15
Я открываю дверь офиса, и в его высоких окнах меня встречает чистое голубое небо. Солнце встало, и арктический фронт умчался на юг.
Семью этажами ниже, по скованной белой ледяной коркой дороге, медленно продвигаются машины; по другой стороне, в противоположном направлении ползет снегоочиститель с желтым скребком, поднятым, как лапа краба. Отыскав подходящее место, он с лязгом, которого я не слышу, опускает скребок и принимается за работу, хотя очистить тротуар полностью невозможно из-за льда.
Берег занесен снегом, и река напоминает старое бутылочное стекло, гладь которого морщинится от течения. Вдалеке, на горизонте, в лучах солнца виден Бостон и возвышающийся небоскреб Хэнкок-Тауэр, могучий, крепкий, как одинокая колонна на руинах древнего храма. Неплохо бы выпить кофе. Я захожу в ванную и смотрю на кофеварку у раковины и заготовки кофе, в том числе с «Лесным орехом».
Стимуляторы уже не помогут, да и кофеин я почувствую разве что в желудке, давно уже пустом. За волной тошноты приходит ощущение голода, потом все стихает. В голове туман от недосыпания и настойчивый намек на боль, скорее фантомную, чем реальную. Резь в глазах. Тяжелые, неуклюжие мысли бьются, как море о дамбу, о те же неуступчивые вопросы. Мне нужно многое сделать, и я не стану никого ждать. Ждать нельзя. И выбора нет. Если понадобится, я переступлю границы. А почему бы нет? Те границы, что установила я сама, беззастенчиво нарушены другими. Я сделаю все сама. Сделаю то, что знаю и умею. Я одинока, более одинока, чем раньше, потому что стала другой. Меня изменил Довер. Я сделаю то, что необходимо, и, возможно, это будет совсем не то, чего хотят от меня люди.
На часах половина восьмого. Все это время я провела внизу, потому что, закончив с человеком из Нортон’с-Вудс, чье имя так и не установлено, а если установлено, то мне об этом не сообщили, мы с Анной занялись другими делами. Теперь я знаю о нем много такого, что ни в коей мере меня не касается, но не знаю самого главного: кто он, кем был и кем надеялся стать, о чем мечтал, что любил и что ненавидел. Я сажусь за стол, просматриваю сделанные Анной записи, добавляю к ним свои, где указано, что незадолго до смерти он съел что-то с маком и желтым сыром. Общий объем крови и сгустков в левой половине грудной клетки составлял тысячу триста миллилитров, и его сердце разорвалось на пять неравных фрагментов в области клапанов.
Нужно обязательно обратить на это внимание обвинения, говорю я себе, потому что думаю уже о суде. Для меня все заканчивается там, по крайней мере в штатской стороне моей жизни. Я уже представляю себе, как обвинитель, используя выражения и тон, недоступные мне, рассказывает присяжным, что покойный съел булочку с маком и сыр, взял собаку и отправился на прогулку. А потом его сердце разорвалось на куски, вызвав внутреннее кровоизлияние, и в течение нескольких минут в полости тела излилась почти третья часть всей его крови. Вскрытие не выявило цель смерти, но причина ее достаточно проста, и я, продолжая размышлять и строить планы, привычно записываю:
Атипичная колотая рана/прокол в левой нижней части спины.
Морфологический диагноз, кажущийся неуместно банальным после всего увиденного. Я останавливаюсь, пытаясь вспомнить, встречалась ли с чем-то подобным раньше. В этой ужасной смерти, в этом обширном, взрывном разрушении органов, в этом хладнокровно рассчитанном убийстве есть что-то загадочное, наглое и показное. Я снова вижу промелькнувший край длинного черного пальто и представляю, что случилось за несколько секунд до того, как некто в этом пальто ударил жертву в спину. Сначала ощущение удара, шок и боль, удивленное «Эй!..», потом он схватился за грудь и упал лицом на посыпанную галькой дорожку.
Я представляю, как человек в черном пальто быстро наклоняется, стягивает с рук умирающего черные перчатки и торопливо уходит, спрятав орудие убийства в рукав или, может быть, в сложенную газету — не знаю. Но я знаю, что он — убийца, и камера сняла его. Вопрос только в том, кто записывал. Может быть, убийца ухитрился вставить микрозаписывающее устройство в наушники, чтобы следить за будущей жертвой? Я представляю, как фигура в длинном черном пальто появляется из-за деревьев, догоняет жертву, которая не слышит ничего, кроме музыки в наушниках, и бьет в спину. Умер ли мой сегодняшний клиент, так и не узнав, кто его убил? И что потом? Было ли все так, как предположила Люси? Если да, то человек в черном просмотрел видеозаписи и решил, что будет лучше не удалять их, а оставить.
«На все есть причина», — говорю я себе. Да, так оно всегда и бывает, хотя, увязнув в проблеме, с трудом в это веришь. Ответы есть, и я найду их. И пусть механизм смертельного ранения остается пока непостижимой загадкой, убийца, несомненно, оставил какие-то следы. У меня есть отпечатки на промокательной бумаге, которые приведут к тому, кто это сделал. «Тебе это преступление не сойдет с рук, — мысленно обращаюсь я к убийце. — Надеюсь только, что ты не имеешь ко мне отношения, что ты не тот, кого я учила быть аккуратным, расчетливым и умелым». Я уже решила, что Джек Филдинг либо в бегах, либо задержан. Может быть, даже мертв. Моя голова соображает туго. Я устала. Я слишком долго не спала. Мысли разбредаются. Нет, не может быть, чтобы Джек умер. С какой стати? Все мертвецы внизу, я их видела, и Джека среди них нет.
Мои остальные утренние дела не представляют собой ничего сложного: жертва ДТП — сильный запах спиртного, полный мочевой пузырь указывают на то, что человек выпил в баре, сел за руль в метель и врезался в дерево. Застреленный в грязном мотеле — следы уколов и тюремные татуировки свидетельствуют, что умер он так же, как и жил. Задохнувшаяся пожилая вдова — на шее пластиковый пакет с выцветшей красной атласной ленточкой, оставшийся от какого-то праздника из давно минувших лучших времен, в желудке растворившиеся белые таблетки, возле кровати — пустой пузырек из-под какого-то бензодиазипина, прописанного от бессонницы и для успокоения нервов.
Сообщений нет ни в офисе, ни на сотовых, нет и никаких важных писем. Люси в лаборатории тоже нет, и, переключившись на пост дежурного, я обнаруживаю, что Рон уже ушел, а его место занял незнакомый мне охранник по имени Фил, долговязый и лопоухий, как Икабод Крейн. На мой вопрос он отвечает, что машины Люси на стоянке нет, а ему даны инструкции не впускать никого в здание без моего разрешения. Говорю Филу, что инструкции отменены — люди вот-вот начнут приходить на работу, а кто-то, может быть, уже пришел, а я не сторож. Так что пусть входят все, кто имеет на это право. Кроме доктора Филдинга. Едва сделав эту оговорку, я понимаю, что необходимости в ней не было, и Фил определенно в курсе того, что доктор Филдинг не может, не желает или не имеет возможности прийти на работу. А еще он в курсе того, что на моей парковке обосновалось ФБР. Взглянув на видеодисплей, я ясно вижу их внедорожники.
Я поворачиваюсь к рабочему столу с черной гранитной столешницей, на которой выставлен мой арсенал микроскопов и сопутствующих атрибутов, и, натянув перчатки, вскрываю один из белых конвертов, которые сама же запечатала белой клейкой лентой, прежде чем подниматься наверх. В конверте лист промокательной бумаги с пятном застывшей крови, взятой из области левой почки, где обнаружилось плотное скопление инородных металлических тел. Я включаю лампу моей верной «лейки» и осторожно кладу лист на предметный столик. Наклоняю окуляры так, чтобы не вытягивать шею и не напрягать плечи, и обнаруживаю, что параметры установки изменены для человека более высокого и праворукого и, похоже, пьющего кофе со сливками и предпочитающего мятную жвачку. Изменен также окулярный фокус.
Переключившись на управление для левой руки и установив нужную мне высоту, я начинаю с увеличения 50Х — одной рукой подстраиваю фокус, а другой передвигаю лист. И вот то, что я ищу, передо мной — беловато-серебристые чешуйки и сколы в группе других частиц, таких мелких, что когда я довожу увеличение до 100Х, то все равно вижу только неровные края, царапины и бороздки на самых крупных, напоминающих несгоревшие металлические стружки и опилки, измельченные какой-то машиной или инструментом. Здесь нет ничего похожего на частицы несгоревшего пороха, никаких, даже отдаленно ассоциирующихся с ними хлопьев, дисков и шариков, как нет и рваных фрагментов заряда или его оболочки.
Еще более любопытен смешавшийся с кровью мусор, разноцветное конфетти, из которого и состоит обычная уличная пыль, вперемешку с напоминающими стопки монет красными клетками и гранулами лейкоцитов, похожих на застывших во времени амеб, плавающих и резвящихся в компании с разнообразными насекомыми. При сильном увеличении все это напоминает ту саму картину, которую Роберт Гук в XVII веке опубликовал в своей «Микрографии». Именно он явил соотечественникам зубастые пасти и когти паразитов, обитающих в кошачьей шерсти и матрасах, что повергло Лондон в панику. Я распознаю грибки и споры, крошечные частички лапок и защитной оболочки яиц насекомых, похожих на тонкие скорлупки от орехов или сферические коробочки, вырезанные из пористой древесины. Передвигая лист, я снова вижу косматые конечности давно умерших монстров, вроде клещей и комаров, глаза обезглавленного муравья, тонкое щупальце того, что, возможно, было москитом, чешую животного волоса — лошади, собаки или крысы — и красновато-оранжевые крапинки чего-то, что может быть ржавчиной.
Я подтягиваю телефон и звоню Бентону. Он отвечает, и я слышу чьи-то голоса на заднем фоне.
— Я думаю, что нож был заточен и обработан на чем-то вроде токарного станка, возможно ржавом, в мастерской или старом подвале. Может быть, там хранятся овощи и есть плесень и гниль, может быть, лежит сырой ковер, — говорю я, открывая поисковую страницу и впечатывая слова «нож» и «взрывчатые газы».
— Что заточенное? — спрашивает Бентон и говорит что-то неразборчивое кому-то еще. — Я в машине… здесь плохо слышно.
— Я говорю об орудии убийства. Оно, вероятно, изготовлено на токарном или шлифовальном станке, возможно старом, со следами ржавчины, судя по металлической стружке и очень мелким частичкам. Думаю, лезвие было заточено, острие сделано обоюдоострым, наподобие копья. Скорее всего, использовался рашпиль или напильник.
— То есть речь идет о механических инструментах, старых и ржавых. Много ржавчины?
— Это из-за инструмента для металлообработки, не обязательно механического — точнее сказать не могу. — Взрывающиеся внутренности. Как очистить свечи зажигания. Обычные газы, ассоциирующиеся с металлообработкой и ножами ручной ковки. Разговаривая с Бентоном, я читаю появляющиеся на экране компьютера строчки. — Не стану изображать из себя эксперта-трасолога, но здесь нет ничего такого, чего бы я не видела раньше, просто тогда я не видела этого в теле человека. С другой стороны, и не искала целенаправленно. Зачем? И пользоваться промокательной бумагой, чтобы взять образец из колотой раны, толком не умею. В таких ранах, колотых, огнестрельных, резаных, могут присутствовать всевозможные невидимые частицы: ткани, мусор — все, что угодно.
Слушая себя, я читаю о таких вещах, как дротики с транквилизатором, пневматическом оружии, действующем на углекислом газе и выстреливающем в жертву шприц с иглой и зарядом транквилизатора. Если так, то почему бы не сделать то же самое с ножом, высверлив в лезвии узкий канал с выпускным отверстием у острия?
Я впечатываю в поисковую строку «инжекторный нож».
— Вышел, — говорит Бентон. — Буду на месте минут через сорок пять, если в пробку не попадем. На дорогах не так уж плохо. Сто двадцать восьмая почти чистая.
— Вот, не так уж это и трудно. — Я разочарована. Оказывается, найти обладающее смертоносным потенциалом оружие не составляет труда.
— Что не трудно? — спрашивает Бентон.
Я в полном изумлении взираю на стальной боевой нож с выпускным отверстием и неопреновой рукояткой.
— Баллончик с углекислым газом помещается в рукоятку… — читаю я вслух. — Воткнуть пятидюймовое лезвие в цель и нажать большим пальцем на спусковую кнопку под гардой…
— Кей, ты с кем сейчас?
— В тело вводится более сорока кубических дюймов газа под давлением восемьсот фунтов на квадратный дюйм, — продолжаю я, рассматривая помещенные на сайте фотографии. Сколько же человек обзавелись таким оружием и держат его в машине, в доме или даже ходят с ним по улицам? Да уж, нож впечатляет — страшнее я мало что видела. — Одним ударом можно уложить крупное млекопитающее…
— Кей, ты одна?
— Вызывает эффект мгновенной заморозки, задерживая таким образом кровотечение, которое могло бы привлечь других хищников, так что, если вы защищаетесь, к примеру, от большой белой акулы, кровь попадет в воду с задержкой, когда вы уже успеете убраться подальше. — Мне становится нехорошо. — Называется эта штука WASP. Стоит меньше четырехсот долларов.
— Поговорим при встрече, — бросает Бентон.
— Никогда ни о чем подобном не слышала. — Я читаю дальше об инжекторном ноже, купить который может каждый, кому исполнилось восемнадцать лет. — Он предназначен для спецназа, пилотов, оказавшихся в открытом море, дайверов. Рекомендован к использованию против крупных морских хищников… или других ныряльщиков…
— Кей?
— Или против медведей гризли, если вы повстречаетесь с ним во время мирной прогулки по лесу. — Я уже не пытаюсь скрыть сарказм, но еще сдерживаю злость. — И конечно, в боевых условиях, хотя ничего подобного у погибших я не видела…
— Я на сотовом, — перебивает меня Бентон. — Тебе лучше никому об этом не рассказывать. Никому из твоего офиса. Или ты уже кому-то рассказала?
— Нет.
— Ты одна? — снова спрашивает он.
— Да.
— Очисти кэш, убери всю историю просмотров на случай, если кому-то вздумается проследить за тобой.
— Люси я остановить не смогу.
— Люси пусть посмотрит.
— Ее здесь нет. Даже не знаю, где она.
— Зато я знаю, — говорит Бентон.
— Ладно. — Сказать, где сейчас моя племянница, муж не спешит. — Поработаю пока здесь, сделаю, что смогу, а когда приедешь, встречу внизу. — Я даю отбой и пытаюсь обдумать то, что сейчас случилось, не обижаясь на мужа.
Ни удивления, ни особого беспокойства Бентон не выразил. И встревожился он не из-за моего открытия, а из-за того, что я могла кому-то о нем рассказать. Все это лишь подтверждает мои первоначальные догадки. Возможно, не я одна пытаюсь докопаться до правды. Возможно, я лишь последняя в этом списке, и остальные не хотят, чтобы я что-то узнала. Ситуация довольно неожиданная, хотя и небеспрецедентная. Размышляя об этом, я выполняю указания Бентона: очищаю кэш, чтобы посторонний не смог узнать, что же я искала в Интернете. И кстати, кто попросил меня об этом, Бентон или агент ФБР? С кем я разговаривала?
На часах около девяти, и большинство моих сотрудников уже на месте, не считая тех, кто воспользовался выпавшим снегом как предлогом, чтобы остаться дома или найти более интересное занятие, например, покататься на лыжах в Вермонте. Я вижу паркующиеся машины и выходящих из них людей. Некоторые направляются к задней двери, но большинство предпочитают главный вход и каменный вестибюль с устрашающими рельефами и флагами, избегая унылого прибежища мертвых на нижнем уровне. Эксперты редко встречаются с клиентами, чьи телесные жидкости и одежду им приходится изучать. И вот наконец я слышу, как открывает дверь соседнего офиса мой администратор, Брайс.
Я убираю лист промокательной бумаги в чистый конверт и отпираю ящик стола, чтобы собрать другие вещи, стараясь не думать о том, что видела на сайте, и о том, сколь изобретательны люди в своем стремлении причинить вред другим живым существам. И все это только ради того, чтобы выжить, обычно говорят они, защищаясь. Но, говоря откровенно, чаще всего это делается не ради собственного выживания, а ради умерщвления кого-то еще; все дело в ощущении власти, которое дает возможность ломать, калечить и убивать. Это ужасно и отвратительно, и я уже не сомневаюсь в том, что именно случилось с человеком из Нортон’с-Вудс. Кто-то подошел к нему сзади и ударил в спину инжекторным ножом, вогнав в него заряд сжатого газа, и если этим газом был CO2, то никакая экспертиза ничего не даст. Двуокись углерода присутствует повсюду, и в самом воздухе, которым мы дышим. Передо мной то, что показала компьютерная томография: темные карманы воздуха, ворвавшиеся в грудную клетку. Что он чувствовал? Как ответить на вопрос, который задают чаще всего?
Он страдал?
Правильно было бы сказать, что этого не знает никто, кроме умершего, но я всегда отвечаю — нет, не страдал. Наверное, он что-то почувствовал. Понял, что с ним происходит нечто ужасное. Он оставался в сознании недостаточно долго, чтобы испытать агонию последних минут жизни, но он ощутил тычок в спину и нарастающее давление в груди, когда все органы вдруг подверглись разрушению. Возможно, в самый последний миг он успел понять, что умирает… Я останавливаюсь. Запрещаю себе думать об этом, представлять, потому что ничего уже не исправишь. Я только расстроюсь, а в таком состоянии ничем не смогу ему помочь.
Я — беспомощна и бесполезна, если дам волю чувствам. Так уже было, когда я ухаживала за отцом и научилась загонять вглубь эмоции, стремившиеся наружу, словно отчаявшееся, пытавшееся выбраться из меня существо. «Меня очень тревожит то, что ты узнала, моя маленькая Кэти», — говорил отец. Мне было двенадцать, а он, высохший как скелет, лежал в задней комнате, где всегда было слишком тепло, где стоял запах немощи и хвори и куда свет проникал через щели в ставнях, которые я в последние месяцы держала закрытыми. «Ты узнала то, что не должна была знать, особенно в твоем возрасте, моя малышка Кэти», — говорил он мне, когда я перестилала под ним постель. Я научилась обмывать его, чтобы не было пролежней, и меняла под ним белье, передвигая казавшееся полым и мертвым тело, в котором жил лишь огонь болезни.
Я бережно перекатывала отца на бок, удерживая его одной рукой и прижимая другой к себе, потому что в конце он не мог уже ни подниматься, ни даже сидеть. Врач сказал, что у него последняя стадия миелоидной лейкемии, и он был слишком слаб, чтобы хоть как-то мне помогать. Иногда, облачившись в защитную одежду и глядя через защитные очки на то, что ждет меня на стальном столе, я вспоминаю отца и ощущаю его присутствие в моей жизни.
Я заполняю бланки запросов на лабораторные анализы, которые предстоит подписать экспертам. И поднимаюсь из-за стола.