Харри разбудил телефонный звонок. Он бросил взгляд на часы. 7.30. Это был Эйстейн. Всего лишь три часа назад он покинул квартиру Харри. Тогда он сумел установить, что сервер находится где-то в Египте. Теперь ему, вероятно, удалось продвинуться еще дальше.

— Я тут связался по электронке с одним старым знакомым. Он живет в Малайзии и все еще понемногу хакерит. Сервер этот находится в Эль-Торе на Синайском полуострове. У них там полно таких серверов, это, можно сказать, своего рода центр. Ты уже спал?

— Пытался. Как ты думаешь искать нашего абонента?

— Боюсь, есть только один способ. Отправиться туда с толстой пачкой американских президентов.

— Сколько?

— Столько, чтобы кто-нибудь захотел рассказать, с кем мне надо поговорить. А тот сказал, с кем на самом деле нужно разговаривать. А тот, с кем на самом деле нужно разговаривать, согласился бы…

— Понятно. Так сколько?

— Тысячи долларов на первое время должно хватить.

— На первое время?

— Не цепляйся к словам. Откуда я, к черту, могу знать?

— О'кей. Так задание принято?

— Спрашиваешь!

— Так и быть, задница, расходы я оплачу. Но помни, самый дешевый рейс и самый задрипанный отель.

— Идет.

Часы показывали двенадцать, и в столовой Управления полиции Осло было полно народу. Харри стиснул зубы и вошел внутрь. Коллег своих он недолюбливал. Однако не по каким-то принципиальным причинам, а чисто инстинктивно. С годами неприязнь только усугублялась.

— Вполне заурядная паранойя, — называл это Эуне. — Да у меня у самого такая. Мне кажется, ко мне несправедливы все мои коллеги-психиатры, хотя на самом деле — не более половины.

Внимательно осмотревшись, Харри увидел Беате, которая, как всегда, ела принесенные из дома бутерброды, а также спину человека, составлявшего ей компанию за столиком. Лавируя между столиками, Харри старался не замечать обращенные к нему взгляды. Некоторые, правда, бормотали что-то вроде «приветик», но он не отвечал, считая, что его, скорее всего, подкалывают.

— Я не помешаю?

Беате взглянула на Харри так, будто он застал ее за чем-то непристойным.

— Вовсе нет, — ответил хорошо знакомый голос. Сосед по столику поднялся. — Я как раз собирался идти.

Харри почувствовал, как волосы на затылке понемногу начинают топорщиться. Не по каким-то принципиальным соображениям, а чисто инстинктивно.

— Что ж, до вечера. — Том Волер одарил покрасневшую как рак Беате белозубой улыбкой, подхватил свой поднос, кивнул Харри и удалился. Беате, уткнувшись в бутерброд с коричневым сыром, силилась придать лицу более-менее нейтральное выражение; Харри между тем плюхнулся напротив.

— Ну?

— О чем ты? — с преувеличенно непонимающим видом прощебетала она.

— На моем автоответчике было сообщение, что у тебя есть что-то новенькое, — сказал Харри. — Мне показалось, это срочно.

— Я разобралась. — Беате отпила глоток молока из стакана. — В тех набросках лица Забойщика, которые выдала программа. Меня все мучила мысль, что они мне кого-то напоминают.

— Те распечатки, что ты мне показывала? Но там нет ничего, хотя бы отдаленно похожего на лицо. Просто случайный набор черточек.

— И все же.

Харри пожал плечами:

— Что ж, ведь это у тебя fusiform gyrus. Ладно, валяй.

— Сегодня ночью я поняла, кого. — Она сделала еще глоток и промокнула следы молока салфеткой.

— И кого же?

— Тронна Гретте.

Харри смерил ее взглядом:

— Ты что, издеваешься?

— Нет, — ответила она. — Просто говорю, что есть определенное сходство. К тому же Гретте находился поблизости от Бугстадвейен как раз в момент убийства. Однако, как я сказала, я во всем разобралась.

— А как…

— Я связалась с лечебницей Гэуста. Если это тот же налетчик, который потом ограбил отделение Норвежского банка на Киркевейей, то это не Гретте. В тот момент он сидел в телехолле в компании как минимум трех санитаров. Я послала парней из криминалистического отдела снять у Гретте отпечатки пальцев. Вебер только что сравнил их с отпечатком на бутылке из-под кока-колы. Совершенно точно, он ему не принадлежит.

— Значит, раз в кои-то веки ты ошиблась?

Беате упрямо мотнула головой:

— Нет, просто мы ищем человека, чьи физические характеристики идентичны параметрам Гретте.

— Прошу меня извинить, Беате, однако вынужден заметить, что у Гретте нет ни физических, ни каких-либо иных характеристик. Он бухгалтер, и внешность у него как у бухгалтера. Я даже уже не помню, как он выглядит.

— Ничего, — сказала она, разворачивая следующий бутерброд, — зато я помню. У нас есть на что опереться.

— Хм. У меня тоже есть новость. Возможно, хорошая.

— Да?

— Я сейчас двину в «Ботсен». Расколь изъявил желание поговорить со мной.

— Вот как?! Что ж, удачи.

— Благодарю. — Харри встал и, немного помявшись, наконец решился: — Знаю, я не твой отец, но можно я тебе кое-что скажу?

— Пожалуйста.

Осмотревшись по сторонам, он убедился, что никто их не слышит, и только после этого рискнул:

— На твоем месте я был бы поосторожней с Волером.

— Спасибо. — Беате откусила большой кусок. — Но вообще-то ты все правильно сказал о себе и моем отце.

— Всю свою жизнь я прожил в Норвегии, — начал Харри. — Вырос в Уппсале. Родители были учителями. Отец мой сейчас на пенсии; с тех пор как умерла мама, он живет как во сне, лишь изредка навещая нас, бодрствующих. Моей младшей сестренке его очень не хватает. Полагаю, мне тоже. Мне недостает их обоих. Они думали, что я стану учителем. Я тоже так считал. Вместо этого поступил в Школу полиции. Немного изучал право. Если меня спросят, почему я стал полицейским, я приведу десять веских причин, хотя сам не верю ни в одну. Теперь я об этом уже и не думаю. Это просто работа, за которую я получаю деньги; иногда мне удается сделать что-то хорошее, такое, что долго еще будут помнить. Мне не было и тридцати, когда я стал алкоголиком. А может, и двадцати — это как посмотреть. Говорят, алкоголизм заложен на генном уровне. Вполне возможно. Когда я вырос, то узнал, что мой дед, который жил в Ондальснесе, напивался ежедневно на протяжении пятидесяти лет. Мы бывали там каждое лето до тех пор, пока мне не исполнилось пятнадцать, и я ничего не замечал. К сожалению, этого его таланта я не унаследовал. Вытворял такое, что просто не могло пройти незамеченным. Короче говоря, это чудо, что я все еще работаю в полиции.

Харри покосился на табличку «Не курить» и закурил.

— Мы с Анной были любовниками шесть недель. Она не любила меня. Я не любил ее. Порвал с ней скорее для ее же пользы. Хотя она думала иначе.

Второй человек, находившийся в комнате, кивнул.

— За свою жизнь я любил трех женщин, — продолжал Харри. — Сначала была первая юношеская любовь, я даже чуть было не женился на ней, но потом у нас все разладилось. Она покончила с собой много лет спустя после нашей последней встречи. Я к этому не имею никакого отношения. Другая была убита на другом конце света человеком, за которым я охотился. То же самое произошло и с моей напарницей, Эллен. Не знаю почему, но женщины, которые окружают меня, умирают. Может, всему виной гены.

— А третья твоя любимая женщина?

Третья женщина. Третий ключ. Харри погладил пальцами инициалы АА и бородку ключа, который Расколь подтолкнул к нему на другой конец стола, едва Харри вошел в комнату. Когда Харри поинтересовался, идентичен ли этот ключ тому, что был послан ему по почте, Расколь кивнул.

А потом попросил Харри рассказать о себе.

И вот теперь Расколь сидел, оперев локти о стол и сплетя длинные худые пальцы, будто для молитвы. Неисправную трубку светильника заменили, и теперь падающий на его лицо свет придавал ему ровный бледно-голубой оттенок.

— Третья женщина сейчас в Москве, — сказал Харри. — Думается, она вполне жизнеспособна.

— Она твоя?

— Я бы не стал это так называть.

— Но вы вместе?

— Да.

— И планируете быть вместе всю оставшуюся жизнь?

— Ну-у… Мы ничего не планировали. Еще слишком рано об этом думать.

Расколь печально улыбнулся:

— То есть ты еще не планировал. Женщины, однако, планируют. Они планируют всегда.

— Так же как и ты?

Расколь покачал головой:

— Я умею планировать кражи денег. Что касается кражи сердец, тут все мужчины — жалкие любители. Мы можем считать, что завоевали ее, подобно полководцу, занявшему вражескую крепость, но слишком поздно замечаем — разумеется, если замечаем вообще, — что нас просто заманили в ловушку. Ты что-нибудь слышал о Сунь-Цзы?

Харри кивнул:

— Китайский генерал, военный тактик. Написал трактат «Искусство войны».

— Утверждают, что это он написал «Искусство войны». Я лично думаю, что автором трактата была женщина. На первый взгляд «Искусство войны» — руководство по тактике ведения боя, однако если копнуть глубже, в нем описывается, как вообще побеждать в конфликтах. А еще точнее — искусство получать то, что хочешь, по самой низкой цене. Выигравший войну не всегда оказывается победителем. Многие завоевывали корону, но при этом несли слишком большие потери и могли править лишь на условиях, которые выдвигали их якобы поверженные противники. Когда речь идет о власти, женщины, в отличие от мужчин, не столь тщеславны. Они не стремятся продемонстрировать свою власть всему свету. Женщина хочет просто обладать властью, которая позволит ей получить все остальное. Уверенность. Пищу. Удовольствия. Месть. Мир. Она — рационально мыслящий властелин, умеющий строить планы, способный видеть дальше отдельных битв и победного ликования. К тому же она обладает врожденной способностью определять слабости своей жертвы и инстинктивно чувствует, когда и куда следует нанести удар. А когда лучше воздержаться. Выучиться этому нельзя, Спиуни.

— Поэтому ты и сидишь сейчас в тюрьме?

Расколь прикрыл глаза и беззвучно рассмеялся:

— Я мог бы ответить, но тебе не стоит верить ни единому моему слову. Сунь-Цзы говорит, что первый принцип войны — это tromperie. Поверь мне — все цыгане лгут.

— Хм. Значит, если я тебе поверю, получится как в греческом парадоксе про лжеца?

— Сам суди, господин полицейский, раз уж ты знаешь не только уголовный кодекс. Если все цыгане лгут, а я цыган, выходит, неправда, будто все цыгане лгут. То есть я говорю правду — все цыгане лгут. Следовательно, лгу и я. Логически замкнутый круг, из которого невозможно выбраться. Такова и моя жизнь, и это единственное, что истинно. — Он рассмеялся звонким, почти женским смехом.

— Ну что ж. Я перед тобой раскрылся. Теперь твоя очередь.

Расколь некоторое время разглядывал Харри. Затем кивнул.

— Меня зовут Расколь Баксхет. Это албанское имя, хотя отец всегда отрицал, что мы албанцы. Он называл Албанию анальным отверстием Европы. Поэтому мне и всем моим братьям и сестрам говорили, что мы родились в Румынии, крестили нас в Болгарии, а обрезание делали в Венгрии.

Расколь рассказал, что семья его, по-видимому, принадлежала к мекарийцам — самой многочисленной группе албанских цыган. Спасаясь от преследований ненавидевшего цыган Энвера Ходжи, они бежали из страны, перебравшись через горы в Черногорию, а затем отправились дальше на восток.

— Нас гнали, куда бы мы ни пришли. Утверждали, что мы воры. Мы и вправду воровали, но они даже не утруждали себя поиском доказательств — единственной уликой против нас было то, что мы цыгане. Я все это рассказываю потому, что цыгана нельзя понять, не представив себе, что он от рождения носит на лбу клеймо низшей касты. Все режимы в Европе вечно преследовали нас, будь то фашисты, коммунисты или демократы. Просто фашисты делали это гораздо эффективней. У цыган нет какого-то особого отношения к холокосту — он не слишком отличался от тех гонений, к которым мы издавна привыкли. Ты мне, кажется, не веришь?

Харри пожал плечами. Расколь скрестил руки на груди:

— В тысяча пятьсот восемьдесят девятом году в Дании была введена смертная казнь для всех цыганских вожаков. Спустя полвека шведы постановили вешать всех цыган мужского пола. В Моравии цыганкам отрезали левое ухо, в Богемии — правое. Архиепископ Майнца провозгласил, что всех цыган следует казнить без суда, ибо сам их образ жизни запретен. В тысяча семьсот двадцать пятом году в Пруссии был принят закон, согласно которому все цыгане старше восемнадцати лет подлежали смертной казни без всякого судебного разбирательства, однако позже закон был изменен — возрастной барьер снижен до четырнадцати лет. Четверо братьев отца умерли в тюрьме. И лишь один из них — во время войны. Мне продолжать?

Харри покачал головой.

— Но и здесь есть логически замкнутый круг, — продолжал Расколь. — Причина того, что нас преследуют, но мы выживаем, всегда одна. Мы есть — и будем — другие. Как никто не принимает нас к себе, так и мы не принимаем к себе гадзо. Цыган — это мистический и грозный чужак, о котором точно ничего не известно, однако ходит масса слухов. На протяжении многих поколений цыган считали каннибалами. Когда я рос — в Балтени под Бухарестом, — утверждали, что мы потомки Каина и осуждены на вечную погибель. Соседи-гадзо совали нам деньги, чтобы мы держались подальше от них.

Взгляд Расколя блуждал по глухим стенам.

— Отец мой был кузнецом, но в Румынии для кузнецов не было работы. Нам пришлось перебраться на мусорную свалку на окраине города, где жили цыгане-кальдерас. В Албании отец был булибасом — местным вожаком и судьей. А здесь, среди цыган-кальдерас, просто безработным кузнецом.

Расколь тяжело вздохнул.

— Никогда не забуду выражения его глаз, когда он пришел домой, ведя за собой на поводке ручного бурого медвежонка. Он купил его на последние деньги у цыган-урсарийцев. «Он умеет танцевать», — сказал отец. Коммунисты платили за то, чтобы посмотреть, как зверь танцует. Это позволяло им думать, что они лучше его. Стефан, мой брат, пытался кормить медвежонка, но тот ничего не ел. Мать спросила отца, не болен ли медведь, но тот ответил, что всю дорогу от Бухареста они шли пешком и зверю просто нужно отдохнуть. Четыре дня спустя медвежонок издох.

Расколь снова прикрыл глаза и улыбнулся своей грустной улыбкой:

— В ту же осень, осужденные на вечную погибель, мы со Стефаном сбежали. Двумя ртами меньше. Мы отправились на север.

— Сколько вам было лет?

— Мне девять, ему двенадцать. У нас был план перебраться в Западную Германию. В то время там принимали беженцев со всей Европы и кормили их — таким образом немцы замаливали свои грехи. Стефан считал, что чем мы младше, тем больше шансов у нас туда попасть. Но на границе с Польшей нас остановили. Тем не менее мы добрались до Варшавы и заночевали под мостом, завернувшись каждый в свое шерстяное одеяло, за забором восточного железнодорожного терминала в районе Всходни. Мы знали, что здесь можно отыскать шлеппера — проводника, переправляющего людей туда, куда им нужно. После нескольких дней поисков мы встретили говорившего по-румынски человека, который называл себя проводником; он обещал перевести нас в Западную Германию. Правда, у нас не было денег, чтобы ему заплатить, однако он сам нашел выход: сказал, что знает людей, готовых выложить кучу денег за красивых цыганских мальчиков. Мне было непонятно, о чем он говорил, Стефан же, напротив, прекрасно все понял. Он отвел проводника в сторону, и они долго о чем-то спорили; при этом проводник время от времени показывал на меня. Стефан только упрямо мотал головой, и под конец проводник всплеснул руками и, очевидно, сдался. Стефан велел мне дожидаться, а сам куда-то уехал с ним на автомобиле. Я послушно ждал, время шло, а его все не было. Наступила ночь, и я уснул. В первые две ночи под мостом я то и дело просыпался при звуке тормозов прибывавших товарных составов, однако вскоре мой молодой слух стал подсказывать мне, что это вовсе не те звуки, которых следует опасаться. Итак, я уснул и проснулся, лишь когда ближе к полуночи услышал осторожные шаги. Это был Стефан. Он забрался под одеяло и прижался к сырой каменной стене. Я слышал, что он плачет, однако продолжал лежать с закрытыми глазами, не подавая вида, что не сплю. И скоро опять стали слышны лишь звуки прибывающих поездов. — Расколь вскинул голову: — Ты любишь поезда, Спиуни?

Харри кивнул.

— Проводник вернулся на следующий день. Он сказал, что нужны еще деньги, и Стефан снова уехал на автомобиле. Четыре дня спустя я проснулся очень рано и первым делом посмотрел на Стефана. Его не было всю ночь. Он спал, как обычно, с полуоткрытыми глазами, в морозном воздухе виднелось облачко пара от его дыхания. На распухших, плотно сжатых губах запеклась кровь. Я взял свое одеяло и пошел на вокзал. Там перед туалетами, также в ожидании отправки на запад, расположилась семья цыган-кальдерас. Я заговорил со старшим из мальчиков. Он рассказал мне, что тот, кого мы приняли за шлеппера, на самом деле обычный вокзальный сутенер. Их отцу он посулил тридцать злотых, чтобы тот взял с собой еще двух мальчиков. Я показал парню свое шерстяное одеяло. Оно было толстое и красивое — мы украли его в Любляне прямо с бельевой веревки. Парню оно понравилось. На носу был декабрь. Я попросил, чтобы он показал мне свой нож. Он был у него под рубашкой.

— Откуда ты знал, что у него есть нож?

— У каждого цыгана есть нож. Для еды. Даже члены одной семьи всегда пользуются только собственными столовыми приборами, опасаясь mahrime — заразы. Тот парень совершил выгодный обмен. Нож у него был маленький и тупой. К счастью, мне удалось его наточить в железнодорожной мастерской.

Длинным острым ногтем правого мизинца Расколь почесал переносицу.

— В тот же вечер, как только Стефан уселся в автомобиль, я спросил сутенера, нет ли у него покупателя и на меня. Он просиял и попросил меня подождать. Когда он вернулся, я стоял в тени под мостом и смотрел на уходящие и прибывающие поезда. «Иди сюда, синти, — крикнул он. — У меня есть хороший клиент. Богатый партийный функционер. Ну иди же, у нас мало времени!» Я ответил: «Нам надо дождаться поезда из Кракова». Он подошел ко мне и схватил за руку. «Идем прямо сейчас, понимаешь?» Я едва доставал ему до груди. «Вон он, смотри», — я указал в сторону путей. Он отпустил меня и поднял голову. Мимо нас длинной вереницей шли стальные вагоны, из окон выглядывали бледные лица. Наконец последовало то, чего я дожидался. Скрежет стали о сталь, когда включились тормоза. Он перекрыл все звуки.

Харри зажмурился, как будто это могло помочь ему понять, правдив ли рассказ Расколя.

— Когда мимо медленно проплывали последние вагоны, я увидел женское лицо, смотревшее на меня из окна. Я как будто встретился с призраком. Она была похожа на мою мать. Я поднял окровавленный нож и показал ей. Знаешь, Спиуни, это был единственный момент в моей жизни, когда я чувствовал себя абсолютно счастливым. — Расколь мечтательно прикрыл глаза, как будто вновь переживая эту минуту. — Koke per koke. Голова за голову. Так албанцы говорят о кровной мести. Высший восторг и самое опасное опьянение из всех, дарованных людям Господом.

— Что было потом?

Расколь открыл глаза:

— Знаешь, Спиуни, что такое baxt?

— Понятия не имею.

— Судьба. Удача и карма. То, что управляет нашей жизнью. Я нашел бумажник сутенера, в нем оказалось три тысячи злотых. Вернулся Стефан; вместе с ним мы перенесли труп через пути и положили в товарный вагон состава, идущего на восток. Сами мы отправились на север. Двумя неделями позже в Гданьске мы пробрались на корабль, который доставил нас в Швецию. Оттуда направились в Осло. Здесь, в Тойене, был земельный участок, на котором стояли четыре фургона. В трех из них жили цыгане. Четвертый — старый, ветхий, с поломанной осью — пустовал. Он стал домом для меня и Стефана на пять последующих лет. Здесь в рождественский вечер мы отпраздновали мой девятый день рождения. Закутавшись в единственное оставшееся у нас шерстяное одеяло, мы ели печенье, запивая его молоком. На следующий день мы впервые взломали киоск и решили, что наконец-то попали в подходящее место. — Расколь широко улыбнулся. — Это оказалось проще, чем отнять у ребенка конфетку.

Довольно долгое время они сидели молча.

— У тебя такой вид, будто ты все еще не до конца мне веришь, — сказал наконец Расколь.

— Разве это имеет какое-то значение? — грубовато парировал Харри.

Расколь улыбнулся.

— Откуда ты знаешь, что Анна тебя не любила? — в свою очередь спросил он.

Харри молча пожал плечами.

Рука об руку, скованные наручниками, они вошли в «Кишку».

— Не стоит на все сто процентов рассчитывать, что я узнаю налетчика, — предупредил Расколь. — Вполне может быть, что это кто-нибудь из залетных.

— Понятно, — буркнул Харри.

— Отлично.

— Так если Анна — дочь Стефана и он живет в Норвегии, почему его не было на похоронах?

— Потому что он мертв. Сорвался, когда ремонтировал крышу много лет тому назад.

— А мать Анны?

— Они с сестрой и братом после смерти Стефана подались на юг, в Румынию. Адреса ее я не знаю, да и вообще сомневаюсь, чтобы он у нее был.

— Иварссону ты сказал, что родственники не пришли на похороны, потому что она навлекла позор на всю семью.

— Правда? — В карих глазах Расколя блеснули лукавые искорки. — Если скажу, что солгал, ты мне поверишь?

— Поверю.

— Однако я не лгал. Семья отвергла Анну. Для отца она больше не существовала, он запретил называть ее имя в своем присутствии. Чтобы избежать mahrime. Понимаешь?

— Честно говоря, нет.

Они дошли до здания Управления и остановились в ожидании лифта. Расколь пробормотал что-то неразборчивое; вслух же он спросил:

— А почему ты решил, что мне можно верить, Спиуни?

— Разве у меня есть выбор?

— Выбор всегда есть.

— Гораздо интереснее, почему ты веришь мне. Пусть ключ, который я тебе дал, — дубликат ключа от квартиры Анны, но ведь вовсе не факт, что я нашел его у убийцы.

Расколь покачал головой:

— Ты не понял. Я не верю никому. Полагаюсь лишь на инстинкт. А он говорит мне, что ты вовсе не дурак. У каждого есть что-то, ради чего он живет. То, что можно у него отнять. В том числе и у тебя. Это вовсе не сложно.

Двери лифта раскрылись, и они вошли внутрь.

Пока Расколь просматривал видеозапись ограбления, Харри в полутьме наблюдал за ним. Цыган сидел с невозмутимым видом, выпрямившись и плотно сжав ладони. Лицо его оставалось бесстрастным даже тогда, когда в «Камере пыток» раздался искаженный звук выстрела из винтовки.

— Хочешь просмотреть еще раз? — спросил Харри, когда они дошли до последних кадров, на которых Забойщик уходил по Индустри-гате.

— Не нужно, — отказался Расколь.

— Ну и?.. — Харри попытался скрыть возбуждение.

— А еще что-нибудь есть?

Харри воспринял это как дурной знак:

— Э-э. У нас есть запись видеокамеры из «Севен-элевен», расположенного напротив, откуда он наблюдал за банком перед самым ограблением.

— Ставь.

Харри прокрутил пленку дважды.

— Ну? — повторил он свой вопрос, когда изображение на экране вновь сменилось пургой.

— Я так понимаю, что было еще несколько налетов, и мы могли бы посмотреть и эти записи, — сказал Расколь и взглянул на часы. — Однако все это пустая трата времени.

— Мне казалось, ты говорил, что время — это единственное, чего у тебя в избытке.

— Очевидная ложь. — Расколь встал и протянул Харри руку. — Как раз со временем у меня туго. Давай, Спиуни, пристегивай нас.

Харри про себя выругался. Он защелкнул наручники на запястье Расколя, и они вместе, бочком, протиснулись между столом и стеной к двери. Харри взялся за собачку замка.

— Большинство из тех, кто грабит банки, — простые ребята, — сказал Расколь. — Потому-то они и грабят банки.

Харри замер.

— Одним из самых знаменитых грабителей был американец Уилли Саттон, — продолжал Расколь. — Когда он был пойман и предстал перед судом, судья спросил его, почему он грабит банки. Саттон ответил: «Because that's where the money is». У американцев это выражение стало крылатым — должно быть, как пример того, с какой гениальной прямотой и простотой можно изъясняться. Что до меня, я здесь вижу лишь идиота, который попался. Лучшие грабители банков — те, что остались неизвестными, но их никто не цитирует. Ты о них никогда и не слышал. Тот, кого вы ищете, именно такой.

Харри все еще выжидал.

— Гретте, — сказал Расколь.

— Гретте? — Беате так выпучила глаза, что, казалось Харри, еще немного — и они вылезут ей на лобик. — Гретте? — На шее у нее нервно забилась тоненькая жилка. — У Гретте алиби! Тронн Гретте — бухгалтер с расстроенными нервами, а вовсе никакой не грабитель! Тронн Гретте… да он…

— Он невиновен, — сказал Харри. — Знаю. — Шагнув внутрь, он закрыл за собой дверь ее кабинета и плюхнулся на стул возле письменного стола. — Но мы говорим не о Тронне Гретте.

Беате раскрыла и снова закрыла рот, довольно отчетливо зашлепав при этом губами.

— Ты слыхала о Льве Гретте? — спросил Харри. — Расколь сказал, что ему достаточно было и первых тридцати секунд, а дальше он смотрел лишь затем, чтобы окончательно убедиться. Потому что Льва Гретте уже много лет никто не видел. Последнее, что слышал о нем Расколь, — это что он живет за границей.

— Лев Гретте, — повторила Беате, и взгляд ее сделался отсутствующим. — Помню, отец рассказывал мне о нем — эдакий криминальный вундеркинд. Я читала рапорты о налетах, в которых, как подозревали, он принимал участие, когда ему было всего шестнадцать. Он был легендой, потому что полиции так и не удалось его задержать, а когда он исчез, у нас не осталось ничего, даже его отпечатков. — Она посмотрела на Харри. — Как же я могла так сглупить. Та же фигура. Похожее лицо. Это брат Тронна Гретте, правильно?

Харри кивнул.

Беате наморщила лоб:

— Получается, что Лев Гретте застрелил собственную невестку.

— И это объясняет кое-что другое, не так ли?

Подумав, она медленно кивнула:

— Двадцать сантиметров между лицами. Они знали друг друга.

— И если Лев Гретте понял, что его узнали…

— Конечно, — подхватила Беате. — Она стала свидетелем, и он не мог допустить, чтобы она его опознала.

Харри поднялся.

— Пойду попрошу Халворсена сварить нам что-нибудь покрепче. Сейчас будем смотреть видео.

— Готов поспорить, Льву Гретте заранее не было известно, что Стине Гретте работает там, — сказал Харри, глядя на экран. — По всей видимости, он ее узнал, но все-таки решил использовать в качестве заложницы. Однако он должен был понимать, что вблизи она обязательно опознает его — хотя бы по голосу.

Беате недоуменно покачала головой, глядя на кадры, где пока царили мир и покой, а шаркающий подошвами Август Шульц был еще на полпути к цели своего путешествия.

— Тогда почему он все-таки сделал это?

— Он профессионал. Не привык ничего оставлять на волю случая. Стине Гретте была приговорена вот с этого момента. — Харри остановил запись на том месте, где налетчик входит в банк и осматривает помещение, как будто сканируя его. — Как только Лев Гретте увидел ее и понял, что, возможно, она его опознает, он тут же решил — она должна умереть. Поэтому он вполне мог использовать ее как заложницу.

— Совершенно хладнокровно.

— Не то слово. Единственное, что я не совсем понимаю, — зачем ему идти на убийство, если его все равно уже разыскивают за прошлые ограбления?

Вебер вошел в гостиную, держа в руках поднос с кофе.

— Да, но Льва Гретте никто не разыскивает за прошлые ограбления, — сказал он, осторожно ставя поднос на журнальный столик. Гостиная выглядела так, словно с тех пор, как ее обставили еще в пятидесятые годы, ничья рука ее не касалась. Плюшевые кресла, пианино и пыльные растения на подоконниках создавали странное ощущение покоя, даже маятник висевших в углу часов качался бесшумно. С портрета, стоящего в рамке за стеклом на камине, беззвучно смеялась седовласая женщина с сияющими глазами. Тишина поселилась здесь, когда восемь лет назад Вебер овдовел. Все вокруг него умолкло раз и навсегда; казалось, даже из пианино теперь не извлечь ни звука. Квартира помещалась на первом этаже старого дома в Тойене. И шум транспорта, доносившийся с улицы, лишь подчеркивал царящую здесь тишину. Осторожно, как будто это был музейный экспонат, Вебер устроился в одном из двух кресел с высокими спинками.

— Нам так и не удалось найти ни единого доказательства, что Гретте был причастен к какому-нибудь ограблению. Ни примет, полученных от свидетелей, ни доносов осведомителей, ни отпечатков пальцев или каких-то иных вещественных доказательств. В отчетах лишь указывалось, что он является подозреваемым.

— Хм. Стало быть, пока у Стине Гретте не появилась возможность его сдать, он, можно сказать, оставался человеком с кристальной репутацией?

— Совершенно верно. Печенье?

Беате покачала головой.

У Вебера был выходной, однако Харри по телефону настоял на том, чтобы они заехали к нему. Он знал, что Вебер неохотно принимает гостей, но это ничуть его не смутило.

— Мы попросили дежурного криминалиста сличить отпечаток пальца на бутылке из-под кока-колы с отпечатками Льва Гретте, известными по тем ограблениям, в которых его подозревали, — сказала Беате. — Но он ничего не нашел.

— Как я и говорил, — заметил Вебер, поправляя крышку на кофейнике. — Лев Гретте никогда не оставлял на месте преступления никаких следов.

Беате полистала свои записи.

— Ты согласен с Расколем, что это преступление совершено Львом Гретте?

— Ха. А почему бы и нет? — Вебер начал разливать кофе по чашкам.

— Потому что ни одно ограбление, в причастности к которым его подозревают, не совершалось с применением насилия. И потом, она все-таки была его невесткой. Убить, потому что тебя могут узнать, — не слишком ли это слабый мотив для убийства?

Вебер прекратил разливать кофе и внимательно посмотрел на нее. Потом взглянул на Харри, который только молча пожал плечами.

— Нет, не слишком, — наконец сказал он и снова занялся кофе. Беате мучительно покраснела.

— Вебер у нас поборник классической школы, — чуть ли не извиняющимся тоном начал Харри. — Он считает, что убийство по определению исключает сколько-нибудь рациональные мотивы. Существуют лишь поводы, в разной степени сложные и запутанные, но всегда немотивированные, хотя в некоторых из них подчас удается углядеть что-то похожее на здравый смысл.

— Именно, — согласно кивнул Вебер, отставляя в сторону кофейник.

— А я вот все думаю, — сказал Харри, — почему Лев Гретте бежал из страны, хотя у полиции на него ничего не было?

Вебер смахнул с подлокотника кресла невидимую пылинку:

— Точно не скажу.

— Точно?

Вебер сжал тонкую, изящную ручку кофейной чашки толстым, большим и пожелтевшим от никотина указательным пальцем.

— В то время появился один слушок. Не то чтобы мы особо ему верили. Утверждали, что он бежал не от полиции. Кто-то слышал, что последнее ограбление прошло не совсем по плану. Будто бы Гретте бросил напарника на произвол судьбы.

— Каким образом? — спросила Беате.

— Этого никто не знал. Одни думали, что Гретте был водителем и уехал, оставив подельника в банке, как только на месте преступления появилась полиция. Другие говорили, что налет прошел успешно, но Гретте сбежал за границу, прихватив общие деньги. — Вебер сделал глоток и осторожно поставил чашку на место. — Но с точки зрения того дела, над которым мы сейчас работаем, особенно интересно, не каким образом, а кого именно он подвел. Кто был этот его напарник.

Харри посмотрел на Вебера:

— По-твоему, им был?..

Старый криминалист кивнул. Беате и Харри переглянулись.

— Черт! — выругался Харри.

Беате включила левый поворотник и стала дожидаться разрыва в потоке машин, мчащихся справа по Тойен-гате. Харри прикрыл глаза. Он знал, что если сосредоточиться, то шум проносящихся мимо машин можно принять за плеск штормовых волн о нос парома, а сам он смотрит за борт на клочья белой пены, вложив ладошку в руку деда. Однако на все это у него сейчас не было времени.

— Значит, у Расколя есть свои счеты с Львом Гретте, — сказал Харри, открывая глаза. — И он указывает нам на него как на человека, совершившего ограбление. Так что же, налетчик на видеопленке — действительно Гретте или Расколь просто хочет таким образом ему отомстить? Или это новая затея Расколя, чтобы поводить нас за нос?

— Или, как сказал Вебер, все это пустые слухи, — подытожила Беате. Поток машин справа не прекращался, и она нетерпеливо барабанила пальцами по рулю.

— Может, ты и права, — сказал Харри. — Чтобы отомстить Гретте, Расколю не нужна помощь полиции. А если предательство Гретте — пустые слухи, зачем Расколю обвинять его в ограблении, которого он не совершал?

— Очередная причуда?

Харри покачал головой:

— Расколь — тактик. Он не стал бы указывать не на того человека без веской на то причины. Вовсе не обязательно, что Забойщик действует полностью самостоятельно.

— Что ты имеешь в виду?

— Может, все эти ограбления планирует кто-то другой. Некто, у кого есть возможность доставать оружие. Автомобили. Конспиративные квартиры. У кого есть чистильщик, который уничтожает потом оружие и одежду грабителя. И мойщик, который отмывает деньги.

— Расколь?

— Если Расколь хочет отвлечь наше внимание от истинного преступника, что может быть хитроумнее, чем заставить нас искать человека, чье местонахождение никому неизвестно? Не исключено, что он давно умер или живёт за границей под чужим именем. Короче говоря, подозреваемого, которого нам никогда не удастся исключить. Так он может заставить нас гоняться за собственной тенью, вместо того чтобы ловить виновного.

— По-твоему, он лжет?

— Все цыгане лгут.

— И что?

— Я цитирую Расколя.

— Что ж, по крайней мере в чувстве юмора ему не откажешь. Так почему бы ему не лгать тебе, если он лжет всем?

Харри не ответил.

— Наконец-то просвет, — сказала Беате, легонько нажимая на газ.

— Постой! — внезапно воскликнул Харри. — Давай-ка направо, к Финнмарк-гате.

— Пожалуйста, — удивленно сказала она, сворачивая на улицу перед Тойен-парком. — Куда едем?

— Надо бы навестить Тронна Гретте.

Сетки на теннисном корте не было. И не было света ни в одном из окон квартиры Гретте.

— Нет дома, — констатировала Беате, когда и после второго звонка им никто не открыл.

Соседское окно неожиданно распахнулось.

— Тронн там, дома он, — послышался картавый голос, и в окне появилось сморщенное старушечье личико, которое показалось Харри еще более смуглым, чем в прошлый раз. — Просто открывать не хочет. Звоните подольше, он откроет.

Беате решительно утопила кнопку, и из квартиры донеслась звонкая, неприятно резанувшая слух однотонная трель. Соседское окно захлопнулось, и сразу же вслед за этим они увидели бледное лицо с иссиня-черными кругами вокруг глаз, взиравших на них с глубочайшим равнодушием. На Тронне Гретте был желтый халат. Выглядел он так, будто только что встал с кровати, проспав целую неделю. И не выспался. Не говоря ни слова, он жестом предложил им войти. При этом луч солнца ярко зажег бриллиант на его левом мизинце.

— Лев был не такой, как все, — сказал Тронн. — В пятнадцать лет он чуть не убил человека.

Он мечтательно улыбнулся, словно это было одним из самых дорогих его воспоминаний.

— Мы с ним как будто поделили на двоих один полный комплект генов. То, чего не было у него, было у меня, и наоборот. Мы выросли здесь, в Дисенгренде, в этом самом доме. Льва знала вся округа, а я — я был просто его младшим братом. Первые мои воспоминания — о школе: о том, как на переменах Лев ходил по водостоку. Водосток был на уровне четвертого этажа, и никто из учителей не решался снять брата. Мы стояли внизу и подбадривали его криками, пока он там плясал, балансируя руками. Как сейчас, вижу его фигурку на фоне голубого неба. Я совсем не боялся за него, мне и в голову не могло прийти, что мой старший брат может сорваться. Кажется, все остальные испытывали точно такие же чувства. Лев — единственный, кто мог справиться с братьями Гаустенами из блочных домов на Травервейен, хотя они были на два года старше и уже успели побывать в колонии для несовершеннолетних. Когда Льву было четырнадцать, он угнал у отца автомобиль, съездил в Лиллестрём и вернулся оттуда с красивым пакетом, который стянул в киоске на станции. Отец так ничего и не заметил. А пакет Лев подарил мне.

Казалось, еще немного — и Тронн Гретте улыбнется. Они устроились за столом на кухне. Тронн приготовил какао. Порошок он насыпал в чашки прямо из банки, которую сначала долго крутил в руках и рассматривал. На ее металлической поверхности тушью было выведено: «КАКАО». Почерк аккуратный — по всей видимости, женский.

— И ведь из него вполне могло выйти что-то путное, — продолжал Тронн. — Беда в том, что ему все быстро надоедало. Все говорили, что такого талантливого футболиста в команде «Шейд» не было уже много лет. Его даже пригласили играть за юношескую сборную страны, но однажды он просто сказал, что не хочет больше ходить на тренировки. Когда ему исполнилось пятнадцать, он взял у кого-то гитару и уже через два месяца выступал в школе с собственными композициями. Один парень, которого звали Воктор, предложил ему играть в их ансамбле в Гроруде, однако Лев отказался — на его взгляд, остальные музыканты группы ему и в подметки не годились. Все у него получалось само собой. У него и в школе все шло бы как по маслу, если бы он делал уроки и поменьше прогуливал. — Тронн криво усмехнулся. — Расплачиваясь ворованными лакомствами, он заставил меня научиться копировать его почерк, чтобы писал за него сочинения. Так что по норвежскому у него всегда были хорошие отметки. — Тронн даже засмеялся, однако тут же резко оборвал себя и снова посерьезнел. — Потом гитара ему надоела, и он вступил в молодежную банду старших ребят из Орвола. Лев никогда не жалел о том, от чего отказывался, постоянно стремясь найти что-то новое, лучшее, более интересное.

— Может, глупо спрашивать об этом его брата, — сказал Харри. — Но ты действительно хорошо его знаешь?

Некоторое время Тронн размышлял:

— А вопрос-то вовсе не глупый. Да, мы с ним росли вместе. Да, Лев был общительным и интересным парнем, с которым все — и мальчишки, и девчонки — были не прочь познакомиться. Однако на самом деле он одинокий волк. Однажды он признался мне, что у него нет настоящих друзей — только поклонники и поклонницы. Многого в нем я не мог понять. Например, когда братья Гаустены приходили к нам драться. Их было трое, и все старше Льва. Местные мальчишки бросались наутек, едва завидев их. Но только не Лев. Он и не думал бежать. Они лупили его пять лет. И вот однажды старший из них, Рогер, явился один. Как обычно, мы разбежались. Когда я осторожно выглянул из-за дома, то увидел, что Рогер лежит навзничь, а Лев сидит на нем верхом. Ногами он зажал руки Рогера, а сам держал прутик. Я подошел поближе, чтобы все видеть. Кроме тяжелого сопения ни один из них не издал ни звука. И тут я стал свидетелем того, как Лев всадил прутик Рогеру прямо в глаз.

Беате заерзала на стуле.

— Лев действовал сосредоточенно, будто занимался делом, требовавшим величайшей точности и аккуратности. Похоже, он собирался вынуть глазное яблоко. У Рогера из глаза текла кровь, с мочки уха она капала на асфальт. Стояла такая тишина, что был слышен звук падающих капель — кап-кап.

— И что ты сделал? — спросила Беате.

— Меня вырвало. Я никогда не выносил вида крови — меня от него мутит и становится дурно. — Тронн медленно покачал головой. — Лев отпустил Рогера и пошел со мной домой. Глаз Рогеру спасли, однако после этого братья Гаустены к нам больше не совались. Но я так и не смог забыть то, что увидел: Льва с прутиком в руке. Тогда я еще подумал, что порой мой старший брат превращается в другого человека, которого я совсем не знаю. К сожалению, такие превращения стали происходить с ним все чаще и чаще.

— Ты говорил о том, будто он пытался кого-то убить?

— Это случилось как-то воскресным утром. Прихватив с собой отвертку и карандаш, Лев отправился на велосипеде к одному из пешеходных мостиков у кольцевой автодороги. Вы ведь бывали на таких мостиках, знаете? Довольно неприятное ощущение, потому что идти приходится на семиметровой высоте по решетчатым металлическим квадратикам, через которые видно все, что делается под тобой. Как я уже сказал, стояло воскресное утро и народу было немного. Лев открутил винты, которыми крепилась площадка, оставив только два с одного края, а под другой подложил карандаш. И стал ждать. Первой показалась дамочка, «очевидно, свежеоттраханная», как выразился Лев. Расфуфыренная, встрепанная, поминутно чертыхаясь, она ковыляла на сломанной шпильке. — Тронн негромко рассмеялся. — К пятнадцати годам Лев многое успел повидать и попробовать. — Он поднял чашку ко рту и застыл, удивленно глядя в окно на мусоровоз, остановившийся у помойных баков за сушкой для белья. — Сегодня у нас что, понедельник?

— Нет, — ответил Харри. Он так и не прикоснулся к своей чашке. — Так что же было с этой девицей?

— Там ведь два ряда решеток. Она пошла по левому. «Невезуха», — говорил потом Лев. Он бы предпочел ее, а не старика. В общем, по правому ряду шел старик. Из-за подложенного карандаша открученная решетка выступала, и Льву показалось, что старик заметил опасность — по мере приближения к ней он шел все медленней и медленней. Перед тем как сделать последний шаг, он словно застыл с поднятой ногой.

Медленно качая головой, Тронн созерцал, как мусоровоз с шумом заглатывает соседский мусор.

— Едва он опустил ногу, как решетка рухнула вниз, точно крышка люка. Ну знаете, такого, какой используют, чтобы вешать людей. Старик упал на асфальт и сломал себе обе голени. Если бы это случилось не в воскресенье утром, его бы тут же переехала машина. «Невезуха», — сказал Лев.

— А в полиции он тоже это повторил? — поинтересовался Харри.

— Да-а, полиция, — протянул Тронн, глядя в свою чашку. — Они пришли спустя два дня. Дверь им открыл я. Они спросили, принадлежит ли стоящий на улице велосипед кому-либо в доме. Я ответил утвердительно. Оказалось, что свидетель видел, как Лев отъезжал от пешеходного мостика. Он сообщил полиции приметы велосипеда и парня в красной куртке. Я показал им красную дутую куртку, которая тогда была на брате.

— Ты? — удивился Харри. — Выходит, ты сдал собственного брата?

Тронн вздохнул:

— Я сказал, что это мой велосипед и моя куртка. Внешне мы со Львом очень похожи.

— Зачем ты так поступил?

— Мне было четырнадцать — слишком мало, чтобы меня наказывать. А Льва бы отправили в колонию для несовершеннолетних, туда, где побывал Рогер Гаустен.

— А как к этому отнеслись отец с матерью?

— Что они могли сказать? Все, кто нас знал, догадывались, чьих рук это дело. Лев был хулиганом, он воровал сладости и бросался камнями, а я — тихий, послушный мальчик, который прилежно учился и переводил старушек через улицу. В семье об этом просто больше никогда не говорили.

Беате кашлянула:

— А кто решил, что лучше будет, если ты возьмешь вину на себя?

— Я сам. Я любил Льва больше всех на свете. Я и сейчас рассказываю это только потому, что срок давности по делу уже истек. А кроме того… — Тронн улыбнулся своей характерной безучастной улыбкой. — Иногда мне даже хотелось, чтобы это я осмелился на такой поступок.

Харри и Беате молча крутили в руках чашки. Харри размышлял, кому из них сейчас стоит задать следующий вопрос. Будь с ним Эллен, они бы уже давно разобрались.

— Где… — одновременно начали оба. Тронн удивленно заморгал. Харри, уступая, кивнул Беате.

— Где твой брат сейчас? — спросила она.

— Где… где сейчас Лев? — Тронн посмотрел на нее, явно не понимая.

— Да, — подтвердила она. — Нам известно, что некоторое время назад он пропал.

Гретте повернулся к Харри.

— Вы не говорили, что речь у нас пойдет о Льве. — В голосе его звучали укоризненные нотки.

— Мы сказали, что хотели бы поболтать о том о сем, — сказал Харри. — О «том» мы уже поболтали.

Тронн резко вскочил, схватил чашку, поспешно подошел к раковине и выплеснул остатки какао:

— Но Лев… он же… Какое он имеет ко всему этому отношение?

— Может, и никакого, — сказал Харри. — В таком случае нам тем более понадобится твоя помощь, чтобы доказать его непричастность.

— Его же даже нет в стране, — простонал Тронн, поворачиваясь к ним.

Беате и Харри обменялись взглядами.

— А где он живет? — спросил Харри.

Прежде чем дать ответ, Тронн молчал ровно на одну десятую долю секунды дольше, чем требовалось:

— Не знаю.

Харри проводил глазами отъезжающий желтый мусоровоз:

— Не очень-то у тебя получается врать.

Тронн, не отвечая, смотрел на него застывшим взглядом.

Харри хмыкнул.

— Может, нам и не стоит рассчитывать, что ты поможешь нам отыскать своего братца. С другой стороны, это ведь твою жену убили. И у нас есть свидетель, который утверждает, что убийца — твой брат. — Произнося последние слова, он поднял взгляд на Тронна и увидел, как на шее у того под дряблой бледной кожей нервно дернулся кадык. В повисшей вслед за этим тишине слышно было, как у соседей играет радио.

Харри кашлянул:

— Так что мы были бы весьма признательны, если бы ты все же сумел нам что-нибудь сообщить.

Тронн покачал головой.

Еще некоторое время посидели молча. Затем Харри поднялся:

— Ладно, если надумаешь, ты знаешь, как нас найти.

Они стояли на крыльце, и Тронн выглядел таким же измученным, как когда они только пришли к нему. Харри, прищурившись, посмотрел на проглядывающее из-за туч низкое солнце.

— Понимаю, Гретте, это нелегко, — сказал он. — Но может, сейчас самое время снять с себя ту красную куртку.

К вечеру тучи рассеялись. По дороге домой от «Шрёдера» в конце Доврегата Харри остановился, задрал голову и посмотрел на небо. В безлунной вышине тихо мерцали звезды. Один огонек — самолет — медленно плыл на север в сторону Гардермуэна. Туманность «Конская Голова» в созвездии Орион. Туманность «Конская Голова». Орион. Кто же ему об этом рассказывал? Неужели Анна?

Войдя в квартиру, он первым делом включил центральный канал, чтобы послушать новости. Разные героические истории о мужестве американских пожарных. Пришлось выключать. Снизу с улицы доносился мужской голос, выкрикивающий женское имя. Судя по голосу, мужчина был пьян. Харри порылся в карманах в поисках клочка бумаги с новым номером телефона, который дала ему Ракель, и внезапно обнаружил все еще лежащий там ключ с инициалами АА. Он убрал его подальше в ящик телефонного столика, а сам набрал номер. Ответа не последовало. Поэтому, когда раздался звонок, он был уверен, что перезванивает Ракели. Вместо этого сквозь потрескивание он услышал голос Эйстейна:

— Фу ты черт, как же они здесь водят!

— Не стоит так кричать, Эйстейн.

— Черт меня подери, да они тут все — просто убийцы на шоссе! Из Шарм-эль-Шейха взял такси прямо до места. Я-то думал, отличная прогулка — через пустыню, никакого транспорта, прямая дорога. Не тут-то было. Клянусь тебе. Это чудо, что я все еще жив. А эта жара! А кузнечиков здешних слышал? Сверчки пустыни! Стрекочут выше всех в мире. Имеется в виду высота звука. Все мозги наизнанку вывернули, черти. Вот что здесь клево — так это море! Водичка — шик! Абсолютно прозрачная, с чуть зеленоватым отливом. А температура — как температура тела, так что ее даже не замечаешь. Вылез вчера из моря, так веришь, черт меня дери, не мог понять, купался я или…

— Шут с ней, с водой, Эйстейн. Ты нашел сервер?

— И да и нет.

— Что это значит?

Ответа Харри не получил. По-видимому, на другом конце провода завязалась дискуссия, из которой до Харри долетали лишь фрагменты, типа «the boss» и «the money».

— Харри? Прости, у парня здесь паранойя. Да и у меня тоже. Все чертова жара! Но я нашел, как мне кажется, тот самый сервер. Конечно, есть шанс, что парень меня дурачит, но завтра я, похоже, увижу и саму машину, и хозяина. Три минуты работы у клавиатуры — и я буду точно знать, то ли это, что нам нужно. Тогда остальное — лишь вопрос цены. По крайней мере, надеюсь. Позвоню завтра. Видел бы ты, какие ножи у здешних бедуинов…

Смех Эйстейна звучал глухо, как из бочки.

Перед тем как потушить свет, Харри полистал энциклопедию. Туманность «Конская Голова» оказалась темной туманностью, о которой мало что известно. Как, впрочем, и об Орионе, который, однако, был назван одним из самых красивых созвездий. Также указывалось, что Орионом звался некий мифологический персонаж — титан, охотник-великан. Он был совращен богиней зари Эос, после чего Артемида в гневе убила его. Харри лег спать с таким чувством, что кто-то о нем вспоминает.

Когда на следующее утро он открыл глаза, в голове у него был полнейший беспорядок: все мысли перемешались и спутались, в сознании проносились какие-то смутные ощущения и обрывки полузабытых воспоминаний. Как будто кто-то произвел у него в мозгу обыск и теперь содержимое, до того аккуратно рассортированное по разным полкам и ящикам, было свалено в одну большую кучу. Должно быть, ночью ему что-то снилось. Телефон в прихожей звонил не переставая. Харри, сделав над собой усилие, поднялся и взял трубку. Это снова был Эйстейн. Он говорил из какой-то конторы в Эль-Торе.

— У нас проблемы, — сказал он.