21

На белой стене, примерно в шести футах над каменным полом, виднеется уродливое темное пятно — по всей видимости, след головы и шеи Уолли Джеймисона, в том месте, где его, заковав в цепи, избили и искромсали до смерти. От самого большого пятна в стороны разлетелось целое созвездие мелких точек, крошечных черных отметин. При ближайшем рассмотрении они оказываются слегка удлиненными и располагаются под углом. Так разлетается только кровь от оружия, которое раз за разом с размаху соприкасается с человеческой плотью. Я тотчас представляю себе колун, который упоминал Прюитт, и соглашаюсь с ним. Боже, какая кошмарная смерть! И тут же на ум приходит инжекторный нож. Еще одно не менее отвратительное оружие. Садисты.

— Наверное, у него была какая-то система, позволявшая отслеживать образцы, — говорю я Прюитту, глядя, как следователи в ярких желтых комбинезонах на четвереньках ползают по полу. Некоторых из них я не знаю. Может, это Сент-Илэр из Салема, может, Лестер Лоулесс из Кембриджа. Я точно не знаю, кто здесь сейчас. Очевидно одно: ФБР работает вместе со специальной оперативной группой, в которую входят следователи из разных отделов, члены Северо-Восточного Массачусетского совета по поддержанию законности и правопорядка.

— Если он торговал спермой, то, скорее всего, каким-то образом регистрировал образцы. — Я обращаю внимание Прюитта на этикетки, прилепившиеся к разбросанным по полу осколкам стекла. — Такая информация помогла бы нам с идентификацией, пусть даже первичной.

— Я знаю, что этим занимается Марино. У него выделен отдельный человек, который проверяет всех возможных доноров из молодых мужчин. Особенно если вскрытия проводил сам Филдинг.

— При всем уважении хочу заметить: это все-таки мое направление, а не Марино.

Я слышу в собственном голосе плохо скрытое раздражение, но, сказать по правде, этот самозванец, Пит Марино, сидит у меня в печенках. Мне уже не раз намекали, что именно он руководит моим центром.

— Журнал регистрации мы еще не нашли, — говорит Прюитт. — Но Фаринелли уже колдует с его ноутбуком. Правда, не думаю, что она так уж сильно продвинулась. Лэптоп сдох точно так же, как и его владелец. Что ж, будем надеяться, журнал все же найдется.

Мне всегда казалось странным, что следователи называют мою племянницу по фамилии. Люси, должно быть, где-то рядом, в доме, где нет ни света, ни отопления, если, конечно, подача энергии уже не возобновилась. И тут же понимаю, что определить этого не смогу, поскольку мы здесь пользуемся аварийным генератором. Я подхожу к открытому ящику с инструментами у основания лестницы и, взяв оттуда фонарик, возвращаюсь к стене, направляя луч света на следы крови. Что они расскажут мне, прежде чем я взгляну на моего заместителя, работавшего в своем Коттедже смерти? «Мой зам, волк-одиночка», — скептически думаю я, чувствуя, как во мне нарастает злость на полицию, ФБР и всех, кто прибыл сюда раньше меня.

Под самым темным пятном на белой стене есть еще одно, на белом полу; мириады мелких капель, слившихся в лужу, которая, насколько я могу судить, есть не что иное, как кровь, почти черная и уже запекшаяся. Большая ее часть пропитала собой пористый каменный пол.

Некоторые капли по краям большого пятна почти идеально круглые, если не считать небольших искажений, возникших по причине неровности пола. Это следы кровотечения жертвы. Другие пятна размазанные, возможно, это сделал нападавший, когда наступил на них или тащил через них кого-то, пока они еще были свежими. Или же волок ковер или куски фанеры.

Единственные пятна, указывающие направление, разбросаны на стене и потолке — черные и продолговатые или в форме слезы, из чего я делаю вывод, что их причиной были повторяющиеся удары по жертве каким-то тяжелым предметом.

Судя по разлету капель, бедняга находился в вертикальном положении и был прикован к стене. Единственное, чего я не могу определить, — это время нанесения удара, оказавшегося роковым. Произошло ли это в самом начале или позже? Вообще-то чем раньше, тем лучше, думаю я, представляя эту жуткую картину: страдания и ужас несчастного. Я хочу надеяться, что мучился он недолго, что артерия лопнула уже в самом начале, по всей видимости сонная, с левой стороны шеи. Отчетливо выраженная волновая картина подтверждает мою догадку: кровь изливалась ритмично, соответствуя такту биения сердца. Мне тотчас вспомнились фотографии — глубокие раны на шее.

Получив такое ранение, Уолли Джеймисон прожил считаные минуты. Сколько же еще длилось истязание, сколько раз орудие убийства обрушивалось на парня после того, как он уже испустил дух? Откуда эта слепая ярость? И какая связь могла существовать между Уолли Джеймисоном и Джеком Филдингом?

Вряд ли дело ограничивалось тем, что они посещали один и тот же спортзал. Уолли не относился к числу любителей боевых искусств и, насколько мне известно, не был лично знаком ни с Джонни Донахью, ни с Илаем Гольдманом, ни с Марком Бишопом. Он не работал и не проходил практику в «Отуоле» и, похоже, не имел никакого отношения ни к робототехнике, ни к технике вообще. Про Уолли Джеймисона известно лишь одно: он родом из Флориды, в колледже изучал историю, как футболист пользовался популярностью у девушек, был любителем вечеринок и вообще считался дамским угодником. Я не вижу ни единой причины, почему Филдинг мог быть знаком с этим парнем, если только их не соединила случайная встреча — в спортзале, по поводу наркотиков или из-за того самого гормонального коктейля, о котором упомянул Бентон.

Токсикологический анализ показал отсутствие в крови у Уолли Джеймисона как незаконных, так и легальных препаратов, а также алкоголя. С другой стороны, мы, как правило, не делаем анализов на стероиды, если только не подозреваем, что они могут являться причиной смерти. Но смерть Уолли Джеймисона явно не из этого разряда. И у нас нет оснований полагать, что его убили стероиды. По крайней мере, прямой взаимосвязи не прослеживается. Но даже если она и есть, то теперь уже поздно. Нам не получить образец его мочи, хотя мы могли бы провести анализ волос, где обычно накапливаются молекулы разных веществ, в том числе и стероидов. С другой стороны, достоверность такого анализа была бы невероятно мала, и тем более он ничего не скажет о том, получал ли Уолли стероиды от Филдинга, знал ли он его и стал ли его жертвой. Но почему бы и не попробовать? Я готова, потому что, обводя взглядом подвал и видя накрытое простыней тело Филдинга, хочу знать, почему он это сделал. Хочу знать правду и никогда не удовлетворюсь ответом вроде того, что он свихнулся. Это не объяснение. Это не ответ.

Я возвращаюсь к ящику, беру пару наколенников, надеваю и, опустившись на пол рядом с голубой простыней, оттягиваю в сторону край, чтобы посмотреть на лицо Джека Филдинга. Я не готова к тому, что видят мои глаза. Ничего живого, ничего вибрирующего, трепещущего не осталось. Он как будто спит, хотя на вид и не совсем здоров. Как будто болезнь наложила на него неизгладимый отпечаток. Я лихорадочно подмечаю детали. Жесткие пряди волос, которые он мазал гелем, чтобы скрыть лысину. Красные пятна на бледном, одутловатом лице. Я оттягиваю пластик дальше, и он шелестит в моих руках. Присаживаюсь на корточки и осматриваю тело целиком. Мое внимание привлекают намазанные гелем рыжеватые волосы, редеющие на темени и местами выпавшие вообще, и кровь, запекшаяся вокруг уха и собравшаяся в лужу под головой.

Я представляю, как Филдинг приставляет дуло к левому уху и нажимает на спусковой крючок. Я пытаюсь проникнуть в его сознание, пытаюсь представить его последние мысли. Зачем он это сделал? Почему стрелял в ухо? Обычно самоубийцы стреляют в висок. И почему в левое ухо, а не в правое? Филдинг ведь был правша. Я, помнится, дразнила его за «патологическое праворучие», потому что левой рукой он практически не владел, по крайней мере, в тех делах, что требовали сноровки и ловкости. Так что выстрелить себе в левое ухо он никак не мог, тем более держа пистолет в правой руке, если только в мое отсутствие он не стал гимнастом. Возможно, что именно эта тема и станет в ближайшее время предметом для спекуляций. Но сначала надо проверить угол. Я приставляю к левому уху указательный палец правой руки так, как если бы это было дуло пистолета.

— Все не так уж и плохо, — раздается за моей спиной басовитый голос. — Но до этого еще не дошло.

Генерал Джон Бриггс. Оборачиваюсь и поднимаю глаза. Он возвышается надо мной, расставив ноги и заложив руки за спину. На голове каска, лицо суровое, слегка потемневшее от щетины, с резкими, ястребиными чертами. Бриггс брюнет, и как бы старательно ни брился, всегда кажется, что бритва ему бы не помешала. Глаза того же серо-стального цвета, что и титановое покрытие на крыше нашего дома. В темных волосах поблескивает седина, которой не так уж и много, если вспомнить, что ему уже шестьдесят.

— Полковник, — говорит он и, присев на корточки рядом со мной, берет в руки фонарик, который я положила на каменный пол. — Похоже, вам не дает покоя тот же вопрос, что и мне.

С этими словами генерал включает фонарик.

— Лично мне вся эта история представляется крайне сомнительной, — отвечаю я, пока он светит лучом в левое ухо Филдинга.

— Интересно, где он находился, — говорит Бриггс. — Желательно обнаружить брызги, что-то такое, что подтвердило бы, что он действительно был именно здесь. Потому что иначе непонятно. Выходит, он встал рядом со своей криогенной камерой и зачем-то сунул себе в левое ухо пистолет?

Я беру у него из рук фонарик, чтобы направить луч туда, куда мне нужно, и заглядываю Филдингу в левое ухо. Там много запекшейся крови, но стоит присмотреться, как я замечаю небольшое входное отверстие. Оно продолговатой формы и расположено под углом. Голова Филдинга лежит в луже крови. Правда, кровь уже почти свернулась. Она густая и липкая, потому что в подвале сыро. Я втягиваю воздух. Судя по сладковатому запаху, кровь уже начала разлагаться, но мой нос улавливает алкогольную нотку. Я бы не удивилась, узнав, что Филдинг решил напоследок напиться. Застрелился ли он сам или его застрелил кто-то другой, он в любом случае был нетрезв. Мне вспоминается внедорожник с противотуманными фарами, что шестнадцать часов назад висел у нас на хвосте, когда мы возвращались в ЦСЭ. Я прихожу к выводу, что за рулем внедорожника сидел сам Филдинг, что «навигатор» был его и что он сам снял табличку с номером, чтобы мы не могли определить, кто нас преследует.

Никто ничего вразумительного так и не сказал. Зачем ему понадобилось ехать следом за нами с Бентоном и как он сумел испариться в мгновение ока после того, как мой муж остановился посреди заснеженной дороги, рассчитывая на то, что преследователь будет вынужден проехать мимо. Я, пожалуй, единственная, кто обратил внимание на тот факт, что «Отуал текнолоджиз» расположена совсем рядом с тем местом, где внедорожник с ксеноновыми фарами неожиданно растворился в темноте. И если водитель знал код или был знаком с охранниками, то вполне мог спрятать там свою машину. Был и исчез с концами. Как говорится, ищи ветра в поле. Я так и сказала Бентону, но тот лишь отмахнулся. «Откуда у Джека Филдинга мог быть доступ в „Отуол текнолоджиз“? — спросила я Бентона по дороге сюда. — Даже если у него там работают знакомые, неужели его впустили бы на автостоянку? Мог ли он въехать туда так быстро, причем с полной уверенностью в том, что охранники, которые патрулируют территорию фирмы, не скажут ему ни слова против?»

Я притрагиваюсь к рукам Филдинга. Они холодны, как и каменный пол в этом подвале. Тело успело окоченеть. Если учесть накачанную мускулатуру, ощущение такое, будто пытаешься передвинуть руки мраморной статуи. Навожу луч фонарика на крупные, сильные кисти, осматриваю их. Первое, что бросается в глаза, — это аккуратные ногти. Скажу честно, такого я не ожидала.

Думала, что они окажутся грязными, ведь он, по общему мнению, был ненормальным, который и за собой-то толком уже не следил. Я замечаю мозоли, которые вечно украшали его ладони — он то возился в спортзале, то ремонтировал машину, то чинил что-то в доме. И вот умер, сжимая пистолет в левой руке. Или кто-то постарался, чтобы мы подумали, что случилось именно так. Пальцы сжаты, на ладони осталась вмятина от ребристой рукоятки. Чего я не замечаю на его руке, так это мельчайших капелек крови, которые должны были забрызгать кожу, когда он нажал на спусковой крючок. Эти брызги из той серии улик, которые невозможно сфальсифицировать.

— Проверим кожно-гальваническую реакцию на руках, — комментирую я и тут замечаю, что на пальце Филдинга нет обручального кольца. Когда я в последний раз видела его живым, кольцо красовалось на руке. Впрочем, то было в августе, и он все еще жил со своей семьей.

— На дуле была кровь, — говорит Бриггс. — Внутри ствола, как то обычно в таких случаях.

Это явление, обратное всасывание, обычно случается, когда при выстреле ствол плотно прижат к коже.

— А где отстрелянная гильза? — спрашиваю я.

— Вон там. — Бриггс указывает на белый пол примерно в пяти футах от правого колена Филдинга.

— А пистолет? В каком положении? — Я просовываю руки под голову Филдинга, чтобы нащупать кусок покореженного металла чуть выше правого уха, там, где пуля, прошив череп, застряла под кожей.

— Был зажат в левой руке. Думаю, ты заметила сжатые пальцы и вмятины на ладони. Пришлось приложить немалые усилия, чтобы вынуть из его руки пистолет.

— Понятно. Выходит, что он застрелился левой рукой, хотя в жизни был правша. Что ж, допустимо, хотя крайне маловероятно. И он либо уже лежал на полу, когда сделал это, либо упал, не выпуская пистолета из рук. Мышечный спазм, и пальцы сомкнулись как каменные. А он сам аккуратно упал на пол, на спину. Хотела бы я на такое взглянуть! Джон, ты ведь меня знаешь, и про мышечный спазм у трупа тоже.

— Такое случается.

— Да, и в лотерее тоже выигрывают. Бывает. Жаль, со мной такого не случилось ни разу.

Я чувствую, как раздробленная кость черепа слегка смещается под кончиками моих пальцев. Осторожно пальпирую голову Филдинга и пытаюсь представить себе траекторию раны: вверх и слегка вперед. В результате пуля застряла в трех дюймах от нижнего угла правой челюсти.

— И он застрелился вот так? — Я вновь изображаю левой рукой пистолет и под неудобным углом вставляю затянутый в резиновую перчатку указательный палец себе в ухо, как если бы хотела выпустить в него пулю. — Даже если он держал пистолет в левой руке, хотя и не был левшой, все равно неудобно. Например, ему пришлось бы опустить локоть и слегка отвести его назад. Что ты на это скажешь? Кроме того, на руке должны были остаться мелкие брызги крови. Впрочем, это же не прописные истины, — говорю я, сидя посреди выбеленного каменного подвала в доме Филдинга. — Кстати, есть одна странность. Когда люди стреляют себе в ухо, они обычно боятся оглохнуть от грохота, что совершенно глупо, потому что все равно умрут. Но такова человеческая натура. Например, можно выстрелить себе в глаз, но этого почему-то почти никто не делает.

— Нам нужно поговорить, Кей, — говорит Бриггс.

— И самое странное — когда открыли дверцу в криогенную камеру. Кто-то включил обогреватель и что-то сжег там, наверху, по всей видимости бумаги Эрики Донахью. Если все это проделал Джек, прежде чем пустить себе в ухо пулю, то почему на полу под ним нет ни спермы, ни осколков стекла? — Я пытаюсь приподнять мертвое тело, но Филдинг неподъемен, он совершенно окоченел и не желает сдвигаться с места. Тем не менее я успеваю рассмотреть, что пол под ним абсолютно чистый. — Если он спустился сюда и разбил пробирки, а потом выстрелил себе в ухо, то под ним тоже должна быть сперма и битое стекло. Но они лишь вокруг него, а не под ним. Кроме того, осколок застрял в его волосах.

Я вытаскиваю из волос кусочек стекла и рассматриваю его.

— Кто-то устроил здесь погром уж после того, как Джек умер, когда он уже лежал на полу.

— Осколок вполне мог застрять в его волосах, когда он крушил пробирки и все вокруг себя, — говорит Бриггс, как будто терпеливо объясняет что-то неразумному ребенку. Ему как будто жаль меня.

— Ты уже пришел к какому-то выводу, Джон? Ты и все остальные? — спрашиваю я, глядя ему в глаза.

— Можно подумать, ты не знаешь. Нам нужно о многом поговорить, но я не хотел бы делать это здесь, в присутствии всех этих людей. Как только освободишься, приходи. Буду наверху.

Подача электроэнергии в Салем-Нек возобновилась примерно в половине третьего. Примерно тогда же я закончила осмотр тела Джека Филдинга. Я ползала вокруг него по холодному полу, пока не затекли и не заныли коленки, хотя я предварительно и надела на них наколенники.

В кухне горит свет, дом продрог, но скоро должно стать теплее — я чувствую это по потокам теплого воздуха, что поднимаются из отверстий в полу. Я расхаживаю в ботинках и куртке. Средства индивидуальной защиты сняла, оставив лишь одноразовые перчатки. Белая фаянсовая раковина забита посудой. Вода липкая, мыльная, на ее поверхности плавают желтоватые блестки жира. На окне, над раковиной, прозрачные желтые занавески не первой свежести, все в пятнах.

Повсюду остатки пищи, мусор, следы алкогольных возлияний. Впрочем, такое я вижу не впервые. Почти вся моя работа — лицезрение подобных сцен: грязь, мусор, гнилостные запахи, отчего кажется, что настоящим преступлением была жизнь, предшествовавшая смерти, а не сама смерть. Последние месяцы пребывания Филдинга в этом мире были куда более мучительными, нежели он того заслуживал. Хотел ли он того, что получил? Я отказываюсь в это верить. Не думаю, что о такой судьбе он мечтал, не для этого он появился на свет. Мне то и дело приходит на ум его любимая фраза — я не для того родился, — звучавшая каждый раз, когда я поручала ему какую-то малоприятную или нудную работу.

Останавливаюсь у деревянного стола с двумя деревянными стульями. Стол у окна, которое выходит на заледенелую улицу; дальше — темно-синяя зыбь. На столе — старые газеты и журналы. Разворачиваю их затянутыми в перчатки руками. «Уолл-стрит джорнал», «Бостон глоуб», «Салем ньюз». Самые свежие номера — субботние. Вспоминаю, что видела несколько припорошенных снегом газет на тротуаре перед домом. Как будто почтальон бросил их под дверь, однако никто не удосужился внести их в дом до начала снегопада.

Нахожу с полдесятка номеров журнала «Менз хелс». Почти на всех указан почтовый адрес Филдинга в Конкорде. Январский и февральский номера были перенаправлены сюда, как и многое другое из той корреспонденции, что я просматриваю. Вспоминаю, что Филдинг снял дом в Конкорде почти год назад, и, судя по вещам и мебели, которые, как я понимаю, принадлежат ему, и тому, что он рассказывал мне о своих жилищных проблемах, продлевать аренду не стал. Вместо этого он переселился в старый, продуваемый ветрами дом, лишенный по причине своего плачевного состояния какого-либо очарования. И хотя я легко могу представить, какие планы он строил, когда влюбился в это место, что-то потом изменилось в его жизни.

Что с тобой случилось? Я обвожу взглядом оставленную им грязь. Кем ты был в конце жизни? Представляю его мертвые руки, вспоминаю, какими холодными и тяжелыми они были, когда я держала их в своих руках. Но с чистыми, ухоженными ногтями. И эта деталь никак не вписывается в омерзительную картину, которую я сейчас наблюдаю. Кто оставил эту грязь? Ты или кто-то другой? Может быть, в твоем доме жил какой-то свихнувшийся неряха? Последовательность — это чёртик мелких умов, как писал Ральф Уолдо Эмерсон. Суть человека не так-то просто объяснить, не так-то просто загнать в рамки, люди чаще всего непоследовательны в своих поступках. Возможно, Филдинг деградировал, но тщеславие не позволяло ему опуститься окончательно. Отсюда — чистые ногти. Такое очень даже возможно.

Впрочем, правды теперь уже не узнать. Ни томография, ни вскрытие этого не скажут. Как и многого другого, в том числе и того, почему он никогда не рассказывал мне про этот дом в Салеме. По словам Бентона, Филдинг купил его сразу, как только переехал в Массачусетс, то есть примерно год назад, но мне даже словом об этом не обмолвился. Не знаю, скрывал ли он что-то незаконное, что совершил или планировал совершить. Но у меня такое ощущение, будто он просто хотел, чтобы это касалось лишь его самого и не имело бы ко мне никакого отношения, чтобы у меня не сложилось по этому поводу своего мнения и в результате я не стала бы вмешиваться в его дела, помогать, докучать советами. Он не хотел, чтобы я поучала его, когда он обзавелся капитанским домиком, — с расчетом либо сделать его своим жилищем, либо потом продать, либо что-то еще.

«Если правда такова, то как это, однако, печально», — думаю я, глядя на сапфировые волны, что разбиваются о каменистый берег по другую сторону заледенелой улицы. Я прохожу через широкий проем, в котором когда-то были раздвижные двери, и попадаю в столовую. Темные дубовые балки, белый оштукатуренный потолок, весь в каких-то пятнах. Свисающий медный светильник явно взят из коридора, ему не место над ореховым обеденным столом. Сам стол пыльный, в окружении потертых стульев, они от другого гарнитура, и их обивка ветхая и рваная.

Я не осуждаю Филдинга за то, что он не приглашал меня сюда. Я слишком критична, слишком уверена в своем непогрешимом вкусе, у меня по любому поводу есть обоснованное мнение. Неудивительно, что этим я подчас доводила его до белого каления. Я выступала не просто в роли советчика, но плохой матери; на самом же деле я не имела права быть даже хорошей. Мне полагалось быть только его начальником, и, окажись Джек сейчас здесь, я бы извинилась перед ним. Попросила бы прощения за то, что я знала его и заботилась о нем. Но какая от этого польза? И что хорошего я ему сделала?

Я перевожу взгляд на другой конец стола, где пыль местами вытерта. Здесь кто-то ел или работал, возможно, здесь стояла пишущая машинка. Кстати, и стул, который стоит там, крепче остальных. Его потертое, затянутое красным бархатом сиденье цело. Наверное, садиться на него можно было без опаски. Филдинг сидел на этом стуле и что-то печатал.

Я пытаюсь представить его за этим столом, в доме со скрипучими окнами, из которых открывается унылый вид на подъездную дорожку из гравия. Получается плохо. Я не вижу Джека сидящим на стуле под свисающим с потолка фонарем, за пишущей машинкой, раз за разом перепечатывающим на бумаге с водяными знаками письмо, пытаясь достичь безупречного результата.

Филдинг и его большие, нетерпеливые пальцы. Он никогда не умел хорошо печатать на машинке, был самоучкой, или, как он сам выражался, «не умел толком давить блох». Тогда какой смысл в этом документе, якобы полученном от Эрики Донахью? Если письмо написал Джек, весь его смысл теряется.

Учитывая состояние Филдинга и то, что видел Бентон, когда встретился с ним на прошлой неделе у меня в кабинете, с трудом верится, что мой заместитель пустился во все тяжкие лишь для того, чтобы оклеветать гарвардского студента, взвалив на него вину за убийство Марка Бишопа. И с какой стати Филдингу убивать шестилетнего мальчика? Меня не убеждают слова Бентона, утверждающего, будто Филдинг, вгоняя гвозди в голову Марка Бишопа, убивал в этом ребенке себя и вколачивал гвозди в гроб собственного нелегкого детства.

Однако я спешу напомнить себе, что в жизни есть много такого, что имеет смысл для некоторых людей. Другие порой даже не могут взять в толк — зачем? Даже когда нам объясняют, почему они это совершают, объяснение часто не вписывается ни в какие разумные рамки. Я останавливаюсь перед окном. Я пока не готова к тому, чтобы выйти из этой комнаты и шагнуть в следующую, где уже расхаживает Бриггс. Слышу, как он разговаривает с кем-то по телефону, и тоже вытаскиваю свой, чтобы проверить, нет ли текстовых сообщений. Есть, от Брайса.

Звоню в криминалистическую лабораторию, и мне отвечает голос молодого эксперта по имени Мэтью.

— У вас рядом есть компьютер? — Голос Мэтью звенит от волнения. — Эвелин вышла в туалет, но мы хотим послать вам кое-что совершенно уму непостижимое. Я все думаю, может, это ошибка или нам просто попался какой-то загрязненный образец. Вы знаете, что диаметр человеческого волоса примерно восемьдесят тысяч нанометров. А теперь представьте четыре нанометра. Другими словами, волос в двадцать тысяч раз толще того, что мы тут обнаружили. И это что-то неорганического происхождения, хотя почти на все сто чистый углерод. Кроме этого, мы обнаружили остаточные следы фенциклидина.

— Вы обнаружили фенциклидин? — перебиваю его я.

— Да. Или, как его еще называют, «ангельскую пыль». Совсем чуть-чуть, можно сказать, всего ничего. При увеличении в сто раз, даже на обычном микроскопе, можно различить гранулы и кучу всякого микроскопического мусора, особенно хлопковых волокон на обратной стороне болеутоляющего пластыря. Так вот, возможно, среди этих гранул и есть фенциклидин, нуприн или мотрин, в зависимости от того, что это был за пластырь. Может, найдутся и другие соединения.

— Мэтью, вы не могли бы помедленнее?

— При увеличении в сто пятьдесят тысяч раз вы увидите то, о чем я говорю, размером с хлебницу. Именно это мы и хотим вам послать, доктор Скарпетта.

— Присылайте, я включу компьютер в автобусе. Впрочем, можете прислать PDF, тогда я попробую вывести изображение на айфон. Кстати, как эта ваша штуковина выглядит?

— Похожа на бакиболл или гантель, составленную из бакиболлов, но только с ножками. Она явно искусственного происхождения, размером примерно с цепочку ДНК, как я уже сказал, четыре нанометра в диаметре и состоит из чистого углерода. Одно непонятно — что это такое и что оно должно было доставить. Там еще есть следы полиэтиленгликоля. На наш взгляд, это что-то вроде внешней оболочки для этой штуковины.

— Давайте подробнее про это самое «доставить». Вы имеете в виду, что нечто, имеющее такие наноразмеры, должно было доставить остаточные следы фенциклидина, я правильно поняла?

— Это не моя область, и у нас нет атомно-силового микроскопа, так что это все наши догадки. Потому что я бы сказал, что мы вошли в новый день, где теперь приходится искать вещи вроде этой, которые нужно увеличивать в миллионы раз. Лично я считаю, что для того, чтобы такое собрать, нужен атомно-силовой микроскоп, нужна наносборка, нужно манипулировать нанотрубками и наночастицами. Нужны нанощупы, чтобы все это дело склеить, ну или типа того. С нашим сканирующим электронным микроскопом мы многое могли бы сделать, но, если дела обстоят так, как я только что описал, нам бы очень даже пригодился атомный микроскоп.

— То есть вы сами не знаете, что нашли, но, по вашему мнению, это какой-то нанобот для доставки в организм препарата или препаратов. Я правильно поняла? И вы нашли его на обратной стороне пленки, которая лежала в кармане лабораторного халата.

Я не говорю, чей это халат.

— Да, смешанный с партикулятом, волокнами и прочим мусором, потому что мы не анализировали всю пленку, а лишь ее фрагмент, который установили на подставку. Остальная часть сейчас проверяется на отпечатки пальцев, после чего будут анализы ДНК, а затем спектральный анализ, — продолжает грузить информаций Мэтью. — А он сломан или начал разлагаться.

— Кто сломан?

— Нанобот. Ну, или нам кажется, что он сломан или же постепенно разлагается. По идее ему полагается иметь восемь ног, но я вижу лишь четыре с одной стороны и две с другой. Я сейчас сброшу вам информацию, в том числе и пару фотографий, чтобы вы все увидели своими глазами.

Я могу просматривать на айфоне изображения. Ни с чем не сравнимое ощущение — видеть эту жутковатую симметрию. Я отмечаю про себя, что нанобот — это что-то вроде молекулярной версии микромеханической мухи. Не знаю, похожи ли флайботы Люси на этот нанобот, увеличенный в сотни раз, но искусственная структура на экране моего айфона, с ее сероватым, продолговатым тельцем, ужасно напоминает насекомое. Тонкие, словно волоски, конечности — те, что еще целы, — согнуты под прямым углом и имеют на концах нечто вроде хватательного механизма. Последний предназначен то ли для того, чтобы цепляться к стенам клеток, то ли чтобы зарываться в кровеносные сосуды или ткани внутренних органов, выискивая цель, чтобы затем прилипнуть к ней и доставить лекарства, а может, незаконные наркотические препараты, предназначенные для определенных рецепторов мозга.

Так вот почему в крови Джона Донахью не нашли никаких наркотиков. Ничего удивительного! Если добавить наноботы к его противоаллергическому препарату, который он рассасывал под языком, или, еще лучше, к его кортикостероидному назальному спрею, то никакие пробы не дадут ничего, потому что количество наркотика будет ниже уровня порога чувствительности. Что еще более удивительно, наркотики могли вообще не проникнуть сквозь барьер кровеносный сосуд / мозг, а были запрограммированы на то, чтобы образовывать связи с рецепторами фронтальной коры. Если наркотик не попадает в кровяное русло, значит, и с мочой он тоже выведен не будет. Равно как не окажется в конце концов в волосах. В этом и заключен смысл медицинских нанотехнологий — лечить заболевания препаратами, которые не имеют системного воздействия и потому наносят меньший вред организму. Но, как это обычно бывает, все, что может использоваться в благих целях, обычно используют в дурных.

Гостиная Филдинга — это голые полы и стены. Она почти до потолка уставлена пыльными коричневыми коробками одинакового размера, с логотипом компании «Джентл джайнт», которая занимается перевозками. Их здесь десятки, поставленных друг на друга, словно кубики. Впечатление такое, что с того момента, как их сюда внесли, к ним никто даже не прикасался.

Посередине этого картонного бункера сидит Бриггс, чем-то напоминающий генерала времен Гражданской войны, вроде тех, что снимал Мэтью Брэди, — в желто-зеленом камуфляже, армейских ботинках, с «маком» на коленях. Широкие плечи расправлены, спина прижата к спинке стула. Мне кажется, он предпочел бы остаться сидеть, чтобы я стояла и ощущала всю свою ничтожность. Так ему легче направлять наш разговор в нужное русло. Но он встает. Не надо, говорю ему я, спасибо, я постою. В результате мы оба остаемся стоять, лишь немного отходим к окну, где он ставит на подоконник ноутбук.

— Любопытная деталь — у него здесь беспроводная связь, — говорит Бриггс, глядя на океан и скалы по ту сторону обледенелой улицы, занесенной желтым песком. — Скажи, из всего того, что ты здесь видела, логично ли предположить, что у него здесь беспроводная связь?

— Может, он здесь жил не один.

— Может быть.

— По крайней мере, такую вероятность отметать нельзя. А вот такое мало кто делает.

Я кладу айфон на подоконник, чтобы ему был виден дисплей. Бриггс смотрит, потом отворачивается.

— Представь два вида наноботов, — говорит он, будто разговаривает с кем-то, кто стоит по ту сторону старого окна. Будто внимание его сосредоточено на солнце, на играющих на воде бликах, а не на женщине, что стоит рядом с ним; той, которая вечно робеет в его присутствии, хотя сама уже давно далеко не девочка, а специалист своего дела.

— Есть нанороботы, которые разлагаются естественным путем, — говорит он, — другими словами, доставив крошечную дозу психоактивного препарата, они в какой-то момент бесследно исчезают. Но есть и второй вид — те, что воспроизводят себя.

Рядом с Бригсом я вечно чувствую себя кем-то еще, только не самой собой. Мы стоим рядом, и наши рукава соприкасаются, я ощущаю исходящее от него тепло и не могу не думать о том, что он во многом сформировал меня, как в хорошем смысле, так и не в очень.

— Нас больше беспокоят эти вторые, которые себя воспроизводят. Представь, что внутрь тебя что-то попало, — говорит он, и я действительно чувствую внутри себя непреодолимую силу по имени генерал Джон Бриггс. Прекрасно понимаю, что чувствовал Филдинг, как он одновременно уважал и ненавидел меня.

Я понимаю, как ужасно и вместе с тем приятно быть всецело во власти другого человека. Это как наркозависимость — вам хочется от нее избавиться и одновременно сохранить. Вот так действует на меня Бриггс. И мне не избавиться от него до конца моих дней.

— Те нанороботы, которые сами себя воспроизводят, делают возможным постоянный выброс какого-то вещества, вроде тестостерона, — говорит Бриггс, и я чувствую бьющую внутри его энергию.

Я отдаю себе отчет в том, как близко мы стоим друг к другу, как нас неодолимо тянет друг к другу. Так было всегда, хотя так быть не должно.

— Разумеется, такой препарат, как фенциклидин, воспроизвести себя не может, это, так сказать, тупиковая версия. Он может вновь попасть в организм только тогда, когда тот, кто его принимает, пользуется назальным спреем или вводит инъекции, или с помощью этих новых трансдермальных пластырей, на которые нанесены нанороботы, разлагающиеся естественным путем. Однако есть нечто такое, что наше тело производит естественным путем, что можно заставить воспроизводить себя, и тогда нанобот будет свободно перемещаться по телу, проникать в артерии, в нужные ему области, такие как лобные доли коры головного мозга, и для этого ему не понадобятся никакие источники питания. Он движется сам и воспроизводит себя сам.

Бриггс смотрит на меня, и взгляд его тверд как сталь, но есть в его глазах нечто такое, что он всегда приберегает для меня, некая привязанность, которая столь же постоянна, как и противоречива. Мне как будто в очередной раз напомнили, кем мы были в Центре Уолтера Рида, когда наши судьбы еще оставались тайной за семью печатями, когда перед нами открывались неограниченные возможности, когда он был старше и потому представительнее, а я считалась юным дарованием. Он так и называл меня, Майор Продижи. Потом я вернулась из Южной Африки и приехала в Ричмонд, а он даже не позвонил, более того, несколько лет хранил молчание. Сказать, что наши отношения сложны и запутанны, значит не сказать ничего, и всякий раз, видя его, я напоминаю себе об этом.

— Нам больше не нужны войны, — продолжает Бриггс. — По крайней мере, в привычном смысле этого слова. Мы стоим на пороге нового мира, по сравнению с которым прошлые войны могут показаться простыми и гуманными.

— Джек Филдинг не был из породы ученых, — возражаю я. — Он не производил эти пластыри и, возможно, стал бы сопротивляться, если бы кто-нибудь попытался соблазнить его препаратом, доставляющим в организм наноботы. Я бы удивилась, если бы он вообще знал, что такое нанобот, или хотя бы понимал, что впустил себе в организм. Возможно, он думал, что принимает какие-то новые стероиды, некий специально разработанный препарат, который поможет сохранить мышечную массу, снять сопутствующие бодибилдингу хронические боли, предотвратить старение. Ведь он страшно не хотел стареть. Все что угодно, только не старость.

— Теперь у него отпала необходимость волноваться по этому поводу.

Это уж точно. Но вслух я говорю совсем другое:

— Не верю, что он наложил на себя руки потому лишь, что боялся старости. Не верю и имею на этот счет большие сомнения.

— Я так понимаю, что ты имела несчастье испытать на себе эффект одного из пластырей, и хотел бы выразить сочувствие по этому поводу. Не случись этого, ты бы так и не узнала, что это такое. Кайф Кей Скарпетты. Кстати, это мысль. Жаль, меня там не было. Хотелось бы взглянуть собственными глазами.

Не иначе как ему рассказал об этом Бентон.

— Вот что нам противостоит, Кей. Наш прекрасный новый мир, который я называю нейротерроризмом. Пентагон называет его Большим страхом. Сделайте из нас психов, и вы победитель. Сделайте из нас психов, и мы убьем самих себя, и крутым парням не придется марать руки. Дайте нашим войскам в Афганистане опиум, дайте им бензодиазипины, дайте им галлюциногены, нечто такое, что поможет скрасить скуку. И тогда посмотрим, что они начнут вытворять, когда сядут в свои вертолеты, истребители, танки и бронемашины. Посмотрим, что будет, когда они вернутся домой подсевшими на наркоту, когда они вернутся домой настоящими психами.

— И «Отуол» занят разработкой такого оружия? — уточнила я.

— Нет. АПИ платит миллионы долларов совсем за другие вещи. Но кто-то из работников компании ведет такие разработки, и вряд ли делает это в одиночку. Некий мегамозг проводит эксперименты в этой области, не спрашивая ни у кого одобрения или разрешения, и чем дальше, тем становится опаснее.

— Насколько я понимаю, тебе известно, кто это.

— Чертовы сопляки, — говорит он, глядя в окно. Там — ясный солнечный день. — Лет по семнадцать-восемнадцать, с заоблачным ай-кью, помешанные на своих экспериментах, но вот здесь — пусто. — Бриггс выразительно стучит себя по лбу. — Ты и сама все о них знаешь — недоразвитые передние доли, дойдут до кондиции разве что годам к двадцати пяти. А пока они занимаются дурью в нано-лабораториях или играют в игры со сверхпроводниками, робототехникой, синтетической биологией, да с чем угодно. С ними не сладко, когда мы сажаем их в бомбардировщики или даем им в руки оружие, — сурово произносит Бриггс. — Но в армии, по крайней мере, есть правила. Есть структуры, уставы, есть командиры, субординация, а что, по-твоему, есть в таком месте, как «Отуол», где во главу угла поставлена не национальная безопасность, не дисциплина, а лишь деньги и личные амбиции? Эти же юные гении, вроде Джонни Донахью и его дружков, они об этом даже не задумываются. Афганистан, Пакистан, Ирак, какая им разница. Они ведь не нюхали, что это такое, военная база.

— Не вижу никакой связи между Джеком и тем, что ты сейчас говоришь, за исключением того, что он преподавал некоторым из них боевые искусства. — Небо за окном безупречно лазурного цвета, и синий океан под ним мерно вздыхает.

— Он связался с ними, и, сдается мне, сам того не подозревая, стал своего рода научным экспериментом. Да ты сама знаешь, как обычно бывает с лабораторными исследованиями и клиническими испытаниями. Только те, о которых мы знаем, проводятся под строгим контролем разного рода комиссий и комитетов. Так где же взять нашим восемнадцатилетним гарвардским гениям добровольцев для своих опытов? Мы можем только предположить, что Джек вошел с ними в контакт, по всей видимости благодаря спортивному залу или через клуб тхеквондо. У него всегда были проблемы, особенно в том, что касается стероидов. И вот тут появляется кто-то, кто готов предложить эликсир жизни, источник вечной молодости, и все это благодаря болеутоляющим пластырям. Увы, он получил совсем не то, что хотел. Как и Уолли Джеймисон, Марк Бишоп и Илай Гольдман.

— Уолли Джеймисон не работал в «Отуоле».

— Какое-то время он встречался с девушкой, которая там работает. С Доной Кинкейд. Еще одна нейротеррористка.

— И лучшая подруга Джонни Донахью, — говорю я. — Кстати, а где она сейчас? Такое впечатление, что все, кого ты упомянул, мертвы. Все, кроме нее.

У меня внутри как будто раздается сигнал тревоги.

— Пропала без вести, — отвечает Бриггс. — Не появилась на работе ни вчера, ни сегодня. Предположительно находится в отпуске.

— Да? Ну конечно.

— Именно. Но мы найдем ее и тогда услышим остальную часть истории, потому что только она может нам все рассказать, учитывая ее познания и опыт в наноинженерии и химическом синтезе. Исходя из того, что нам известно, похоже, именно Дона занималась разработкой особенно опасных наноботов, которые пробрались в организм Джека Филдинга и сделали из него, мягко выражаясь, мистера Хайда.

— Мистер Хайд, — повторяю я. — Эрика Донахью так называла своего сына, — добавляю я. — Правда, сомнительно, что Джонни кого-то убивал.

— По крайней мере, не того мальчишку.

— Ты считаешь, что это сделал Джек?

— Да. Потерял контроль над собой…

— А потом он убил Илая. — Слова повисают в воздухе. Интересно, Бриггсу они тоже кажутся неубедительными, как и мне? Чувствует ли он, как я всеми силами отказываюсь в это верить?

— Ты понимаешь, это все из-за свиного гриппа. — Он по-прежнему смотрит в пыльное окно. — Если бы биологический отец падчерицы Лайама Зальца не заболел, то видный ученый не удостоился бы чести вести ее к алтарю, а значит, не приехал бы в самый последний момент в Америку, в Кембридж, в Нортон’с-Вудз. И Джеку не пришлось бы вонзать в спину Илаю этот чертов нож.

— Я бы еще поняла, если бы Илай хотел рассказать доктору Зальцу или кому-то еще, что Джек торгует спермой, которую крадет у трупов. Тогда бы, по крайней мере, присутствовал мотив.

— Нам неизвестно, что, собственно, знал Илай. Но он явно был в курсе, какие препараты принимает Джек, более того, был довольно близко с ним знаком, раз носил его пистолет. Джек наверняка не пришел в восторг, узнав от полиции, что у покойника нашли его «глок» со спиленным серийным номером.

— Смотрю, Марино просветил тебя на эту тему. Причем так, будто это все — истина в последней инстанции, а не одна из версий. У нас нет доказательств того, что Джек кого-то убивал.

— Он знал, что вляпался в неприятности. Вот и все, что мы можем пока сказать, — отвечает Бриггс.

— Похоже на то. Согласна, он вряд ли стал бы забирать пистолет из лаборатории, если бы не опасался, что возникнут проблемы. Но мой вопрос о другом: прикрывал ли он себя или кого-то еще?

— Он отлично знал, что мы восстановим серийный номер и рано или поздно выйдем на него.

— Мы. Последнее время я постоянно слышу это «мы».

— Отлично тебя понимаю. — Бриггс опирается ладонями о подоконник и наклоняется вперед, как будто у него болит спина. — Ты считаешь, что я пытаюсь у тебя что-то отнять? Ты так полагаешь? — Он хмуро улыбается. — Сюда прошлой осенью приезжала капитан Аваллон.

— Пониже рангом, чтобы не вызывать подозрений.

— Вот именно. Мол, ехала мимо по своим делам и решила заглянуть. Как ты понимаешь, мы кое-что слышали, кое-что, что нам не нравилось. Про то, как твой заместитель руководит ЦСЭ. И не мне тебе рассказывать, что у нас здесь свой шкурный интерес. Как и у Службы медэкспертизы, и у Министерства обороны, и у многих других. Так что пострадала бы не только ты.

— Речь не обо мне. Судя по всему, я допустила чудовищную ошибку еще до того, как…

— Неправда, — перебивает он меня. — Я виноват не меньше. Ты выбрала Джека, вернее, уступила его желанию вернуться, я же не стал тебе в этом препятствовать, хотя, черт возьми, должен был. Мне не хотелось на тебя давить, хотя в том, что касается твоего решения, я должен был сказать свое твердое «нет». Понадеялся, что месяца через четыре ты одумаешься. Честно говоря, я даже представить себе не мог, что натворит Джек за такое короткое время. Он же связался с этими идиотами из «Отуол текнолоджиз», подсел на наркотики и покатился вниз.

— И поэтому ты задерживал мой отъезд из Довера? Чтобы у тебя было время сменить руководство? Чтобы подыскать мне замену? — Я произношу эти слова как можно более бодро.

— Наоборот. Чтобы не вмешивать тебя в это дело. Я не хотел, чтобы на тебя легло черное пятно. Потому и задерживал, стараясь, чтобы со стороны это не походило на похищение. Но тут отец невесты в Лондоне подхватывает свиной грипп, а у трупа открывается кровотечение. Твоя племянница появляется в Довере на вертолете. Я пытался задержать тебя, предлагал перевезти тело в Довер, но ты и слышать об этом не желала, и вот чем все закончилось. А теперь ты снова здесь.

— Да, теперь я снова здесь.

— Неприятности случались и раньше. И будут случаться и впредь.

— Ты не присылал за мной Люси.

— Нет, не присылал. Да она и слушать меня не станет. Слава богу, ей в голову не пришло подать рапорт о зачислении. Дело бы кончилось в Левенворсе.

— Ты не просил ее установить у меня в кабинете «жучки».

— Это предложение было сделано мимолетно, чтобы точно знать, чем там занимается Джек.

— Сделать такое предложение мимолетно — примерно то же самое, что пригласить людоеда к обеду.

— Неплохая аналогия.

— Люди принимают такие предложения к сведению, ты это сам знаешь.

— Люси принимает что-то к сведению, когда ей это выгодно.

— А капитан Аваллон? Она вступила с Джеком в заговор против меня?

— Нет. Я же объяснил, почему она появилась здесь в ноябре прошлого года. Она тебе не враг.

— Но рассказала Джеку про Кейптаун. — Я сама не верю, что произношу это вслух.

— Этого не было. София ничего не знает про Кейптаун.

— Как же тогда о нем узнала Джулия Гэбриэл?

— Когда она кричала на тебя? Понятно. — Он произносит это так, будто я только что ответила на вопрос, который он и не задавал. — Я остановился у двери твоего кабинета, чтобы переговорить с тобой кое о чем. Слышал, что ты разговариваешь с кем-то по телефону, причем разговор шел на повышенных тонах. Потом она разговаривала со мной. Разговаривала с кем-то еще после того, как до нее дошли слухи, что мы в Довере извлекаем сперму, что этим занимается едва ли не каждый судмедэксперт и что это уже обычное дело, рутина. Полная чушь, разумеется. Если бы мы и делали нечто подобное, то только на законных основаниях, получив разрешение. У нее же сложилось такое впечатление, потому что Джек втихаря делал это в ЦСЭ. Например, в случае с тем мужчиной, который погиб в Бостоне в такси в день собственной свадьбы. Кто-то связался со вторым сыном миссис Гэбриэл. Теперь ты понимаешь, почему она решила, что ее Питер заслуживает такого же особого к себе отношения.

— Она же ничего не знает обо мне лично. И разговор шел о другом.

— А почему ты принимаешь все эти разговоры так близко к сердцу?

— По-моему, Джон, ты знаешь причину.

— Вряд ли она имела в виду что-то конкретное. Вздорная, склочная женщина, просто выпускала пар. Мне, кстати, досталось не меньше. И еще кое-кому в Довере. Фанатики. Расисты. Нацисты. Фашисты. В то утро досталось почти всем. Поверь, оскорбления просыпались не на тебя одну.

Бриггс отступает от окна и берет с подоконника ноутбук — знак того, что ему пора уходить. Он не может вести разговор, если тот затягивается дольше двадцати минут. Мы же с ним проговорили даже больше, так что терпение его на исходе.

— Хотел бы попросить об одном одолжении, если ты не против. Прекрати говорить всем, что это я сказал, будто РЭБП — самое лучшее, что есть в мире, после нарезанного хлеба.

Здесь явно не обошлось без Бентона, думаю я. Эти двое очень даже неплохо спелись.

— Это не так. И мне, право, жаль, что у нас на этот счет разногласия, — продолжает Бриггс. — Тем не менее, если выбирать между роботом, который вытаскивает с поля боя труп, и живым человеком, который ради этого рискует собственной жизнью?.. Это то, что я для себя называю «выбором Софии». Нехороший выбор. Плохо и то и другое. Ты была не права. Но и я был не прав.

— Тогда давай не будет затрагивать эту тему. Мы оба принимали неверные решения.

— Можно подумать, мы не делали этого раньше, — бормочет он.

Мы выходим с ним из капитанского дома, минуя комнаты, в которых я уже побывала. Везде царит гнетущая пустота, как будто в них никто никогда не жил. Как будто Филдинг приезжал сюда лишь ночевать и тайно работать в подвале. Я даже не знаю, что подтолкнуло его к этому. Может быть, деньги. Ему всегда хотелось иметь побольше денег. У нас же он их в таком количестве заработать не мог, и ему не давало покоя, что я в ином положении. Что я работаю лучше других. Я умею планировать. Что у Бентона есть наследство. И еще есть Люси, чудовищно разбогатевшая на компьютерных технологиях, которые успешно продавала еще в те дни, когда была не старше, чем эти нейротеррористы, о которых говорил Бриггс.

По крайней мере, изобретения Люси вполне законные.

Сейчас она сидит в автобусе ЦСЭ вместе с Марино и Бентоном. Они уже сняли защитные желтые комбинезоны и каски. Вид у всех уставший. Анна повезла в лабораторию улики, а ведь ее уже ожидают новые. Белые коробки, набитые белыми бумажными пакетами, снова ждут ее.

— Там для тебя в машине сверток, — говорит Бриггс при всех. — Последний, самый лучший, бронежилет четвертого уровня защиты, специально разработанный для женщин. Как было бы прекрасно, если бы вы, дамы, такое еще носили.

— Если жилет не слишком удобный…

— Думаю, что удобный, но мое телосложение отличается от твоего. Проблемы возникнут, если он не будет закрывать бока. У нас уже были случаи, когда пуля или осколок находили слабое место.

— Могу испробовать на себе, — предлагает Люси.

— Отлично, — говорит ей Марино. — Ты его наденешь, а я постреляю.

— Или на предмет травмы от непосредственного силового воздействия, о чем вы, ребята, как правило, забываете, — говорю я Бриггсу. — Пули не пробивают броню, но, если удар будет такой силы, что предмет проникнет внутрь на сорок четыре миллиметра, выжить невозможно.

— Давно не была в тире, — говорит Люси, обращаясь к Марино. — Можно наведаться в Уотертаун. Кстати, ты был в их новом тире?

— Я играю в боулинг с начальником тамошнего тира.

— Ах да, эта ваша команда кретинов. Как там она называется, «Отстойные шары»?

— «Беспощадные». Приходите как-нибудь поиграть, — обращается Марино к Бриггсу.

— А вы, полковник, не будете против, если лаборатория идентификации пришлет вам в помощь команду специалистов? — Бриггс обращается ко мне. — Тем более что мы скоро будем похоронены под лавиной улик.

— Будем рады любой помощи, — отвечаю я. — А ваш жилет примерю прямо сейчас.

— Сначала как следует отоспитесь, — говорит Бриггс, и слова его звучат как приказ. — На вас смотреть страшно.