Люси с трудом выбралась из Альбукерке на Саутерн-роуд и поехала наконец в верном направлении. Время приближалось к полудню, она умирала с голоду, но останавливаться и завтракать было некогда. В такой спешке можно даже, не колеблясь, плюнуть на ограничение скорости. За чертой города машин стало куда меньше, вместо жилых кварталов вокруг простирались пейзажи из вестернов с таким характерным для них колоритом: в ровном зимнем свете все казалось темно-красным…

Постоянно сверяясь с планом, Люси несколько раз поменяла направление и теперь внимательно следила за тем, чтобы не пропустить указатель поворота где-то на сороковом километре. Но никакого указателя не было. От шоссе в обе стороны разбегались усыпанные гравием и грунтовые дороги; бесплодные земли и высокие скалы вдали были совершенно одинаковыми. Может быть, она, незаметно для себя, проехала нужное место? Люси в нерешительности остановилась у обочины. Никого, ни одной машины, ни единого магазинчика, ни единой автозаправки. Она решила двигаться дальше, — в конце концов, Хилл мог и ошибиться, рисуя свою схему.

Энебель проехала еще с десяток километров к западу, уже готова была развернуться и двинуться обратно, но тут — наконец-то! — увидела прислоненную к деревянному колышку проржавевшую табличку: «Рио-Пуэрко-Рок». Схема, начерченная главным редактором, предписывала следовать в этом направлении. Ура! Она крутанула руль и углубилась в лунный пейзаж.

Вскоре на пути появились первые кактусы, отвесные скалы розового песчаника выстроились в безмолвный лабиринт. Дэвид Хилл говорил: «Забирайте все время вправо как минимум двадцать минут, пока не упретесь в скалу, похожую на индейский вигвам. Потом, кажется, два километра влево…»

Кажется… Ему кажется! Люси долго ехала вперед и почти уже отчаялась увидеть эту чертову скалу, как вдруг она выросла на пути. Оставалось обогнуть ее слева — и… и вот уже виднеется сверкающая на солнце крыша. Люси прищурилась.

Рядом с жилым автофургоном стоял автомобиль.

Чей? Владелицы фургона или?..

Люси сбросила газ и остановилась в сотне метров от непонятной машины, в тени зубчатой гряды скал, которые, казалось, были высечены из коралла. Взглянула на телефон — ни малейшего следа сети… ничего удивительного — в такой глуши. Достала из багажника монтировку, сжала ее в руке и двинулась к фургону. В надежде, что хоть на этот раз лодыжка ее не подведет.

Пригнувшись, на цыпочках Люси подошла к задней стенке странного жилища, на крыше которого обнаружились солнечные батареи и антенна. Рядом грудились штук тридцать шин, валялись остовы разбитых автомобилей, невероятное количество бутылок из-под спиртного, полупустых канистр с бензином и мусорных мешков.

За ее спиной покатились камни, она резко обернулась и увидела в кустах стайку луговых собачек. Животные, похожие на больших толстых белок, вытянув вперед шею, стояли на задних лапках и смотрели на нее в растерянности четырьмя парами темных глаз.

Она вздохнула и решила идти дальше, но, стоило сделать шаг, ей чуть ли не в лоб уперлось дуло ружья.

— Пошевельнись — и ты покойница.

В нее целилась старая ведьма с длинными грязными седыми волосами и злобным взглядом.

— Чего ты тут рыщешь?

Люси казалось, что она понимает в лучшем случае одно слово из двух: ведьма говорила с сильнейшим американским акцентом. Сколько ей лет, понять было невозможно, — вероятно, пятьдесят, но вполне могло быть и на десять больше. Глаза черные, как угольки.

Бросив монтировку на землю, Люси подняла вверх руки, показывая, что пришла с миром.

— Вы Эйлин Митганг?

Старуха, поджав губы, кивнула. Люси оставалась начеку, мысли в ее голове бурлили.

— Мне бы хотелось поговорить о Веронике Дарсен, которая приезжала к вам сюда в октябре нынешнего года. Вы должны меня выслушать.

— Не знаю никакой Вероники Дарсен, вали давай отсюда.

— На самом деле ее зовут Валери Дюпре. Позвольте мне хотя бы показать фотографию.

Старая ведьма снова кивнула. Она была высокая, сутулая, с широкими плечами, укрытыми серой шалью. Из-за того, что левая нога намного короче правой, тело женщины кренилось набок. Люси показала ей фотографию Валери Дюпре, поняла, что хозяйка фургона сразу же узнала ее, и, не дожидаясь разрешения, принялась рассказывать: о поездках журналистки в разные страны, об ее исчезновении, о розыске, объявленном полицией.

— Уходи. Мне нечего тебе сказать.

Надо же, а ведь Эйлин Митганг довольно прилично говорит по-французски!

— Вас разыскивает один человек. Его зовут Франсуа Дассонвиль, на его счету несколько убийств, я думаю, сейчас он заблудился в горах, но вскорости явится сюда.

— Зачем убийце меня разыскивать?

— Наверняка причина в том, о чем вы рассказывали Валери Дюпре. Нам надо поговорить, вы должны объяснить мне, что происходит. Похищают и убивают маленьких детей, им еще и десяти лет не исполнилось…

— Детей похищают и убивают чуть не каждый день.

— Пожалуйста, помогите мне разобраться, очень вас прошу.

Бывшая журналистка, прищурившись, огляделась, крепче сжала в руках оружие:

— Покажи свои бумаги.

Энебель протянула документы, Митганг внимательно их изучила и чуть отошла в сторону:

— Ладно, заходи в фургон, там безопаснее. Если у твоего убийцы есть револьвер и он хоть как-то умеет целиться, пуля может вылететь откуда угодно.

Люси следовала по пятам за Эйлин, которая двинулась к двери, припадая на ногу, как марионетка с оборванной нитью. Они вошли в фургон. Внутри помещение оказалось вполне обжитым: старомодные занавески, угловой диван в стиле шестидесятых, продолжение комнаты — кухонька и душевая. На стенах из листового железа и заднем стекле — полная неразбериха из сотен фотографий, налезающих одна на другую. Люди молодые и старые, белые и черные, лица, которые Эйлин с течением лет должна была забыть, ныне превратились в собрание засаленных сувениров…

Здесь было всего два окна: широкое, сзади сплошь заклеенное старыми снимками, что мешало дневному свету проникнуть внутрь, и небольшой прямоугольничек сбоку.

— К вам ведет только та дорога, по которой я приехала? Она единственная?

— Нет, подъехать можно откуда угодно, в том-то вся и проблема.

Эйлин быстро сняла с заднего окна несколько фотографий, создав себе таким образом нечто вроде наблюдательного пункта, и обернулась к гостье:

— Валери Дюпре, говоришь? А она ведь и впрямь, явившись сюда, назвалась Вероникой Дарсен. Ну и стерва! Обвела меня вокруг пальца, притворилась великой и отважной путешественницей, и как было не поверить: за спиной — рюкзак, с собой — палатка… — Эйлин выглянула в окошко. — Она устроилась тут неподалеку, у подножия скал, и сделала все, чтобы мне понравиться. О, это она умела! Однажды вечером мы… мы довольно много выпили, и постепенно она выудила у меня все, что я только могла рассказать о своих открытиях пятнадцатилетней давности… А когда я поняла, что меня провели, ее и след простыл… — Хозяйка фургона встала и налила себе стакан виски. — Девчонка была такая же способная, как я в свое время… Тебе плеснуть немножко?

Люси покачала головой. Она и сама то и дело посматривала, что там, снаружи, ей было не по себе тут, взаперти, когда с минуты на минуту может появиться Дассонвиль. Эйлин между тем глотнула виски и вытерла рот рукавом кофты.

— Говоришь, меня хотят убить? Слушай, а ведь неплохая идейка! И что, тут есть связь с тем… с тем, что я тогда девчонке рассказала? С этой давней историей?

Люси кивнула:

— Да. Думаю, все вертится именно вокруг вашего тогдашнего журналистского расследования проблем радиоактивности, а главное — вокруг документа, с которым вы ознакомились в архиве ВВС в тысяча девятьсот девяносто восьмом году: «NMX-9, TEX-1 and ARI-2 Evolution. Official Report…» Он пропал.

Эйлин, глядя в пол, ногой вернула на место отклеившийся край линолеума.

— Он был у меня. Я никогда никому не рассказывала о том, что тогда открыла. Мои открытия умерли вместе со мной, когда я попала в аварию. А когда я поселилась здесь, я уничтожила все документы, в том числе и этот… у меня много чего собралось за долгие годы. Я убила ребенка — остальное уже было не в счет. Я надеялась со временем забыть, но ничего не вышло: все осталось тут, в голове, все в ней отпечаталось навеки. Это как проклятие. — Бывшая журналистка взяла в руки ружье, распахнула дверь фургона, высунулась наружу и стала осматривать окрестности, продолжая говорить чуть громче: — Ты и та, другая, из газеты, вы приехали сюда и всколыхнули давние воспоминания. Забавное совпадение: она же была француженка, а мое расследование привело меня именно к французам. К настоящим чудовищам. Монстрам. Нелюдям.

Люси задело за живое. Она почувствовала, что вроде как у цели, что ее путешествие в Нью-Мексико окажется небесполезным.

— Расскажите мне о своих открытиях и об этих, как вы сказали, нелюдях. Без ваших свидетельств я не смогу продвинуться вперед и положить конец беспределу.

Эйлин заперла дверь на ключ, снова глотнула виски и стала рассматривать янтарные отблески, гулявшие по жидкости в стакане.

— Скажи-ка сначала, ты об экспериментах с лабораторными животными сороковых годов в Лос-Аламосе что-нибудь знаешь?

— В редакции, где вы когда-то работали, мне показали вашу старую статью. Ту, где на снимке военные выкапывают из-под земли тысячи свинцовых гробиков.

— Животных заставляли вдыхать воздух, зараженный плутонием, радием или полонием. Потом, через несколько дней, их сжигали или растворяли в кислоте и определяли процентное содержание радионуклидов в пепле или костях. Этим так называемым ученым хотелось разобраться в могуществе атома и понять, что происходит с обменом веществ в облученных организмах. — Они помолчали, Эйлин подняла перед собой стакан. — Атом… Здесь, в стакане со спиртным, больше атомов, чем стаканов воды во всех океанах мира… Ты хоть отдаешь себе в этом отчет? От того, сколько энергии высвобождается из одной-единственной такой крохотульки, можно просто с ума сойти! А как радиоактивность воздействует на живые организмы? Почему она разрушительна? Способна ли она в некоторых случаях исцелять живую клетку или придавать ей какие-то новые, особые возможности? Ответов нет. Атом молчит, и молчит сознательно. Атомы — из тех сил природы, вселенной, с которыми лучше не играть…

Эйлин Митганг несколько секунд всматривалась в гостью, отчего Люси стало совсем уж не по себе, потом журналистка встала, вытащила из своего лоскутного фотоодеяла один лоскуток и уставилась на него с таким видом, будто именно он пробудил в ней ностальгию.

— Когда в Лос-Аламосе затевали проект «Манхэттен», там были созданы три секции, связанные со здоровьем: медицинская, она несла ответственность за здоровье сотрудников; секция показателей здоровья, которая наблюдала за лабораториями и разрабатывала инструментарий для замеров облучения, и третья… О ней в то время не упоминали, но она-то нас и интересует.

— И что же это была за секция?

— Биологических исследований.

Биология… Люси машинально растерла себе плечи, от этого слова у нее побежали мурашки по коже, сразу вспомнился ужас, с которым пришлось столкнуться в глубине джунглей, когда она вела одно из предыдущих расследований.

Фургон отапливался маленькой бензиновой печкой. Эйлин протянула гостье фотографию, отпечаток на глянцевой бумаге: темнокожий лет пятидесяти на костылях — правая нога ампутирована — с улыбкой смотрит в объектив.

— Он улыбается только потому, что не знает, какое зло пожирает его организм. У радиации нет ни вкуса, ни запаха, ее не увидеть — ни невооруженным глазом, ни даже вооруженным… — Эйлин скрипнула зубами. — Все, о чем я собираюсь тебе рассказать, чистая правда, каким бы чудовищным тебе это ни показалось. Ты готова выслушать?

— Я прилетела из Франции исключительно ради этого.

Митганг некоторое время сверлила ее взглядом, зрачки темных глаз бывшей журналистки были чуть белесыми, — наверное, у нее начиналась катаракта.

— Ладно, тогда слушай хорошенько. Пятого сентября тысяча девятьсот сорок пятого года, всего через три дня после того, как официальные представители правительства Японии подписали Акт о капитуляции, завершивший Вторую мировую войну, американские военные и ученые, собравшись в секретном научном центре Лос-Аламоса, работали над комплексной программой экспериментов над людьми, предусматривавших введение им радиоактивных изотопов. Новая серия исследований должна была стать «плодом совместных согласованных действий, направленных на укрощение ядерной энергии».

Эйлин рассказывала неторопливо, сопровождая каждое слово гримасой отвращения. Люси попыталась следить за тем, что происходит снаружи, но повествование ее захватывало, и она не могла оторвать глаз от рассказчицы.

— Ученые снабжали врачей радиоактивными препаратами, а врачи вводили их пациентам. Во главе этой части проекта, со стороны исследователей, стоял Поль Шеффер, в то время уже очень известный в мире французский специалист. Шеффер участвовал в создании циклотрона тридцать первого года — ускорителя частиц, способного создавать радиоактивные изотопы, — и был одним из ученых, которые составили целую волну эмиграции из Европы в США в связи со все возрастающей мощью нацистской Германии. Эти ученые приняли участие в проекте «Манхэттен», надеясь выиграть гонки, связанные с созданием атомной бомбы.

Старая женщина снова поглядела в окошко, скользнула взглядом по камешкам, катившимся по склону. Луговые собачки…

— Поль Шеффер был гением, но при этом — совершенным безумцем. Был убежден, что высвобождаемую из протонов и нейтронов энергию, ядерную энергию, можно использовать на благо человечества и что она способна даже излечивать раковых больных. Радиоактивность представлялась ему «заговоренной пулей», попадающей только в злокачественные клетки и уничтожающей их. Он лечил собственную мать, страдавшую тогда раком, пучком нейтронов из циклотрона. Иногда многое зависит от случая, и я думаю, что главное наше несчастье состояло в том, что здоровье его матери после облучения улучшилось и она прожила еще семнадцать лет. С тех пор у Поля Шеффера и появилась навязчивая идея о том, что необходимо изучать воздействие на организм радиоактивности, используемой в терапевтических целях. — Эйлин печально вздохнула — слишком все это было живо для нее — и посмотрела на фотографию темнокожего, снятую ею со стены. — Элмер Бритен жил в Эджвуде. Он попал в госпиталь из-за ранения в сорок шестом году и вышел оттуда два месяца спустя без ноги: правую, раненую, ампутировали. Умер он в сорок седьмом от лейкемии. В Ригтонском госпитале штата Нью-Мексико на его истории болезни проставлен шифр «HPNMX-9». Это означает: «Человеческий материал. Нью-Мексико-9», то есть девятый результат опытов на людях в этом госпитале… «Человеческий материал»!

— Опытов на людях?

— Да. Ему, без его ведома, вводили огромные дозы плутония в правую ногу в рамках эксперимента по сверхсекретной программе под названием «Nutmeg», то есть «Мускатный орех», и руководил ею Поль Шеффер.

Люси выдержала натиск и этой информации. Человек в роли подопытного кролика. Конечно, она была готова к подобному, но слышать такие вещи из уст этой пожилой женщины было все-таки тяжело, ужас рос и рос в масштабах.

А Эйлин смотрела в пустоту и говорила:

— С июня сорок пятого года по март сорок седьмого сто семьдесят девять человек — мужчин, женщин и даже детей, кое-кто из них был болен раком или лейкемией, но не все, далеко не все, — получали во время пребывания в больницах, участвовавших в программе «Мускатный орех», инъекции четырех радиоактивных элементов. Плутония, урана, полония и радия. Имена и фамилии пациентов никогда не фигурировали в отчетах и докладах, только возраст, физические особенности и место жительства. — Она снова с печалью в глазах посмотрела на фотографию Элмера. — Идентифицировать Элмера по таким скудным данным было непросто, но мне это удалось. «Эджвуд, высокий крепкий чернокожий, нога ампутирована, умер в 1947 году» — мне хватило этих данных. Такого рода поиски всегда начинаются на кладбищах…

Она, ссутулившись, улыбнулась, но в улыбке не было ничего веселого, улыбка стала, скорее, знаком глубоких сожалений и внутренней боли.

— Я была довольно способной журналисткой, верно? И даже сейчас, когда столько лет прошло, помню наизусть все цифры, связанные с экспериментами. Да и как их забыть? Некоторым пациентам вводили за один раз пятьдесят микрограммов плутония — дозу, более чем в пятьдесят раз больше максимальной, той, которую организм может выдержать. Они ставили опыты над беременными женщинами, над стариками, над детьми. Они брали пробы мочи и кала, помещали в пробирки, пробирки ставили в деревянные ящики и отправляли в Лос-Аламосскую лабораторию, чтобы там сделали подробные анализы. Они извлекали эмбрионы, препарировали их и хранили на складе. Некоторые пациенты умирали на больничной койке в страшных мучениях, и муки эти приписывали болезни, а некоторые выживали и жили еще год-два, как Элмер, после чего тоже умирали — от рака или лейкемии, спровоцированных или усиленных инъекциями.

Эйлин задумчиво покачала головой. Все эти воспоминания, словно стрелы, пронзали ее сердце.

— Чаще всего незатребованные останки этих пациентов передавались для исследования в лабораторию. В украденном мной документе № 34 654 описывалась программа «Мускатный орех» и прослеживалось развитие болезни у трех пациентов в трех разных больницах. Три пациента в трех штатах: Нью-Мексико, Техас и Аризона. Соответственно, три кода: NMX, TEX, ARI. Одним из этих подопытных кроликов был Элмер…

У Люси не хватало слов, она не могла откликнуться, она представляла себе ученых, врачей в белых халатах: вот они готовятся к инъекциям, отмеряют, взвешивают… намереваются использовать людей как мышей, морских свинок — просто как объект исследования. И все это в рамках программы, которую финансирует правительство или армия. Чувствуя, что мыслями обращается к своим девочкам, Люси тряхнула головой и сосредоточилась на рассказе Эйлин, стараясь как можно больше записать в блокнот.

— …все это нужно было им для того, чтобы получше разобраться в воздействии радиации на организм. В военных целях разрабатывались системы отравления воды и продуктов радиоактивными веществами, анализировались реакции солдат, подвергнутых интенсивному облучению… Сверхсекретная программа была официально свернута в сорок седьмом году, одновременно с проектом «Манхэттен». Полю Шефферу тогда исполнилось сорок три года. Он вместе с женой переехал в Калифорнию, где стал одним из самых видных специалистов-ядерщиков Национальной лаборатории имени Лоуренса Университета Беркли, и его единственный сын, родившийся позже, пошел по пути отца. В двадцать три года, после смерти Поля, этот самый Лео Шеффер был уже выдающимся специалистом в области радиационной медицины, работал в одной из самых больших калифорнийских больниц. Параллельно он исследовал методы метаболической радиотерапии, при которой радиоактивные элементы вводятся с инъекцией для воздействия на соответствующую зону ради исцеления пациента или ради прослеживания пути меченых атомов, и преподавал в родном университете. В семьдесят первом году Лео поразил ученый мир тем, что на глазах участников Парижского международного конгресса выпил большой стакан воды, содержавшей радиоактивный йод, после чего провел по своему телу счетчиком Гейгера, и тот затрещал лишь тогда, когда оказался на уровне щитовидной железы. Молодой ученый — Лео Шефферу было тогда всего двадцать пять лет — хотел таким образом продемонстрировать роль щитовидной железы как накопителя радиоактивного йода.

Париж, семидесятые годы, международный конгресс… Люси вспомнила, что Дассонвиль как раз в это время учился в столице на физическом факультете. Они могли тогда встретиться, он и Лео, они могли тогда познакомиться и проникнуться симпатией друг к другу.

Эйлин с наслаждением допила виски и налила себе снова. Руки у нее дрожали, и горлышко бутылки позвякивало, ударяясь о край стакана.

Люси решила вмешаться — хватит уже ей пить:

— Вы ведете себя неосторожно, Эйлин. Убийца может с минуты на минуту оказаться здесь, и…

— Оставь меня в покое, а?

— Кажется, вы не очень хорошо представляете себе ситуацию…

— А ты, значит, ее хорошо себе представляешь? Мою ситуацию? — Эйлин оттолкнула Люси. — Хочешь, чтобы я продолжала рассказывать? Ну и заткнись тогда!

Она стиснула в руке стакан и уселась поплотнее в кресле-качалке, глаза ее смотрели в пустоту.

— Когда я увидела сына, мне показалось, что передо мной отец, — продолжила Митганг. — То же безумие в жестах, во взгляде… То же опасное устройство ума, та же доходящая до крайности увлеченность наукой. Он меня очень тогда заинтересовал, мне и самой хотелось во что бы то ни стало дойти до цели. Я была одержима поиском, своим личным поиском, эта одержимость стоила мне работы… И не только работы.

Она сделала большой глоток.

— О, я могла бы долго о нем рассказывать, но лучше сразу перейти к делу. В семьдесят пятом году, когда Лео Шефферу было двадцать девять лет, он профинансировал создание центра для молодых людей с диагнозом «умственная неполноценность». Богатый наследник и щедрый благодетель человечества основал этот, получивший название «Просвет», центр, где каждый «постоялец» мог оставаться до тех пор, пока ему не подберут постоянное место жительства, но не больше двух лет, в нескольких километрах от университета, где работал. Основал, чтобы ставить там опыты!

Теперь отвращение слышалось и в голосе Эйлин, и она почти не отрывалась от стакана. Люси с тревогой выглянула в окно, часть которого была свободна от фотографий. Полуденное солнце заливало скалы мощным, едва ли не ослепляющим светом, и все это вместе напоминало чрево мира…

— Я обнаружила, что Шеффер в то время занимался не только медициной и научными изысканиями, он все чаще и чаще ездил в Массачусетс, в Технологический институт, и в Теннесси, в Национальную лабораторию Окриджа, — и там и там у него были постоянные пропуска. Мне удалось поговорить с тогдашними посредниками, и я узнала, что Лео Шеффер ездил туда за образцами радиоактивного железа, которое производили на циклотроне МТИ, и радиоактивного кальция, производство которого входило в программу Окриджской лаборатории. Посредники считали, что эти вещества необходимы Шефферу для лабораторных исследований. Ложь! Он намеревался использовать радиоактивные изотопы в «Просвете»! — Эйлин пожала плечами. — Центр для умственно неполноценных официально управлялся общественным советом, но — интересное дело! — снабжением его продуктами и хранением запасов занимался лично Шеффер. Заказывал он в основном оптом — овсянку и молоко, якобы для завтраков своих подопечных.

Люси вздрогнула: овес! Опубликованное в «Фигаро» сообщение открывалось все больше. А Эйлин продолжала говорить:

— Почему исследователь такого масштаба сам занимался снабжением продуктами центра для инвалидов? Двадцать пять лет спустя я сумела найти работников центра и поговорить с ними, но толку оказалось мало. Им было не в чем упрекнуть Лео Шеффера: честный и щедрый человек, блестящий ученый. Зато когда я попыталась найти хоть кого-нибудь из тогдашних обитателей центра, случился полный облом: ни один не выжил!

Люси с трудом проглотила слюну и задала вопрос, ответ на который ей был известен заранее:

— Что с ними всеми случилось?

— Умерли от тяжелых болезней: рака, лейкемии, пороков развития, органических расстройств… Ни малейшего сомнения в том, что Лео Шеффер тайком продолжал эксперименты своего папаши, используя этих несчастных. Он каждое утро подмешивал в овсянку и молоко радиоактивные вещества.

— Но… но с какой целью?

— Разобраться, почему радиоактивность убивает клетки? Понять, откуда берется рак? Уничтожить болезнь с помощью облучения? Найти «заговоренную пулю», о которой мечтал отец? Не знаю. Одному Богу известно, что папаша Шеффер оставил в наследство сыну. И одному Богу известно, какие еще чудовищные эксперименты проводили тайком эти двое. Лео Шеффер покровительствовал не только центру для инвалидов, он посещал тюрьмы, психиатрические клиники — места, где в обмен на щедрые финансовые вливания могли позволить любые опыты.

Эйлин стукнула стаканом по столу. Медленно опустила и подняла веки.

— Скажите, эта ваша журналистка… Вы говорили, она исчезла… Это случилось во Франции?

— Мы предполагаем, что да. Но не уверены.

— Лео Шеффер в свое время уехал во Францию… По свидетельствам работников больницы, где он работал, его вроде как переманили. Он говорил о новой должности, о возможности новых исследований… Но никто толком не смог мне объяснить, что с ним было дальше, да я думаю, никто толком этого и не знал. И в любом случае, поскольку здесь у него было крайне выгодное местечко, приманка должна была быть куда как сильной… Я, наверное, продолжила бы свое расследование в вашей стране, если бы… — Эйлин вздохнула. — Короче, случилась эта авария, и вот похоронила я себя тут, всю искалеченную, черт-те с чем в животе…

Люси осознала, что руки у нее судорожно сжаты. Она подумала о детях со снимков — детях на операционном столе. Возможно ведь, что Лео Шеффер, специалист по радиоактивности, ставивший, по-видимому, чудовищные опыты над людьми, до сих пор живет и работает во Франции. Ему сейчас лет шестьдесят…

— Когда Шеффер уехал из Штатов во Францию?

— В восемьдесят седьмом.

У Люси потемнело в глазах, зато кусочки пазла сразу же встали по местам. 1987-й… Всего год спустя после того, как на территорию Франции попала таинственная рукопись, всего год спустя после убийства монахов. Никаких сомнений в том, что Дассонвиль, завладев рукописью, связался с Шеффером и убедил его перебраться во Францию. Видимо, они сотрудничали. Люси вспомнила черно-белую фотографию трех великих ученых, подумала о том, какие открытия они могли сделать в 20-е годы. Шеффер-старший в это время участвовал в создании циклотрона, и все они могли встречаться на конгрессах… Потом, много лет спустя, Дассонвиль отправился в Америку к сыну Шеффера, крупному специалисту-атомщику, известному довольно странными публичными опытами, да в конце концов — просто сыну своего отца, этого темного патриарха…

Отправился, наверное, для того, чтобы уговорить Шеффера заняться изучением проклятой рукописи.

И понять ее.

Люси встряхнулась, подумав о Валери Дюпре. Вооруженная сведениями о личности ученого, Валери ринулась домой, во Францию, оборвав свое мировое турне. Она продолжила работу Эйлин, она должна была найти Лео Шеффера… и она оказалась в связи со всем этим в большой опасности.

В ту минуту, когда Люси, подойдя к конечной точке своих размышлений, подняла глаза, Эйлин уже стояла, слегка пошатываясь, с ружьем в руках.

Она направилась к окошку, поглядела в него и — будто увидела снаружи дьявола во плоти — резко качнулась в сторону.