потом встретила в супермаркете — Гэри рассматривал полки с консервированными супами, а с ним была женщина, которая, крася волосы, сильно переборщила с хной. Реджи подождала — узнает, не узнает? — но Гэри даже не заметил: мозг его, выбирая между большой банкой говяжьего бульона «Хайнц» и томатным супом-пюре «Бэтчелорз», и без того рисковал лопнуть. В этом самом супермаркете работала мамуля — как-то неприлично приходить сюда с другой женщиной. Почти как изменять.

Открытка скользнула в почтовый ящик почти в ту же минуту (с поправкой на разницу во времени между Великобританией и Испанией), когда мамуля отбывала из этого мира. Реджи подумала про Лайку, бедную космическую собаку, что сидела в ракете и взирала на землю, а глаза ее были мертвы, как звезды. Реджи думала, может, Лайка до сих пор там летает, но нет, сказала доктор Траппер, через несколько месяцев Лайка упала обратно и сгорела в атмосфере. Лесси, возвратись домой.

Примерно в этот час Банджо садился у задней двери и скулил, Реджи говорила: «Пошли, бедный малка поничка, пора тебе прогуляться», и Банджо нестойко ковылял по улице к любимому столбу, где неловко задирал артритную лапу. До столба пес добирался, а назад его обычно приходилось нести на руках. Реджи всякий раз удивлялась, какой он легкий, если с деткой сравнить.

Микрорайон мисс Макдональд почти подпирал насыпь железной дороги Восточного побережья. Когда мимо мчался скорый, весь дом содрогался. Мисс Макдональд так привыкла, что этих землетрясений и не слышала — во всяком случае, если поезда ходили по расписанию. Иногда за чаем она прислушивалась — совсем как Банджо, пока не оглох, — и говорила, например: «Это что, шесть тридцать Абердин — Кингз-Кросс? Быть того не может».

А вот Реджи слышала каждый поезд. И едва он приближался, у нее сосало под ложечкой, замирало в испуге нечто примитивное (атавистичное!), — может, ее мозг, унаследованный из каменного века, считал, что поезд — мохнатый мамонт или саблезубый тигр, или от кого там ее предки разбегались прятаться по пещерам. Доктор Траппер говорила, что, «если вдуматься», у всех нас ДНК охотников и собирателей эпохи палеолита, и ей кажется, что ни биологически, ни эмоционально мы не развились, мы все те же люди каменного века, «покрытые тонким слоем культуры и воспитания. Сотри этот слой — и под ним найдешь все то же самое, Реджи. Любовь, ненависть, пища, выживание — в любом, впрочем, порядке». Эта теория по крайней мере объясняла, как получился Билли.

Сегодня Банджо впал в летаргию, гулять не пожелал и улегся в тепле перед газовым камином. Вот спасибо тебе, подумала Реджи, — вечер был мерзостный, ветер то и дело поднимал и ронял латунный молоток на двери, и Реджи казалось, будто кто-то в отчаянии стучится в дом. Кэти вернулась на Грозовой перевал. Мамулин призрак ищет Реджи. Скоро вернусь. Je reviens. Или же никто и ничто.

Приходит вечер, все гуще тьма.