Хелена стояла в спальне и смотрела на себя в зеркало. Больше всего она бы сейчас хотела, чтобы окно было открыто, чтобы можно было услышать звонкие шаги по дорожке, ведущей к дому. Но мать требовала закрывать окна наглухо. Хелена посмотрела на фотографию отца на туалетном столике перед зеркалом. Ее всегда поражало то, каким он на ней выглядел молодым и невинным.

Она заколола волосы простой заколкой, как всегда. А может, сейчас она должна выглядеть по-другому? Беатриса ушила материно красное муслиновое платье, подогнав под стройную фигуру Хелены. Мать была в этом платье, когда встретилась с отцом. Эти воспоминания казались невероятными, далекими и вместе с тем грустными. Может, потому что теперь, говоря об этом, мать будто рассказывала о двух совсем других людях — двух красивых, любящих людях, которые думали, что знают, что ждет их впереди.

Хелена сняла заколку и мотнула головой так, что каштановые волосы упали на лицо. Зазвонил дверной колокольчик. Послышались шаги Беатрисы в зале. Хелена упала на кровать. В животе сделалось щекотно. Давно с ней такого не было — она снова ощутила себя четырнадцатилетней влюбленной девчонкой! Снизу слышались приглушенные разговоры, пронзительный, в нос, голос матери, звон вешалок — это Беатриса вешает в шкаф его шинель. «Шинель!» — подумала Хелена. Он носит шинель, хотя на улице который день стоит такая жаркая погода, какой раньше никогда не бывало даже в августе.

Она просто лежала и ждала, потом услышала, как мать зовет ее:

— Хелена!

Она поднялась с постели, заколола волосы, посмотрела на руки, еще раз про себя повторила: «У меня вовсе не большие руки, у меня вовсе не большие руки». Потом бросила последний взгляд в зеркало — красавица! — и с дрожащим вздохом вышла из комнаты.

— Хеле…

Голос матери оборвался, как только Хелена появилась на лестнице. Она осторожно шагнула на первую ступеньку, высокие каблуки, без которых она, наверное, бегом слетела бы вниз, делали ее походку шаткой и неуверенной.

— К тебе гость, — сказала мать.

К тебе. При любых других обстоятельствах Хелена бы позволила себе возмутиться этой манерой матери, тем, что она подчеркивает, что не считает этого иностранного солдата гостем всего дома. Но сейчас было время уступок, и Хелена поцеловала мать за то, что та не повела себя хуже и вообще приняла его до того, как Хелена сама торжественно спустилась вниз.

Хелена перевела взгляд на Беатрису. Старая прислуга улыбалась, но в глазах у нее была та же меланхолия, что и у матери. Хелена перевела взгляд на Него. Его глаза сияли, и ей показалось, что она чувствует, как от их тепла вспыхнули ее щеки, она перевела взгляд на загорелую, недавно выбритую шею, воротник с двумя буквами «S» и зеленую униформу, помявшуюся тогда в поезде, но теперь свежевыглаженную. В руке он держал букет роз. Она знала, что Беатриса уже посоветовала поставить их в вазу, но он отказался и сказал, что сначала дождется, пока Хелена спустится и увидит их.

Она сделала еще один шаг. Положила руку на перила. Теперь легче. Она подняла голову и сразу увидела всех троих. И тут же почувствовала, что это лучшая картина, какую она видела в своей жизни. Потому что она знала, что видят они, и будто отражалась в них.

Мать видела, как с лестницы спускается она сама, ее потерянная мечта и молодость; Беатриса видела девочку, которую воспитала, как собственную дочь; а Он видел женщину, которую любил так сильно, что не мог скрыть этого за скандинавской сдержанностью и хорошими манерами.

«Красавица», — прочла Хелена по губам Беатрисы. И подмигнула в ответ. Наконец она спустилась.

— Значит, ты смог найти путь даже в кромешной тьме? — улыбнулась она Урии.

— Да, — ответил он громко и отчетливо, и под высоким каменным потолком послышалось эхо, как в церкви.

Мать говорила резким, порой визжащим голосом, а Беатриса сновала из столовой в кухню и обратно, как добрый дух дома. Хелена не могла оторвать глаз от бриллиантового ожерелья у матери на шее, ее самого дорогого украшения, которое доставалось только по особым случаям.

Против обыкновения, мать оставила дверь в сад приоткрытой. Облака лежали низко-низко — значит, скорее всего, бомбить этой ночью не будут. Из открытой двери тянуло сквозняком, пламя стеариновых свечей мигало, и тени плясали на портретах серьезных мужчин и женщин с фамилией Ланг. Мать охотно рассказывала, кто есть кто, чем кто прославился, из каких семей происходили их супруги. Как показалось Хелене, Урия слушал все это с саркастической ухмылкой, впрочем, в полутьме не разберешь. Мать говорила, во время войны нужно экономить электричество. Конечно, она не распространялась о настоящем финансовом положении семьи и о том, что из четырех прежних слуг осталась одна Беатриса.

Урия отложил вилку и откашлялся. Они сидели у дальнего конца стола: Урия и Хелена друг напротив друга, а мать — во главе стола.

— Все было очень вкусно, фрау Ланг.

На самом деле обед был очень простым. Не настолько простым, чтобы на это обижаться, но и не таким роскошным, чтобы Урия мог считать себя почетным гостем.

— Это все Беатриса, — тут же сказала Хелена. — Она готовит лучший в Австрии шницель по-венски. Вы пробовали его раньше?

— Насколько я помню, только один раз. Но тот был не таким вкусным.

— Schwein, — сказала мать. — Тот, что вы пробовали, был из свинины. Мы едим только телятину. В крайнем случае — индейку.

— Помнится, там вообще не было мяса, — улыбнулся он. — Думаю, большей частью яйцо и хлебные крошки.

Хелена тихо рассмеялась, мать сверкнула на нее глазами.

Несколько раз за обед разговор затухал, но после долгой паузы его начинали снова: причем Урия говорил не меньше, чем мать или Хелена. Когда Хелена приглашала его к обеду, она уже решила, что не будет волноваться о том, что подумает о нем мать. Урия — воспитанный молодой человек, но он был из крестьян, а значит, у него нет той утонченности поведения и манер, которые необходимы в светском обществе. Но она просто решила не думать об этом. Поэтому ее очень удивило то, как естественно и обходительно держал себя Урия.

— Вы, наверное, собираетесь устроиться на работу после войны? — спросила мать, отправляя в рот последний кусочек картошки.

Урия кивнул и стал терпеливо ждать, когда фрау Ланг прожует и задаст свой следующий вопрос.

— Позвольте спросить, на какую же работу вы хотели бы устроиться?

— Почтальоном. Мне, во всяком случае, обещали эту работу до войны.

— Носить письма? Но ведь, кажется, у вас в стране люди живут так далеко друг от друга?

— Это не страшно. Мы живем где можем. Вдоль фьордов, в долинах и других местах, где есть защита от ветров и непогоды. Но и у нас тоже есть города и большие села.

— Вот как? Любопытно. Могу ли я поинтересоваться насчет вашего материального положения?

— Мама! — Хелена посмотрела на мать с упреком.

— Что, милая? — Мать отерла салфеткой рот и подала Беатрисе знак убирать тарелки.

— Ты превращаешь все в какой-то допрос. — Хелена нахмурилась.

— Да. — Мать обаятельно улыбнулась Урии и подняла бокал. — Это и есть допрос.

Урия поднял бокал и улыбнулся в ответ.

— Я понимаю вас, фрау Ланг. Хелена — ваша единственная дочь. И у вас есть полное право — я бы даже сказал: долг — выяснить, подходит ли ей тот человек, которого она выбрала.

Фрау Ланг уже поднесла вино к губам, как вдруг бокал застыл у нее в руке.

— Я не такой уж состоятельный человек, — продолжал Урия. — Но у меня есть желание работать и голова на плечах, так что, думаю, я смогу прокормить себя, Хелену, и не только. Обещаю вам заботиться о ней, как только я смогу, фрау Ланг.

Хелене вдруг захотелось рассмеяться, и однако что-то мешало — какое-то странное напряжение.

— Господи! — воскликнула фрау Ланг и поставила бокал на место. — Не кажется ли вам, молодой человек, что вы заходите слишком далеко?

— Кажется. — Урия сделал большой глоток и посмотрел на бокал. — У вас превосходное вино, фрау Ланг.

Хелена попыталась ударить его ногой под столом, но не смогла дотянуться.

— Но время сейчас странное. И его остается все меньше. — Он отставил от себя стакан, но продолжал смотреть на него. Легкая полуулыбка, игравшая на его лице, теперь пропала. — По вечерам — таким же, как этот — мы с боевыми товарищами часто разговаривали друг с другом. О том, чем будем заниматься в будущем, о том, какой будет новая Норвегия, о наших мечтах и планах. Больших и малых. А несколько часов спустя они лежали на земле мертвые. И будущего у них не было. — Он поднял взгляд и посмотрел фрау Ланг в глаза. — Да, я захожу далеко и, быть может, слишком быстро. Но только потому, что нашел девушку, которую полюбил и которая полюбила меня. Сейчас война, и рассказывать вам о моих планах на будущее — это пускать пыль в глаза. Вся моя жизнь, фрау Ланг, — это один час. И ваша, наверное, тоже.

Хелена посмотрела на мать. Та сидела словно окаменевшая.

— Сегодня я получил письмо из норвежского Полицейского управления. Я свяжусь с лазаретом «Синсен» в Осло для прохождения медицинского освидетельствования. Я уезжаю через три дня. И думаю взять с собой вашу дочь.

Хелена задержала дыхание. Тиканье настенных часов отдавалось эхом. У матери на шее мерцало алмазное ожерелье. Было видно, как она напряжена. Внезапный порыв ветра, залетевший в приоткрытую дверь, колыхнул пламя свеч, и тени прыгнули на серебристые стены. Только тень Беатрисы у входа в кухню, казалось, даже не пошевелилась.

— А сейчас будет пирог, — подмигнула мать Беатрисе. — Специально из Вены.

— Я только хотел, чтобы вы знали, как я этого жду, — продолжил Урия.

— Да, разумеется. — Мать выдавила из себя язвительную улыбку. — Он же приготовлен из наших собственных яблок.