22
Глория проснулась рано и спустилась вниз, ступая очень тихо, словно в доме можно было кого-то разбудить, хотя, к ее великой радости, она была совершенно одна. Когда Грэм был дома, все сотрясалось и грохотало, даже если он спал. Без него же день разворачивался по своим тихим законам, обступая мягкими красками и косыми лучами света, которых Глория никогда прежде не замечала.
Она ощущала ягнячий ворс овсянистого берберского ковра под босыми ногами и скользкую гладкость перил из красной орегонской сосны под ладонью. Ей подумалось о сотне с половиной лет, что ушли на полировку дерева до атласного блеска; она тоже приложила к этому руку, натирая перила, — и не «Мистером Блеском», а кирпичиком пчелиного воска. Глория приучила себя ценить маленькие радости, многие из которых были связаны именно с домом — домом, что будет стоять еще много лет после того, как сама Глория обратится в прах.
Каждый день — подарок, твердила она себе; что в жизни стоящего, так это настоящее. Они потеряют дом. Его затянет в этот устроенный Грэмом прискорбный кавардак, конфискуют по закону о доходах от преступной деятельности (она вычитала об этом в интернете), чтобы хоть отчасти возместить причиненный Грэмом за все эти годы ущерб. Карточный домик — вот что он создал. Иллюзию. Смерть или отдел по борьбе с мошенничеством, кто бы из них ни оказался проворнее, раскроет все его секреты, раздернут шторы и поднимут жалюзи, осветят каждый грязный угол.
Глория открыла доходящие до пола окна в гостиной и постояла несколько минут, вдыхая свежий утренний воздух, наблюдая, как осторожно прыгает по забору воробей. Комок коричневых перьев в черном нагрудничке. Хорошо бы Бог присматривал за каждой тварью, но раз уж нет, последят Глория и камеры наблюдения.
Дом в Грейндже («Провидение» — такое имя он получил задолго до того, как его купили Глория с Грэмом) не имел ничего общего со сколоченными на скорую руку хибарками, на которых разбогател Грэм. Грэмовы дома — это мебель с перекошенными дверцами, камины, облицованные бетонной плиткой под камень, и дешевый офисный ковролин. В этих домах стоял такой запах, будто их сделали из пластика и химикатов. В прошлом году Грэм завел разговор о переезде, мол, они «слишком богаты», чтобы жить в Грейндже, и он-де уже «положил глаз» на один необъятный участок на севере, где он мог бы удить форель и постреливать беспечных птиц. За годы дом в Грейндже подстроился под Глорию, принял удобную ей форму, и было бы жестоко так вдруг избавиться от него ради какой-то пещероподобной громадины у черта на куличках.
Глория возразила, что «слишком богатым» быть нельзя. Если ты слишком богат — раздавай деньги, пока не станешь просто богат. Или отдай все и стань бедным. И потом, на самом деле они не богаты, все это фикция, их жизнь построена на грязных деньгах.
На кухне Глория залила воду в кофеварку и, вдохнув аромат зерен, смолола первую утреннюю порцию кофе. Итальянская мраморная плитка на полу была холодной и безжизненной — все равно что ходить по могильным плитам. Стоила она баснословно дорого, но Грэму (естественно) обошлась баснословно дешево. В прошлом году в доме сделали ремонт. Грэм позвал самых квалифицированных своих рабочих. Помимо всего прочего, они пробили стену и установили огромную американскую кухню. «Мне для жены ничего не жалко, — с жаром заявил он архитектору. — Однокамерный холодильник и плита „Гаггенау“, которая со встроенной фритюрницей. Как тебе, Глория?» Глория сказала, что хочет розовую раковину, потому что недавно видела такую в передаче про обновление интерьеров, а Грэм ответил: «Розовую раковину? Только через мой труп». То-то и оно.
Глории нравилось ездить по новостройкам «Жилья от Хэттера». Чем дальше находился микрорайон, тем больше эти поездки напоминали загородную прогулку, иногда она даже брала с собой корзину для пикника или узнавала, где в тех краях можно выпить чаю. Она бродила по выставочным образцам домов под трескотню риелторов («Эта комната — просто сказка, настоящая семейная гостиная»). Грэм про эти маленькие экскурсии ничего не знал.
Иногда Глория притворялась потенциальной покупательницей — свежеразведенной дамочкой с ошалевшим взглядом или новоиспеченной вдовой, которая, лишившись мужа, подыскивает жилье поскромнее. Или она присматривала «семейное гнездышко» по поручению дочери или «первый дом» по поручению сына, работающего за границей. Вреда от этого никому не было, и Глория не торопясь открывала и закрывала шкафчики и заглядывала в крошечные ванные, где мог поместиться только дистрофик. Все в этих домах делалось впритык: сад меньше некуда, в ванную не протиснуться — как будто их строил очень скупой человек.
Перед Пасхой она наведалась в новый микрорайон в Файфе. Строители наконец-то уехали, и въезжали последние жильцы, хотя по соседству еще стоял выставочный образец и вагончик риелторов, а на флагштоке реял стяг с надписью «„Жилье от Хэттера“. Реальные дома для реальных людей». Знамя наживы.
Перед новоселами этого микрорайона Глории было особенно неловко, потому что его построили на бывшей свалке и сады разбили на слое грунта толщиной всего в несколько дюймов. («Но это ведь незаконно?» — спросила она у Грэма. «Caveat emptor, Глория, — ответил он. — Все, что мне нужно знать из латыни».)
В риелторском вагончике сидела Мэгги Лауден, визит Глории ее встревожил.
— Миссис Хэттер? Чем могу помочь?
Без коктейльного платья она смотрелась совсем по-другому, старомоднее и определенно не так нарядно.
— Да я просто гуляю, — с напускной беспечностью ответила Глория. — Люблю быть в курсе.
Но прогулка уже была испорчена. Глория собиралась представиться любовницей богача, который хочет подарить ей дом. Теперь-то она поняла иронию ситуации.
Ночью Глория тайком, словно террорист, — вернулась обратно и поставила на каждый порог горшок с комнатным растением. Сад не заменит, но уже кое-что.
Иногда она спрашивала себя, не занялся ли Грэм строительством семейных коттеджей, потому что собственная семья его не устраивала. Они как-то ходили на постановку «Строителя Сольнеса» в Лицейском театре — «Жилье от Хэттера» выступало одним из спонсоров, — и Глория не могла не провести аналогий. Она подумала, не свалится ли и Грэм когда-нибудь с башни, хотя бы и метафорической. И он свалился. То-то и оно.
Кофеварка зашипела, заплевалась и, как водится, достигла яростного оргазма. Глория налила себе кофе и устроилась с ним на диване в персиковой гостиной. На завтрак — остатки шоколадного печенья. Когда здесь был Грэм, они всегда ели за столом на кухне. Он предпочитал горячий завтрак — омлет, арбротскую копченую пикшу, бекон, сосиски, иногда даже почки. За едой они слушали по радио «Доброе утро, Шотландия» — бесконечную пустую болтовню о политике и катастрофах, которую Грэм считал очень важной и нужной, но которая никак не влияла на их жизнь. Наблюдать за парочкой лазоревок, клюющих арахис из кормушки, было бы куда полезнее, чем за тарелкой овсянки проклинать шотландский парламент.
Она переключила радио на Терри Вогана. Воган ей нравился. Зазвонил телефон. Он не переставал верещать с пяти утра, когда Глория только проснулась. Она уже позвонила в больницу и убедилась, что состояние Грэма не изменилось, а со всеми этими людьми, жаждущими узнать, почему Грэм исчез с лица земли посреди рабочего дня и не берет трубку, ей категорически не хотелось разговаривать. Она предоставила им общаться с автоответчиком, это проще, чем врать.
Пока Глория стояла в коридоре, слушая очередное сообщение («Грэм, где тебя черти носят? Я думал, мы сегодня играем в гольф»), в почтовый ящик протиснулись утренние газеты.
Что за человеком надо быть, чтобы откусить голову котенку? Что за человеком надо быть, чтобы зайти в сад за домом совершенно незнакомых людей, взять трехнедельного котенка и откусить ему голову? И не отправиться за это под суд! Глория с отвращением бросила газету на пол.
Какое наказание подошло бы тому (мужчине, естественно), кто откусывает головы трехнедельным котятам? Конечно же, смерть, но ведь не быстрая же и безболезненная? Такого подарка он не заслужил. Глория считала, что наказание должно быть под стать преступлению, око за око, зуб за зуб. Голова за голову. И как же откусить человеку голову? Если не удастся поручить это дело акуле или крокодилу, придется довольствоваться обычным отсечением.
В газете писали, что человек, откусивший голову котенку, находился в состоянии наркотического опьянения. Но это же его не оправдывает! За свою недолгую бытность студенткой Глория однажды выкурила косячок (больше из вежливости, чем из интереса) и в свое время употребила достаточно алкоголя, но она была твердо уверена, что, сколько бы запрещенных веществ ни приняла, ей никогда не захотелось бы откусить голову невинному домашнему питомцу. Корзинка с котятами — Глория представила пушистые комочки с бантиками на шейках, таких раньше изображали на коробках с конфетами. Крошечные, беспомощные. Невинные. Интересно, делают ли еще такие конфеты? Она купила на «Ибэе» чудесную картину — два котенка, корзина, клубки шерсти, бантики — все как положено, — но пока не придумала, куда ее повесить. И конечно же, Грэм обозвал ее «приторной», он больше разбирался в загнанных оленях.
Тот тип ни с того ни с сего завалился без приглашения на барбекю, «семейное барбекю», взял из корзины котенка и откусил ему голову, словно это был леденец на палочке. Неужели съел? Или просто откусил и выплюнул?
Того, кто откусил голову котенку, можно было бы посадить в клетку с тиграми и сказать: «Давай, вперед, откуси-ка вот им головы». Но сажать тигров в клетку — неправильно. У Блейка вроде было про тигров… Или про малиновок?
Билл, садовник, возвестил о своем приходе, громыхая и бряцая инструментами в сарае, — как будто хотел дать понять, что он здесь, но не хотел разговаривать с хозяйкой, фамилия у него была Тиффани, как у основателя ювелирной фирмы. На тридцатую годовщину свадьбы Грэм купил Глории часы от «Тиффани» — на красном кожаном ремешке, с мелкими бриллиантами по контуру циферблата. Вчера она бросила их в пруд с рыбами. Всех рыб в пруду, кроме одной — большого золотого язя, — постепенно пожрала соседская цапля. Глория думала о том, идут ли еще часы, тикают ли себе в зеленом иле на дне пруда, отсчитывая последние дни большой оранжевой рыбины и Грэма.
Глория сварила еще кофе, намазала булочку маслом, включила компьютер. Она умела обращаться с компьютером. Выучилась, еще когда все работали на «амстрадах» — машинах с черно-зелеными экранами и дурным характером. Глория помогала вести бухгалтерию «Жилья от Хэттера». Грэм уже тогда мухлевал с отчетностью, но суммы были относительно невелики. «Жилье от Хэттера» оставалось семейным бизнесом, принадлежавшим Грэму и Глории. Они не размещали свои акции на бирже, никогда не подвергались строгим внешним проверкам. Аудит проводили их же бухгалтеры. Паутина заговора простиралась насколько хватало глаз: бухгалтеры, юристы, секретари, менеджеры по продажам (они же по совместительству любовницы). Глория всегда подписывала все, что бы перед ней ни положили, — векселя, документы, контракты. Она не задавала никаких вопросов, а теперь ее как прорвало. Наивность не равна глупости.
У Глории был маленький симпатичный ноутбук, подключенный к интернету по выделенной линии на кухне, — почему бы и нет, в конце концов именно там она проводит большую часть времени. Грэм никогда не пользовался ее компьютером, всю грязную работу он делал в офисе. Она представляла, как он ходит по порносайтам, пялится на женщин, выделывающихся у себя дома (бог знает в каком уголке мира) перед веб-камерой.
Почта Глории, как правило, состояла — если не считать редких посланий от детей — из предложений увеличить пенис и объявлений об акциях на boots.com. Она бы влезла в ящик Грэма, но не знала пароля. Глория начала биться над ним задолго до вчерашних событий, но сезам не желал открываться. Она перебрала все слова и комбинации, которые пришли ей в голову, включая, кстати, и «сезам». «Кинлох», «Хартфорд», «Бри-крофт», «Хоуптун», «Виллерс» и «Уэверли». Без толку. Это были шесть типовых домов «Жилья от Хэттера»: «Кинлох» — самый дешевый, «Уэверли» — самый дорогой, «Хартфорд» и «Брикрофт» — на двух хозяев. В последние годы Грэм строил куда больше отдельных коттеджей, чем раньше. Люди предпочитают иметь свой собственный дом, пусть и совсем крохотный. «Кинлох» был так мал, что напоминал Глории фигурку из «Монополии».
В следующем месяце Глории исполнится шестьдесят. По радио как-то сказали, что «шестьдесят — это новые сорок». Она в жизни не слышала ничего глупее. Шестьдесят есть шестьдесят, и незачем притворяться, что это не так. Кто обеспечит ее в старости? Для полиции и судей не имеет никакого значения, выживет Грэм или умрет, — «Жилье от Хэттера» будет ликвидировано. И поделом, но неплохо бы перед этим выбить себе небольшую пенсию. Глория представляла себе, что где-то есть большая черная книга, которая хранит все секреты Грэма, все его деньги. Книга Колдуна. Но Грэма об этом уже не спросишь, как и про капитализм.
Она оставила попытки подобрать пароль и проверила свой банковский счет. У них был общий счет, в основном для оплаты хозяйственных расходов. Глория полностью зависела от Грэма, и на осознание этого шокирующего факта у нее ушел не один десяток лет. Вот ты сидишь за барной стойкой, пьешь джин с апельсиновым соком, переживаешь, хороша ли собой, — а через мгновение тебе остается год до бесплатного проездного, и впереди маячат банкротство и публичное унижение. И шестьдесят — все те же шестьдесят, что и раньше.
Хозяйственный счет автоматически пополнялся со счета «Жилья от Хэттера», сколько денег с него ни снимай, столько же возвращалось обратно, то, что убывало за день, прирастало к утру. Словно по волшебству. Ежедневно сливаемые Глорией пятьсот фунтов никто пока не заметил. Это была ее заначка. Все совершенно законно, ведь счет общий, открыт и на ее имя тоже. Пятьсот фунтов в день, каждый день, кроме воскресенья, — по воскресеньям Глория отдыхала, повинуясь голосу своей баптистской совести. Новые законы против отмывания денег не позволяли оперировать крупными суммами, но пять сотен в день, судя по всему, оставались незамеченными как бухгалтерией «Жилья от Хэттера», так и банком. Она полагала, что рано или поздно кто-нибудь да спохватится и забьет тревогу, но к тому времени счета все равно будут заморожены, а Глория — если в мире есть справедливость — будет далеко-далеко со своей добычей в черном мешке. Семьдесят две тысячи фунтов — не ахти какая сумма, чтобы начинать новую жизнь, но лучше, чем ничего, не у всех в мире есть столько.
Глория вывалила вещи Грэма из пакета и разложила на сушильной доске из кленового дерева в комнате для стирки. Туфли, начищенные до лакричного блеска, пиджак, брюки, рубашка «Остин Рид», дорогие шелковые носки, которые кто-то, вероятно медсестра, скатал в клубок, трикотажная майка и трусы из «Маркс и Спенсер» — вид мужниного белья ее особенно удручил — и, наконец, скучный офисный галстук, безвольно свернувшийся на дне пакета унылой змеей.
Странно было видеть его вещи такими, плоскими и двумерными, как будто Грэм вдруг стал невидимкой. Вместо всего этого на нем теперь больничная рубаха, выставляющая напоказ его пообвисшие ягодицы и рокфорные ноги. А скоро вместо рубахи будет саван. Если повезет.
Перед глазами у Глории вдруг встало изуродованное тело брата, завернутое в белые простыни, точно мумия или подарок. Интересно, кому из родителей пришло в голову взять четырнадцатилетнюю девочку в больничный морг посмотреть на мертвого брата, пусть и в аккуратной упаковке.
Джонатан собирался в колледж, получать национальный диплом о высшем образовании, и на лето после школы устроился работать на ткацкую фабрику. В то время в их городке было несколько фабрик, теперь же не осталось ни одной. Некоторые просто снесли, но большинство перестроили в жилые дома или гостиницы, из одной даже сделали картинную галерею, а еще из одной — музей, где бывшие фабричные рабочие демонстрировали публике, каким трудом занимались в прошлом, официально ставшем историей.
За неделю до смерти брат взял Глорию с собой на фабрику. Он гордился, что занимается «настоящим мужским делом». Внутри было вовсе не темно и не наблюдалось ничего сатанинского, как воображала Глория, распевая «Иерусалим» на школьных собраниях. Скорее, фабрика была наполнена светом, а размерами напоминала собор — настоящий гимн производству. В воздухе парили, словно перья, шерстяные ниточки и пушинки. А какой там стоял шум! «Грохот, дребезг, лязг» — потом она написала стихотворение для школьного журнала «в стиле Джерарда Мэнли Хопкинса», надеясь, что это хоть частично исцелит ее горе, но стихи были скверные («белый воздух, рябой от шерсти») и шли из головы, а не от сердца.
Ходили слухи, что по факту смерти Джонатана откроют уголовное дело — на фабрике нарушались все мыслимые правила техники безопасности и охраны труда, — но дальше разговоров дело не пошло, а у родителей Глории не хватило запала настаивать. Ее сестре (она умерла совсем недавно) тогда было двадцать, она произвела фурор, появившись на баптистских похоронах брата в джинсах и черной водолазке. Глорию восхитил этот жест.
Кроме того раза, Глория только однажды была в храме индустриализации, когда ездила с классом в Йорк на кондитерскую фабрику «Раунтриз». Раскрыв рты от восторга, они глазели, как в баках, похожих на медные бетономешалки, крутятся драже «Смартиз», а в упаковочном цехе женщины перевязывают ленточками коробки шоколадных конфет с (ага) нарисованными на них котятами. В конце экскурсии каждому вручили по пакету с разнобойной некондицией, и Глория вернулась домой, триумфально размахивая дюжиной «кит-катов», покалеченных станком, как Джонатан.
Она достала из кармана Грэмова пиджака его телефон. Что там сказала Мэгги Лауден вчера вечером? «Дело сделано, конец? Ты избавился от Глории? Избавился от старой кошелки?» Так вот кто она теперь — старая кошелка? Мэгги Лауден хорошо за сорок, она сама будет старой кошелкой, не успеет и глазом моргнуть.
В телефоне сел аккумулятор (прямо как у его владельца). Костюм не помешало бы отправить в химчистку, но к чему эти хлопоты? Если Грэм умрет, все его костюмы, кроме того, в котором его положат в гроб, отправятся в «Оксфам» на Морнингсайд-роуд. Вот этот вполне подойдет, надо только немного пройтись щеткой и погладить, зачем сдавать в химчистку то, чему все равно гнить в земле?
Она подключила телефон Грэма к зарядному устройству на кухне и сосредоточенно набрала сообщение для Мэгги Лауден: «В тёрсо поговорим завтра г» — едва ли Грэм утрудил бы себя запятыми и заглавными буквами. Потом стерла и написала: «Прости дорогая в тёрсо поговорим завтра г» — и исправила еще раз: «Прости дорогая в тёрсо тут плохо ловит не звони поговорим завтра г».
Что особенно запомнилось Глории, так это то, что в Йорке пахло шоколадом, а в ее родном городе — сажей. Конечно, в «Раунтриз» больше не проводят экскурсии, фабрику купил какой-то транснациональный конгломерат, закрывший ворота и спрятавшийся от посторонних глаз. Теперь, после смерти сестры, только Глория помнила брата. Невероятно, насколько быстро стирается память о человеке. Смерть непобедима.
Она достала из-под раковины пакет с птичьим кормом и насыпала его в миску. Выйдя в сад, она принялась раскидывать зерно по газону и, приманив на свою лужайку птиц со всего Эдинбурга, на краткий миг ощутила себя праведницей.