Пэтти Дэй

Раковина в том месте, где Бен красил волосы, была в грязно-фиолетовых потеках. Значит, среди ночи он заперся здесь и, сидя на крышке унитаза, изучал инструкцию на коробке с краской для волос, которую она обнаружила в мусорном ведре. С коробки улыбалась женщина с бледно-розовой помадой на губах и черными как смоль волосами, постриженными под каре. А краску он, наверное, украл — невозможно представить, как сын, опустив голову, кладет коробку перед кассиром. Вот и украл. А потом ночью, совершенно один, отмерял нужное количество, смешивал ингредиенты и мазался полученной массой. И сидел с этой химической кашей на голове и ждал.

От этих мыслей стало невероятно грустно. В их доме, где полно женщин, ее сын ночью сам красит волосы. Конечно, глупо было бы предположить, что он мог попросить ее содействия, но как же, наверное, грустно и одиноко заниматься таким делом без сообщника. Двадцать лет назад ее старшая сестра Диана прокалывала ей уши в этой самой ванной. Пэтти накалила булавку в пламени дешевой зажигалки, Диана разрезала пополам картофелину и приложила холодной мокрой сердцевиной к мочке уха с обратной стороны. Они заморозили мочку кубиком льда из холодильника, и Диана («Стой же ты, не шевелиссссь!») проткнула ее раскаленной булавкой. Кстати, а зачем была нужна картофелина? Чтобы лучше прицелиться или еще для чего-то — теперь и не вспомнить. После этого перепуганная Пэтти с торчащей из уха булавкой осела на пол у ванны, отказываясь продолжать процедуру. Но, настроенная решительно, несговорчивая Диана в своей огромной теплой ночной рубашке пошла в наступление со второй булавкой на изготовку.

— Одно ухо не прокалывают, Пи. Еще буквально секунда — и все!

Диана, деятельная натура, уже тогда считала, что все нужно доводить до конца, и этому ничто и никто не может препятствовать: ни погода, ни лень, ни горящее огнем ухо, ни растаявший лед, ни трусиха-сестра.

Пэтти покрутила в ушах золотые сережки-гвоздики. Левая торчала не в центре мочки — между прочим, по ее собственной вине, потому что она дернулась в самую последнюю минуту. И все-таки вот они — свидетельства подросткового стремления к самостоятельности. Рядом была сестра, с ее же помощью и участием она в первый раз накрасила губы, а году в шестьдесят пятом к гигиенической прокладке размером с хороший подгузник приладила эластичный крепеж. Определенно, некоторые дела нельзя делать в одиночку.

Она почистила раковину «Кометом». Скоро приедет Диана. Она всегда заезжала в середине недели, если «была на машине», таким образом превращая тридцать миль пути на ферму всего лишь в часть обычных дневных забот. Диана посмеется над этим последним подвигом Бена. Диана всегда была ей нужна как глоток воды, когда ее беспокоили школа, учителя, ферма, Бен, собственное замужество, дети, снова ферма (а начиная с восьмидесятого года это всегда, всегда, всегда была ферма). Сидя на складном стуле в гараже и выкуривая сигарету за сигаретой, она назовет Пэтти идиоткой и велит не брать в голову. Передряги находят человека, хочет он того или нет. С Дианой рядом это были почти живые существа с крючками вместо пальцев — и с ними требовалось расправляться немедленно. Диана не зацикливается на неприятностях — это удел пассивных натур.

Но у Пэтти не получалось не брать в голову. За последний год Бен от нее отдалился, превратился в этого странного, пребывающего в вечном напряжении парня, который сидит в своих четырех стенах и слушает музыку — от нее эти самые стены ходят ходуном, а из-под двери изрыгаются режущие ухо слова, от которых тревожно на душе. Пэтти сначала не прислушивалась, потому что сама музыка была такой безумной и отвратительной, но однажды, вернувшись домой из города раньше (Бен думал, что дома никого нет), она встала под дверью и услышала жуткие вопли:

В этом месте пластинка запнулась, и снова понеслось: меня больше нет, я уничтожен, дьявол забрал мою душу, я теперь сын Сатаны.

Потом опять. И опять. Пэтти вдруг поняла, что Бен стоит над проигрывателем и, переставляя иглу, снова и снова, как молитву, слушает эти слова.

Как же ей сейчас нужна Диана. Срочно. Прямо сейчас. Она устроится на диване этакой большой доброй медведицей, в одной из трех своих теплых фланелевых рубашек и с заменяющей сигареты специальной жвачкой во рту (она ведь бросает курить), и начнет вспоминать о том, как однажды Пэтти пришла домой в платье мини и родители ахнули, словно отчаявшись на нее повлиять. «Но ведь тогда ты была совсем ребенком. Вот и с ним то же самое». И Диана щелкнет пальцами, как будто все это яйца выеденного не стоит.

Дочери толклись за дверью ванной. Услышав, как она там что-то трет и бормочет про себя, они поняли, что неприятности не закончились, и теперь пытались определить, лить слезы или приниматься кого-то обвинять и упрекать. Когда Пэтти плакала, это неизменно вызывало слезы по крайней мере у двух ее дочерей, а если с кем-то случались неприятности, дом разражался потоками обвинений. Определенно, женской частью Дэев владело стадное чувство. Штука небезопасная, если учесть, что у них на ферме кругом сплошные вилы.

Она сполоснула руки — обветренные, красные, грубые — и взглянула на себя в зеркало, проверяя, не мокрые ли у нее глаза. Ей тридцать два года, а выглядит она лет на десять старше: лоб напоминает детский бумажный веер, вокруг глаз разбегаются гусиные лапки, в коротких рыжих волосах уже мелькают седые нити. У нее было непривлекательное тело, тощее и угловатое, словно она наглоталась молотков, шариков нафталина да старых бутылок. Такую не хочется обнимать — ее дети этого почти никогда не делают. Мишель нравится ее причесывать (как многое другое, она делала это нетерпеливо и напористо), Дебби прислоняется к ней, когда стоит в свойственной ей рассеянной манере. Бедняжка Либби прикасается к ней, только когда ей очень больно. Ничего удивительного: Пэтти была настолько измождена, что к двадцати пяти годам даже соски превратились у нее в твердые шишки — Либби почти сразу пришлось кормить из бутылочки.

В тесной ванной не было шкафчика для туалетных принадлежностей. (Что делать, когда девочки закончат начальную школу, — одна ванная на четырех женщин! Что делать Бену? Она вдруг представила сына, одинокого и несчастного, в номере убогого мотеля среди засаленных полотенец и со скисшим молоком на столе.) Все самое необходимое стояло тут же на раковине. Бен сдвинул в сторону аэрозоль, дезодорант, лак для волос, крошечную коробочку с детской присыпкой (когда она ее покупала?), и теперь все это было в тех же фиолетовых пятнах, что и раковина. Пэтти бережно, словно это были фарфоровые статуэтки, протерла каждую емкость. Она пока не готова к следующей поездке в универмаг. Месяц назад в благодушном расположении духа она отправилась в город, надумав приобрести кое-что лично для себя: крем и лосьон для лица, помаду, — и специально на эти цели положила в нагрудный кармашек свернутую двадцатидолларовую бумажку. Конечно, это мотовство. Но ее ошеломило и совершенно обескуражило обилие кремов для одного только лица: увлажняющий, против морщин, солнцезащитный. Можно купить увлажняющий, но к нему хорошо бы иметь соответствующий крем для снятия макияжа, а еще нечто под названием «тоник» — и пятидесяти баксов как не бывало, а ведь еще не дошло до ночного крема. Она вышла из магазина с пустыми руками, чувствуя себя полной идиоткой и мучимая угрызениями совести.

— У тебя четверо детей, никому и в голову не придет ожидать от тебя свежести розы, — заявила ей тогда Диана.

Но как же иногда хотелось быть свежей, как роза. Несколько месяцев назад вернулся Раннер — неожиданно, как с неба свалился. Голубоглазый, загорелый, он возник на пороге в грязных джинсах, с рассказами о рыболовецких траулерах на Аляске и гонках во Флориде, не чувствуя никакой вины за то, что дети от него не получили ни цента за три года, когда о нем не было ни слуху ни духу, и спросил, нельзя ли ему у них перекантоваться, пока не устроится; денег, естественно, у него не было, но он протянул Дебби полбутылки теплой колы, как чудесный подарок. Он пообещал починить все, что сломалось, и сделать это просто так, раз она не хочет по-другому. Стояло лето, и она позволила ему спать на диване, а он по утрам, когда к нему прибегали девочки, лежал там развалившись, в засаленных и драных трусах, из которых чуть ли не наполовину вываливалось его хозяйство.

Но дочки были от него в восторге (он называл их куколками и ангелочками), и даже Бен внимательно за ним наблюдал, то общаясь с ним, то дичась. Раннер и не особенно старался завладеть его вниманием, но пробовал с ним шутить. Он говорил о себе и о нем как о мужчинах, что было хорошо. Например, скажет: «Это мужская работа» — и подмигнет Бену. Через три недели на своем грузовике он приволок откуда-то раскладной диван и попросил разрешения немного пожить у них в гараже. Это показалось ей приемлемым. Он помогал ей мыть посуду, открывал перед ней двери и вел себя так, чтобы она замечала, что он смотрит на ее попу, но тут же делал вид, что смущается. Однажды вечером, подавая ему чистое постельное белье, она позволила себя поцеловать. Он тут же сгреб ее, прижал к стене, залез под рубашку, начал лапать. Она оттолкнула его, сказала, что не готова, и слабо улыбнулась. Он зло пожал плечами, смерил ее взглядом, поджав губы. Раздевшись перед сном, она чувствовала запах никотина там, где он ее хватал.

Еще с месяц он болтался на ферме, то и дело бросая на нее похотливые взгляды, начинал что-то делать по хозяйству, да так и не доделывал. Когда однажды утром за завтраком она попросила его съехать, он обозвал ее сукой и швырнул в нее стаканом — вон на потолке до сих пор пятна от сока, а когда все же убрался, она не досчиталась шестидесяти долларов — он их стащил; прихватил еще и шкатулку для драгоценностей, но, очевидно, очень скоро убедился, что там нет ничего ценного. Он переехал в заброшенную халупу где-то в миле от фермы. Видимо, единственным источником тепла там была печь, потому что из трубы постоянно шел дым. Иногда она слышала звуки выстрелов в небо.

Это стало ее последним романом с отцом ее детей, но сейчас не время об этом думать — нужно возвращаться к действительности. Пэтти заправила за уши сухие, непослушные волосы и открыла дверь ванной. Мишель сидела на полу прямо перед дверью и делала вид, что изучает покрытие. Она пытливо глянула на мать из-за серых дымчатых стекол.

— У Бена неприятности? — спросила она. — Зачем он это сделал? С волосами?

— Наверное, болезнь роста, — сказала Пэтти, но как только Мишель глубоко вздохнула (а она всегда набирала в легкие побольше воздуха, прежде чем заговорить — короткими предложениями, почти не разделяя слов, которые просто цеплялись одно за другое, пока не заканчивался воздух), они услыхали звук свернувшей к ним с шоссе машины.

Подъездная дорога была длинной, и проходила еще пара минут, пока поворачивавшая машина останавливалась перед домом. И хотя дочки с радостными криками «Диана! Диана!» уже бежали к окну, Пэтти почему-то сразу поняла, что это не сестра. В конце концов, они печально повздыхают, и все. Пэтти почувствовала, что это Лен, представитель банка-кредитора. Даже в манере вести машину проявлялась его собственническая натура. Лен-прилипала. Лен-кровопийца. С восемьдесят первого года она ведет с ним бесконечный диалог. К тому времени Раннер, который поначалу смотрел на ферму как на свою собственность, а не на собственность, принадлежавшую ее деду и бабке, ее родителям, а потом и ей, уже сбежал, предварительно объявив, что подобная жизнь ему не по нутру.

Единственное, что он сделал, так это сначала на ней женился, а потом разорил ферму. Бедолага Раннер, он во всем разочаровался, а ведь в семидесятых у него были такие далеко идущие планы. Тогда люди наивно полагали, что можно разбогатеть, занимаясь фермерством. (Ха, можно подумать! И она громко хмыкнула при этой мысли.) Они с Раннером получили ферму от ее родителей в семьдесят четвертом. Это стало грандиозным событием, куда более значительным, чем ее замужество и рождение первенца. Ни свадьба дочери, ни рождение у нее сына так не взволновали ее тихих и милых родителей — от Раннера даже тогда за милю несло бедой, но (земля им пухом!) они ни разу не сказали о нем ни единого дурного слова. Когда в семнадцать лет она сообщила, что беременна и собирается замуж, они лишь выдохнули: «Ох», и все. Но это сказало о многом.

С того дня, когда папа и мама передавали ферму, у Пэтти осталась размытая фотография: смущенные и гордые, они улыбаются в объектив; рядом она с Раннером с улыбками победителей, у обоих шапка волос на голове, невероятно молодые, с шампанским в руках. Родители никогда прежде не пробовали шампанского, а тут специально по столь торжественному случаю съездили за ним в город. Шампанское наливали в банки из-под желатина.

Дела очень быстро пошли плохо, но она не может во всем винить только Раннера. В то время все кругом думали, что цена на землю продолжит расти, так почему бы в таком случае не взять больше? «Ни клочка неосвоенной земли!» — этот боевой клич тех лет многим кружил голову. Полный вперед! Проявляйте инициативу, действуйте смело! Раннер со своими безмерными амбициями и полным отсутствием знаний решительно отправлялся с ней в банк (по этому случаю он всегда надевал галстук густо-зеленого цвета из толстой-толстой ткани) и что-то мычал, выпрашивая ссуду. Поход обычно заканчивался тем, что им давали в два раза больше, чем они просили. Наверное, не следовало брать такие деньги, но в банке подбадривали: не беспокойтесь — экономический подъем.

«Они деньги даром раздают!» — возбужденно вопил Раннер, и на ферме вдруг появлялся новый трактор и шестирядная сеялка, хотя достаточно было бы и четырехрядной. Через год на ферме красовался блестящий вездеход «Краузе» и новенький комбайн знаменитой компании по производству сельскохозяйственной техники Джона Дира. Верн Ивли, с его впечатляющими пятьюстами акрами земли, непременно комментировал каждое новое приобретение Дэев, осуждающе приподнимая бровь. Раннер приобрел еще землю и рыбацкий катер, а когда Пэтти спрашивала, надо ли это делать, он злобно зыркал на нее и орал, как это больно, что она в него не верит. Потом все в одночасье рухнуло. Словно чья-то злая шутка — в восьмидесятом президент Картер ввел эмбарго на экспорт зерна в Советский Союз (не до фермеров сейчас — время бороться с коммунизмом!), банковские ставки выросли до восемнадцати процентов, цены на топливо сначала только ползли вверх, а потом взмыли, много банков обанкротилось, в конкуренцию на рынке вдруг вступили страны, о существовании которых она едва знала, какая-то там Аргентина. В конкуренцию с ней из крохотного Киннаки в штате Канзас. Несколько неудачных лет — и Раннер сломался. И зациклился на Картере — говорил о нем всегда. Сидит перед телевизором с пивом, смотрит плохие новости, но как только заметит, что где-то блеснут эти большие кроличьи зубы, взгляд у него стекленеет и в нем закипает такая ненависть, что кажется, он знаком с Картером лично.

Итак, во всех бедах Раннер обвинял Картера, а все остальные в их убогом городишке винили ее. Теперь при встрече Верн Ивли все время укоризненно щелкал языком: ай-я-яй. У фермеров, как-то умудрявшихся оставаться на плаву, она не вызывала сочувствия, они смотрели на нее, словно она сначала голышом кувыркалась в снегу, а потом решила утереть сопливый нос о них. Как раз прошлым летом у фермера недалеко от Арканзас-Сити что-то там сломалось в загрузочной воронке, и на него высыпались почти две тонны пшеницы. Здоровенный мужик, он попросту утонул в зерне. Задохнулся, прежде чем его успели вытащить. В Киннаки все так горевали, так переживали из-за этого столь невероятного происшествия, пока не узнали, что фермер не мог выплачивать долги. Тогда вокруг заговорили: «Надо быть осторожней» — и пускались в рассуждения о том, как заботиться о технике, и о соблюдении правил безопасности. И тут же все ополчились на бедолагу, которого погубил собственный урожай.

В дверь позвонили, и (ее опасения оправдались) на пороге появился Лен, тут же вручил Мишель свою шерстяную шапку, а Дебби — несуразно большое пальто и начал тщательно очищать от снега новехонькие, чересчур блестящие туфли. Бен не одобрил бы такие, подумала она. Бен мог часами осматривать свои новые кроссовки и даже давал сестрам по очереди в них походить, но это было в то время, когда он еще допускал их к себе. Либби сердито зыркнула на Лена с дивана и снова отвернулась к телевизору. Она обожала Диану, а этот дядька обманул ее, потому что вошел в дверь вместо Дианы.

Лен всегда здоровался как-то странно, нараспев — на манер тирольских горцев, с переливами; приветствие в его устах звучало так глупо и не к месту, что Пэтти каждый раз приходилось к нему готовиться. На этот раз он его выкрикнул в коридоре, и она нырнула обратно в ванную, чтобы скрыть истинные эмоции и нацепить на лицо дежурную улыбку. Лен всегда ее обнимал, что наверняка не позволял себе ни с одним из фермеров, с которыми общался по долгу службы. Она пошла навстречу его раскинутым рукам, он придержал ее за локти — пожалуй, чуть дольше, чем позволяли приличия, и потянул носом воздух, будто принюхивался к ней. От него несло сардельками и мятной жвачкой. Когда-то он всерьез решил за ней приударить и даже настаивал на том, чтобы она уступила его домогательствам, но его ухаживания были настолько жалкими, что хотелось плакать. Охотник и объект охоты, оба они — ошибка природы: он — самый слабый в помете койот о трех ногах, она — усталая хромая крольчиха. Потрясающая парочка, нечего сказать!

— Как поживает наша хозяйка фермы? — сказал он. Между ними существовало молчаливое согласие: то, что она управляется с фермой в одиночку, — уже само по себе почти анекдот. Наверное, так оно и есть.

— Да вот, поживаю, худо-бедно, — ответила она.

Дебби и Мишель удалились к себе в комнату. Либби недовольно сопела на диване. Через пару недель после его прошлого визита у них на ферме устроили аукцион, и Дэи из окошка смотрели, как соседи по дешевке скупают необходимое в хозяйстве оборудование. Мишель и Дебби распереживались, увидев одноклассниц — сестер Бойлер: те разгуливали с родителями, как на пикнике, и всюду совали нос. «Почему мы не можем выйти на улицу?» — ныли они, сердились и умоляли, поглядывая, как сестрицы Бойлер по очереди катаются на качелях — может, уже и качели проданы?! Пэтти повторяла: «Среди тех людей за окном у нас друзей нет». Люди, которые присылали ей на Рождество поздравительные открытки, сейчас ощупывали ее дрель, точильный станок, все ее инструменты, даже половину цены предлагая неохотно. Верн Ивли забрал ту самую сеялку, которая когда-то так его раздражала, снизив первоначально заявленную цену. Безжалостный поступок. Через неделю она столкнулась с ним в магазине, куда заехала за кормами, — он отвернулся, затылок от стыда порозовел. Она подошла к нему сзади и прямо в ухо укоризненно пощелкала языком: ай-я-яй.

— Как тут у тебя вкусно пахнет, — почти с возмущением произнес Лен. — Кое-кто славно позавтракал!

— Блинами, — кивнула она.

«Только, пожалуйста, не заставляй меня спрашивать, почему ты здесь. Пожалуйста, хоть раз скажи сам, зачем ты приехал».

— Не возражаешь, если я присяду? — спросил он, присаживаясь на краешек дивана рядом с Либби. — Это кто? — спросил он, внимательно на нее глядя. Он раз десять видел девочек, но никогда толком не мог определить, кто есть кто, и даже не пытался запомнить. А однажды назвал Мишель «Сьюзан».

— Это Либби.

— У нее такие же рыжие волосы, как у мамы.

Да, такие же. Но она не могла заставить себя сказать это вслух. Чем дольше Лен не переходил к теме своего визита, тем тревожнее ей становилось. Даже спина взмокла.

— Рыжие волосы у вас от ирландских предков? Вы родом из Ирландии?

— Нет, из Германии. Моя девичья фамилия Краузе.

— Надо же, как забавно. Потому что «краус» означает кудрявый, а не рыжий. У вас ведь ни у кого не вьются волосы. Они скорее волнистые. А у меня тоже немецкие корни.

Такой разговор происходил между ними и раньше, он всегда развивался в одном из двух возможных направлений. При другом повороте беседы Лен говорил: забавно, что ее девичья фамилия Краузе, потому что так называется компания по производству сельскохозяйственной техники и инвентаря, и очень жаль, что она не родственница. Но и в том и в этом случае она испытывала страшное напряжение.

— Итак, — наконец сдалась она, — что-то случилось?

Лен, казалось, жалел, что она перешла к сути дела. Он нахмурился, будто посчитал, что она повела себя бестактно.

— Раз уж ты сама об этом заговорила… Боюсь, случилось нечто очень серьезное. Я решил приехать, чтобы сказать тебе об этом лично. Может, где-нибудь уединимся? — Он кивнул в сторону Либби, делая большие глаза. — Хочешь, пойдем к тебе в комнату или еще куда-нибудь? — У Лена имелось брюшко, круглое, как в начале беременности. Нет, уединяться с ним совсем не хотелось — ни у себя в комнате, ни в каком бы то ни было другом месте.

— Либби, пойди-ка глянь, что там делают девочки, хорошо? Мне нужно поговорить с мистером Вернером.

Либби вздохнула и медленно сползла с дивана: сначала ноги, потом попа, потом спина — словно клей из тюбика. Оказавшись на полу, несколько раз старательно перекатилась, немного проползла и наконец встала на ноги и потопала по коридору.

Пэтти и Лен посмотрели друг на друга, он вытянул губы дудочкой и покивал:

— Ферму собираются объявить банкротом и пустить с молотка.

У нее все сжалось внутри. Но нет, она не будет лить слезы перед этим человеком.

— Что мы можем сделать?

— Мы-ы-ы… Боюсь, у нас нет вариантов. Я и так полгода их придерживал, но больше не могу этого делать, потому что рискую потерять работу. Хозяйка фермы… — Он улыбнулся и сжал ей коленку. Захотелось вцепиться ему в лицо. В комнате девочек заскрипел матрац — это Дебби прыгает на кровати — ее любимое занятие, — потом она начнет перепрыгивать с одной кровати на другую.

— Пэтти, этот вопрос можно решить только при помощи денег. Срочно. Если, конечно, ты хочешь сохранить ферму. Возьми в долг, проси милостыню, укради, в конце концов. Слушай, времени для гордости не осталось. Поэтому реши, нужна ли тебе эта ферма?

Матрацы заскрипели сильнее. У Пэтти в животе перевернулась съеденная на завтрак яичница. Лен продолжал плотоядно улыбаться.