Глава 18
Вторник. Пентакль
Николай Луб осторожно положил пальцы на клавиши. В пустой комнате зазвучали мягкие, нежные фортепьянные звуки. Петр Ильич Чайковский, концерт номер один си бемоль для фортепиано с оркестром. Многие пианисты считали это произведение сложным и лишенным изящества, но для уха Николая не было на свете музыки прекраснее. Стоило заиграть те немногие такты, которые он помнил, и в сердце просыпалась ностальгия. И пальцы невольно искали те самые, нужные клавиши на расстроенном пианино в Староакерском приходском доме.
Он выглянул в открытое окно. Со стороны кладбища доносилось пение птиц. Вспомнились летние дни в Ленинграде и отец, который брал его с собой туда, где когда-то бушевала война, а теперь в забытых братских могилах лежали дед Николая и братья отца и матери.
— Послушай, — говаривал отец, — как красиво поют птицы.
Кто-то кашлянул. Николай обернулся.
На пороге стоял высокий мужчина в футболке и джинсах. Одна ладонь забинтована. Николай сразу же принял его за дебошира — из тех, что иногда сюда наведываются.
— Могу я чем-нибудь помочь? — Из-за плохой акустики голос прозвучал менее дружелюбно, чем ему хотелось.
Незнакомец переступил порог:
— Надеюсь. Я пришел исправлять содеянное.
— Отрадно слышать, — сказал Николай. — Но я не исповедник. Там, у входа висит табличка, на ней часы приема. Приходите, когда указано.
Человек подошел ближе. По черным кругам под глазами Николай понял, что тот давно не спал.
— Я пришел починить звезду, которую сломал.
Через пару секунд до Николая дошел смысл его слов.
— Ах вон оно что… — протянул он. — Но это тоже не ко мне. Хотя, прямо скажу, мне и самому не нравится, что звезда выломана и висит вверх ногами. — Он улыбнулся. — Для церкви, мягко говоря, неподобающе.
— Так вы здесь не работаете?
Николай покачал головой:
— Мы просто иногда снимаем этот зал. Я из храма Святой равноапостольной княгини Ольги.
Мужчина поднял бровь.
— Русская православная церковь, — пояснил Николай. — Я иеромонах и пресвитер. А вам нужно найти кого-нибудь из руководства здешней церкви.
— Хм. Спасибо. — Мужчина не уходил. — Чайковский? Первый концерт для фортепиано?
— Верно. — Николай даже удивился: этот норвежец в футболке совсем не походил на образованного человека. Скорее на бродягу.
— Мне его играла мама, — пояснил тот. — Говорила, что это трудное произведение.
— У вас хорошая мама.
— Да, она была очень доброй. Почти святой. — Он криво улыбнулся.
Эта улыбка смутила Николая. Какая-то она была противоречивая: дружелюбная и циничная, вроде бы радостная, но в ней угадывалась и душевная мука.
— Спасибо за помощь, — сказал мужчина и направился к двери.
— Не за что.
Николай повернулся к фортепиано и сосредоточился. Осторожно нажал на клавишу, почувствовал, как мягко и неслышно молоточек коснулся струны… И вдруг подумал, что не услышал, как закрывается дверь. Обернувшись, он увидел, что незнакомец стоит у двери и разглядывает звезду в разбитом окошке.
— Что-то случилось? — спросил иеромонах.
Мужчина поднял взгляд:
— Да нет. А почему вам кажется неподобающим, что звезда висит вверх тормашками?
Николай усмехнулся:
— Это же перевернутая пентаграмма!
На лице у собеседника отразилось непонимание.
— Пентаграмма, или пентакль, — древний священный символ не только в христианстве. Видите — пятиконечная звезда, нарисованная без отрыва руки. Похожа на звезду Давида. Изображения пентаграммы находят на могильных камнях, которым по нескольку тысяч лет. Но перевернутая пентаграмма — когда три луча внизу, а два вверху — один из основных символов в демонологии.
— Демонологии? — Голос прозвучал спокойно и уверенно, как будто собеседник Николая привык получать ответы.
— Учение о силах зла. Оно возникло, когда люди еще верили, что зло в мире исходит от демонов.
— А теперь что, демонов отменили?
Николай повернулся на табурете. Неужели он ошибся? Слишком пытливый ум для дебошира или бродяги.
— Я из полиции. — Мужчина словно прочитал его мысли. — Мы там привыкли спрашивать.
— Ясно. А почему вы спрашиваете именно об этом?
Холе пожал плечами:
— Не знаю. Я этот символ видел совсем недавно. Сейчас не вспомню, где именно и насколько это важно. А какому демону он соответствует?
— Дьяволу, — сказал Николай по-русски и нажал сразу три клавиши — диссонанс. — Сатане.
Вечером Олауг Сивертсен открыла дверь на балкон, откуда было видно Бьервик, села в кресло и проводила взглядом проходящий поезд. Каменный дом, в котором она жила, был самым обычным. Необычным было его месторасположение. Вилла Валле, названная так в честь архитектора, построившего ее в 1891 году, стояла в окружении шпал и рельсов Центрального вокзала — посреди железнодорожной зоны, соседствуя с рабочими палатками и мастерскими Норвежских государственных железных дорог. Проектировалась она для семьи станционного смотрителя и его подручных. Поэтому и стены были толще обычного, чтобы смотритель и его супруга не вскакивали каждый раз с постели при приближении поезда. Вдобавок смотритель попросил каменщика, знаменитого своим особым раствором, от которого кладка становилась прочнее, — благодаря этому он и получил этот заказ, — укрепить стены еще немного. Если поезд ненароком сойдет с рельсов и врежется в дом, пусть уж пострадает машинист, а не домашние, рассудил смотритель. Но до сих пор в величественный дом станционного смотрителя не врезался ни один поезд, и он стоял словно чудесный замок посреди клубка металлических змей.
Олауг закрыла глаза и подставила лицо солнечным лучам.
В молодости она не любила солнца: кожа краснела, начиналось раздражение. Ах, как тогда она скучала по влажному, прохладному лету Северо-Западной Норвегии. Теперь Олауг состарилась, ей было под восемьдесят, сменились и предпочтения: она любила не холод, а тепло, не темноту, а свет, не одиночество, а компанию, звуки, а не тишину.
А в 1941 году все было совсем не так. Прощай, родная Аверейя! — шестнадцатилетней девушкой она приехала в Осло по этим же самым рельсам и устроилась на виллу Балле прислугой к группен-фюреру Эрнсту Швабе и его супруге Ранди. Швабе, высокий, холеный, аристократичный, поначалу внушал Олауг страх, но хозяева относились к ней с дружелюбием и уважением, и вскоре она поняла, что бояться ей нечего, главное — проявлять в своей работе ту самую хваленую немецкую основательность и пунктуальность.
Эрнст Швабе, начальник отдела наземного транспорта вермахта, сам выбрал привокзальную виллу. Его супруга Ранди, очевидно, тоже работала в этом отделе, но Олауг ни разу не видела ее в униформе. Из окна комнаты для прислуги были видны сад и рельсы. В первые недели она никак не могла заснуть из-за грохота поездов, гудков и прочего городского шума, но потом привыкла. А через год, получив первый отпуск и приехав домой, она по ночам вслушивалась в тишину, пытаясь уловить хоть какие-нибудь звуки — признаки присутствия людей.
Люди… Их побывало много на вилле Валле в войну. Супруги Швабе часто принимали у себя гостей: и немцев, и норвежцев. Если б народ только знал, сколько местных видных деятелей побывало в гостях у вермахта, чтобы выпить, закусить и покурить. После войны Олауг чуть ли не первым делом попросили сжечь уцелевшие визитки с именами гостей. Она сделала, как попросили, и словом ни с кем об этом не обмолвилась, хотя порой хотелось, когда знакомые лица появлялись в газетах с речами о том, как тяжело они пережили иго нацистской оккупации. Олауг молчала по веской причине: когда немцы капитулировали, у нее сразу же пригрозили отнять ее мальчика, которого она любила больше всего на свете. И страх появился снова.
Олауг закрыла глаза и подставила лицо лучам заходящего солнца. Солнце устало за день — и неудивительно. Целый день оно торчало на небе, вытягивая соки из цветов на ее подоконнике. Олауг улыбнулась: господи, какой же молодой она была! Скучает ли она по прошлому? Может, и нет. Хотя ей не хватает общества, жизни, людей. Раньше она не понимала, что означает одинокая старость, а теперь…
Быть одной — это еще не беда. Куда хуже быть никому не нужной. Ей стало горько просыпаться и знать, что, если она целый день вообще не встанет с постели, никто этого не заметит.
Поэтому она взяла в дом постоялицу. Славную девчушку из Нур-Треннелага. Ине всего на пару лет больше, чем было Олауг, когда она приехала в Осло, и живет она в той же комнате для прислуги. Наверное, по вечерам лежит и скучает по тишине родного городка, мечтая сбежать от столичного шума.
А может, она не права: ведь у Ины появился кавалер. Олауг никогда его не видела и уж тем более с ним не разговаривала, но слышала из спальни его шаги по задней лестнице, где для Ины был персональный вход. Во времена молодости Олауг с этим было строго, а сейчас… Кто может запретить Ине приводить мужчин в свою съемную комнату? Да Олауг и не хотела, она боялась, что однажды Ина уедет с кем-нибудь и оставит ее одну. Она ведь стала почти как близкая подруга или как дочка, которой у Олауг никогда не было.
Молодых тяготит дружба со стариками, Олауг прекрасно это понимала, поэтому она старалась не быть навязчивой. Ина всегда была с ней приветлива и дружелюбна, но иногда пожилой женщине казалось, что это из-за низкой квартплаты.
В семь вечера начиналась церемония, ставшая уже почти ритуалом: Олауг брала поднос с чайником, чашками, пирожными и шла угощать Ину. Вести разговоры она предпочитала именно в ее комнате. Странно, но до сих пор эта комната нравилась Олауг больше других. Именно там она чувствовала себя дома. Болтали они обо всем на свете. Ина с особенным интересом слушала про войну и про то, что происходило на вилле Валле. И Олауг охотно рассказывала, как сильно Эрнст и Ранди Швабе любили друг друга, как часами просиживали в гостиной, беседуя, иногда он ласково поправлял ей выбившийся из прически локон, а она нежно склоняла голову ему на плечо. Бывало, Олауг подглядывала за ними из-за кухонной двери. У Эрнста Швабе была статная фигура, густые черные волосы, высокий чистый лоб и взгляд, который так быстро из шутливого становился серьезным, из гневного —.озорным, из уверенного, когда он был занят важными делами, в ребячливый — в делах мелких и повседневных. Ранди Швабе нравилась Олауг еще больше, она любовалась ее блестящими рыжими волосами, лебединой шеей и удивительными глазами, цвет которых переливался от голубого до темно-синего. Таких красивых глаз Олауг ни у кого никогда не видела.
Когда она наблюдала за ними в такие минуты, то думала, что эти родственные души созданы друг для друга и ничто в мире не сможет их разлучить. Правда, иногда после ухода гостей веселье на вилле Валле сменялось громкими скандалами.
После одного такого скандала, когда Олауг уже была в постели, к ней в комнату постучался Эрнст Швабе. Не включая свет, он присел на край кровати и сказал, что его супруга в гневе ушла из дома и ночевать будет в гостинице. По запаху она определила, что он выпил. Она была молода и неопытна и растерялась, когда этот мужчина, на двадцать лет старше ее, которого она уважала, которым восхищалась и в которого — да! — немножко была влюблена, попросил ее снять ночную рубашку, чтобы посмотреть на ее тело.
В тот первый вечер он ее не тронул. Просто посмотрел на нее, погладил по щеке и сказал, что она очень красива. Потом встал и вышел. И ей показалось, что он, непонятно почему, еле сдерживал слезы.
Олауг закрыла балконную дверь и встала. Скоро семь. Она приоткрыла дверь на заднюю лестницу и увидела на коврике перед Ининой дверью пару дорогих мужских туфель. Значит, у нее гость. Олауг присела на кровать и стала слушать.
В восемь дверь скрипнула. Она услышала, как кто-то обувается и сбегает вниз по лестнице. К удаляющимся шагам добавился еще какой-то звук, похожий на топот собачьих лап. Она пошла на кухню и поставила чайник.
Несколько минут спустя она постучалась к Ине в дверь. И удивилась, когда та не ответила. Было слышно только, как в комнате тихо играла музыка.
Она постучалась снова — по-прежнему никто не ответил.
— Ина?
Олауг толкнула дверь — та поддалась. Первым делом она обратила внимание на спертый воздух. Окна были закрыты, занавески опущены — в комнате было очень темно.
— Ина?
Молчание. Может, спит? Олауг переступила порог и посмотрела за дверь, где стояла кровать. Пусто. Странно. Старые глаза привыкли к темноте, и она различила фигуру Ины в кресле-качалке у окна. Было похоже, что она спит: глаза закрыты, голова слегка повернута набок. Олауг по-прежнему не понимала, откуда звучит эта тихая музыка.
Она подошла к креслу:
— Ина?
Квартирантка и сейчас не ответила. Держа поднос одной рукой, Олауг другой осторожно потрогала щеку девушки.
С глухим стуком упал на ковер чайник, за ним — две чашки, серебряная сахарница с немецким имперским орлом, пепельница и шесть пирожных.
В то мгновение, когда упал чайник Олауг — а вернее, семьи Швабе, — Столе Эуне поднял свой, вернее, чайник Главного управления полиции округа Осло.
Решив устроить в своем кабинете совещание, Бьярне Меллер пригласил Эуне и ведущих следователей: Тома Волера, Харри Холе и Беату Ленн.
Все трое выглядели уставшими. Возможно, из-за того, что появившаяся было надежда поймать лжекурьера постепенно угасала.
После объявлений по телевидению и радио в полицию стали поступать звонки. Только что Том Волер подготовил по ним краткую сводку: из двадцати четырех звонков тринадцать поступило от знакомых активистов, которые спешили поделиться мнениями всегда — даже когда ничего не видели. Оставалось одиннадцать сигналов. Из них шесть указывали на настоящих велокурьеров, а четыре сообщали уже знакомую информацию — в понедельник около пяти вечера в районе площади Карла Бернера видели велосипедиста. Правда, выяснилось, что уехал он по Тронхеймс-вейен. Единственный интересный звонок поступил от таксиста, который видел парня на велосипеде, в шлеме, очках и желтой футболке рядом со Школой искусства и ремесла: он ехал в гору по Уллеволсвейен незадолго до предполагаемого момента убийства Камиллы Луен. Ни одна служба курьерской доставки не планировала маршрутов через Уллеволсвейен в это время, но позже объявился парень из «Скорохода», который сознался, что решил сделать крюк, чтобы глотнуть пивка в уличном кафе у Санктхансхеуген.
— Иными словами, все впустую? — обобщил Меллер.
— Рано еще делать пессимистические выводы, — ответил Волер.
Меллер кивнул, но выражение лица у него было невеселое. Все в комнате, кроме Эуне, знали, что первые отклики на просьбу полиции самые результативные: у людей память короткая.
— А что говорят наши патологоанатомы? — спросил Меллер. — Нашли что-нибудь, что поможет определить личность преступника?
— Увы, — сказал Волер. — Ни спермы, ни крови, ни волос, ни кожи — ничего. Из физических следов — только пулевые отверстия.
— Интересно, — протянул Эуне. И на грустный вопрос Меллера, что же тут интересного, пояснил: — Стало быть, для половых нужд он жертв не использовал — это нетипично для серийного убийцы.
— А может, его мания не связана с сексуальными мотивами?
Эуне покачал головой:
— Сексуальные мотивы присутствуют всегда. Всегда.
— А может, он как Питер Селлерс в фильме «Эффект присутствия»? — подал голос Харри. — «I like to watch».
Остальные посмотрели на него с непониманием.
— Может, ему для полового удовлетворения вовсе не обязательно их трогать. — Харри старался не смотреть на Волера. — Ему достаточно самого убийства и вида трупа.
— Это вероятно, — одобрил Эуне. — Обычно убийце хочется добиться семяизвержения, но он может при этом не оставлять семени на месте преступления. Или — если у него хватит самообладания — дождаться, пока он будет, в безопасности.
На пару секунд все притихли. Харри знал, что остальные думают о том же, о чем и он: что же убийца сделал с пропавшей Лисбет Барли.
— А найденное оружие?
— Проверено, — откликнулась Беата. — Проведенные эксперименты показывают девяносто девять и девять десятых процента вероятности, что именно из найденных пистолетов и были совершены убийства.
— Хорошо, — сказал Меллер. — А есть идеи, откуда они взялись?
Беата покачала головой:
— Серийные номера сточены, следы на их месте — такие же, как на большей части конфискованного нами оружия.
— Нда… — задумался Меллер. — Снова эта могучая и таинственная «лига контрабандистов».
— Над этой бедой Интерпол бьется уже пятый год — и все без толку, — заметил Том Волер.
Харри качнулся на стуле, посмотрел на Волера и впервые (к собственному удивлению) почувствовал, что даже восхищается им, как можно восхищаться хищником, который идеально приспособлен для выживания.
Меллер вздохнул:
— Итак, мы проигрываем три ноль, и противник не думает уступать инициативу. Так что, ни у кого действительно нет стоящих идей?
— Не знаю, тянет ли это на идею…
— Выкладывай, Харри.
— Тут что-то вроде интуиции… Касательно мест преступлений… Что-то их объединяет, но я еще не понял что. Первое убийство произошло в мансарде дома по Уллеволсвейен. Второе — примерно в километре к северо-востоку, на Саннер-гате. А третье — приблизительно на том же расстоянии, но уже на восток, в офисном здании на площади Карла Бернера. Он перемещается, и у меня такое чувство, что у него существует четкая схема.
— Почему ты так думаешь? — спросила Беата.
— Своя территория, — ответил Харри. — Психолог объяснит.
Меллер повернулся к Эуне, который как раз сделал глоток из чашки:
— Что скажете, Эуне?
— Ну-у… — скривился тот. — На «Цейлон Кенилворт» не тянет.
— Я не про чай.
— Меллер, это называется юмором, — вздохнул Эуне. — Я понимаю, к чему ты клонишь, Харри. У серийных убийц есть строгие предпочтения касательно географии преступлений. Грубо говоря, можно выделить три типа. — Он стал загибать пальцы. — Убийца стационарный, который заманивает или затаскивает жертв к себе домой и убивает там. Убийца территориальный, орудующий в определенном районе, как Джек Потрошитель, который убивал только в кварталах, где процветала проституция, — хотя тут его территорией может быть весь город. И убийца-гастролер, на совести которого бывает больше всего жизней. Так, американцы Оттис Тул и Генри Ли Лукас разъезжали из штата в штат и на пару убили больше трехсот человек.
— Понятно, — сказал Меллер и взглянул на Холе. — Ну и что там у тебя насчет четкой схемы, Харри?
Тот пожал плечами:
— Я же говорю, шеф: просто интуиция.
— Я знаю, что объединяет места преступления, — пришла на помощь Харри Беата.
Все как по команде посмотрели на нее. Она густо покраснела, как будто пожалев о сказанном, но храбро продолжила:
— Он ищет места, где жертвы чувствуют себя в безопасности. В собственной квартире. На своей улице днем. В женском туалете на собственном рабочем месте.
— Отлично, Беата, — похвалил Харри и получил в ответ быстрый благодарный взгляд.
— Хорошее наблюдение, барышня, — согласился Эуне. — И уж коль скоро мы заговорили о схемах передвижения, могу добавить еще кое-что. Убийцы-социопаты часто настолько самоуверенны, что их схемы легко проглядываются. Особая черта таких убийц в том, что они тщательно следят за ходом следствия и редко упускают возможность оказаться рядом со следователями. Расследование для них — игра в кошки-мышки с полицией, и многим серийным убийцам нравится видеть замешательство полицейских.
— Стало быть, где-то рядом сейчас сидит этот тип, смотрит в щелочку и радуется… — Меллер потер ладони. — Ну, если на сегодня все…
— У меня есть небольшой комментарий, — сказал Харри. — Про бриллиантовые звезды, которые убийца оставляет жертвам…
— Выкладывай.
— У них по пять лучей. Почти что пентаграмма.
— Почему «почти»? Насколько я знаю, это пентаграмма и есть.
— Пентаграмму можно нарисовать без отрыва руки пятью взаимопересекающимися линиями.
— Ага! — встрял Эуне. — В этой фигуре скрыто золотое сечение. Очень любопытная. Кстати, вы слышали теорию, что, когда в эпоху викингов кельты собирались крестить Норвегию, они начертили над югом страны священную пентаграмму, чтобы потом размещать по ней города и церкви?
— А при чем тут бриллианты? — спросила Беата.
— Дело не в самих бриллиантах, а в их форме. В пентаграмме. Я помню, что видел ее на одном из мест преступления, — никак не вспомню где. Может, звучит и глупо, но я считаю, что это важно.
— То есть, — подпер Меллер подбородок кулаком, — ты помнишь что-то, чего не помнишь, но считаешь, что это важно.
Харри потер лицо ладонями:
— Когда осматриваешь место преступления, мозг работает так интенсивно, что впитывает в себя мельчайшие детали, даже те, которые могут и не пригодиться. Они лежат мертвым грузом, пока не появится какая-нибудь новая деталь, которая напомнит о том, что ты знал, но забыл. В итоге запутываешься, где что впервые заметил, но нутром чуешь, что это важно. На что это похоже?
— На психоз, — зевнул Эуне.
Остальные повернулись к нему.
— Вы можете хотя бы делать вид, что смеетесь, когда я шучу? — спросил психолог. — Харри, это похоже на работу нормального, напряженно работающего мозга — в этом нет ничего страшного.
— Я думаю, четыре мозга тут уже наработались. — Меллер встал, и тут же зазвонил телефон. — Слушаю, Меллер… Секунду.
Он передал трубку Тому Волеру.
— Да?
Стулья уже заскрипели, но Волер сделал знак рукой, прося всех задержаться.
— Отлично, — сказал он и положил трубку.
Остальные смотрели на него с нетерпением.
— Появилась свидетельница. Она видела, как в тот вечер, когда убили Камиллу Луен, из одного дома по Уллеволсвейен, рядом с кладбищем Христа Спасителя, вышел велокурьер. Она запомнила это потому, что ей показалась странной белая повязка у него на лице. У любителя пива в Санктхансхеуген такой не было. Она не запомнила номер дома, но, когда Скарре повез ее по Уллеволсвейен, сразу же его признала. В этом доме жила Камилла Луен.
Меллер хлопнул по столу:
— Ну наконец-то!
Олауг сидела на постели, приложив ладонь к шее. Пульс медленно успокаивался.
— Как же ты меня напугала, — чужим, хриплым голосом произнесла она.
— Извините, я так устала, — сказала Ина, поднимая последнее пирожное, — и не слышала, как вы вошли.
— Это я должна перед тобой извиниться, — отозвалась Олауг. — Ворвалась без приглашения… и не увидела, что у тебя эти…
— Наушники, — рассмеялась Ина, — и очень громкая музыка — Коул Портер.
— Знаешь, я не слежу за всей этой новомодной музыкой.
— Коул Портер — старый музыкант. Джазист, американец. По-моему, он уже умер.
— Эх ты! Такая молоденькая, а слушаешь мертвых музыкантов.
Ина рассмеялась. Поднос она опрокинула случайно, когда почувствовала, как что-то коснулось ее щеки, и непроизвольно дернула рукой. Оставалось подмести с пола сахарный песок.
— Его музыку записал для меня один друг.
— Ишь ты, улыбается, — сказала Олауг. — Этот твой кавалер, что ли?
Спросила и пожалела: как бы Ина не подумала, что она за ней шпионит.
— Возможно, — ответила Ина, и в глазах ее мелькнул задорный огонек.
— Он небось тебя старше? — Олауг хотела намекнуть, что даже не видела его. — Раз такую старую музыку-то любит.
Но тут же пожалела и об этом вопросе. Вот ведь привязалась, старая перечница! На секунду она испугалась, вдруг Ина, рассердившись на нее, подыщет другое жилье.
— Да, капельку старше. — Ина лукаво улыбнулась, и хозяйку это насторожило. — Наверное, как вы с господином Швабе.
Олауг рассмеялась вместе с ней — от облегчения.
— Подумать только, он сидел там же, где вы сейчас, — заметила Ина.
Олауг огладила одеяло:
— Действительно.
— А когда он в тот вечер чуть не плакал, как вы думаете, это потому, что он не мог вас заполучить?
Олауг продолжала гладить одеяло. Грубая шерсть казалась такой приятной на ощупь.
— Не знаю, — сказала она. — Я побоялась спрашивать. Вместо этого сама придумывала ответы, которые мне больше всего нравились. Чтобы было о чем помечтать вечерами. Наверное, поэтому и влюбилась так сильно.
— А вы с ним вместе куда-нибудь ходили?
— Да. Однажды он меня вывез на Бюгдей. Мы купались. Вернее, я купалась, а он смотрел. Он меня называл «моя нимфа».
— А когда вы забеременели, его жена догадалась, что ребенок от него?
Олауг пристально посмотрела на Ину и покачала головой.
— Они уехали в мае сорок пятого. А я узнала, что беременна, только в июле. — Она похлопала по одеялу ладонью. — Тебе, милая, наверное, надоели мои старые истории. Давай лучше о тебе поговорим. Что у тебя за кавалер?
— Хороший человек.
У Ины было все то же мечтательное выражение лица, с которым она слушала рассказы Олауг об Эрнсте Швабе — ее первом и последнем любовнике.
— Он мне кое-что подарил. — Ина открыла ящик письменного стола и достала маленький сверток, перевязанный золотой лентой. — Но не разрешил открывать до нашей помолвки.
Олауг улыбнулась и погладила Ину по щеке. Хорошая она девушка!
— Он тебе нравится?
— Он не такой, как все. Он… старомодный. Ему не хочется, чтоб мы торопились с… ну, вы знаете.
Олауг кивнула:
— Сначала надо убедиться, что это мужчина твоей жизни, а уж потом — все остальное.
— Я знаю, — ответила Ина, — но это так нелегко — убедиться. Он только что был здесь, и, перед тем как он ушел, я сказала ему, что мне нужно время подумать, а он сказал, что понимает, ведь я еще такая молодая.
Олауг хотела спросить, не было ли с ним собаки, но удержалась: вопросов было и так уже достаточно. В последний раз проведя рукой по одеялу, она встала:
— Ну, моя хорошая, пойду опять ставить чайник.
Это пришло как откровение. Не чудесное, просто — откровение.
Остальные уже полчаса как разошлись. Харри закончил чтение допроса двух сожительниц — соседок Лисбет Барли, выключил настольную лампу и некоторое время всматривался в темноту кабинета. И вдруг — бац! Оттого ли, что он выключил свет, как будто перед сном, оттого ли, что на секунду перестал думать, но перед глазами у него словно возникла четкая фотография.
Зайдя в кабинет, где хранились ключи от помещений, в которых были совершены преступления, он выбрал нужный и поехал на Софиес-гате, откуда с фонариком прошелся до Уллеволсвейен. Близилась полночь. Прачечная на первом этаже была закрыта, а в магазине надгробий и памятников одинокий огонек высвечивал пожелание: «Покойся с миром».
Харри прошел в квартиру Камиллы Луен и запер дверь изнутри.
Ни мебели, ни других предметов из спальни не убирали, но из-за звонкого эха шагов казалось, будто после смерти владелицы квартира стала странно пустой, какой раньше не была. Вместе с тем Харри казалось, что он не один. Не то чтобы он был слишком религиозным, но в душу верил. Потому что всякий раз, когда он видел труп, у него возникало странное чувство, будто тело не только претерпело какие-то физиологические изменения, но лишилось чего-то важного. Тела были похожи на высосанных пауками мух. Не было самого существенного: того света, иллюзорного сияния, которое исходит от давно погасших звезд. Тело становилось бездушным. Отсутствие души и заставляло Харри верить в ее существование.
Лунного света, падающего сквозь окно в потолке, было достаточно, и Харри, не трогая выключателя, прошел в спальню, где зажег фонарик и направил его на балку рядом с кроватью. У него захватило дыхание: там оказалось вовсе не сердце поверх треугольника, как он подумал вначале.
Харри сел на кровать и ощупал рисунок. Судя по всему, линии были вырезаны недавно. Вернее — ломаная линия, пентаграмма.
Харри посветил на пол. Его покрывал тонкий слой пыли, кое-где на паркете пыль свалялась в клубки. Очевидно, прибраться Камилла Луен не успела. Рядом с ножкой кровати он нашел то, что искал, — деревянные стружки.
Харри облокотился на мягкий, удобный матрац, пытаясь сообразить. Если эту звезду над кроватью вырезал убийца, что бы она могла означать?
— Покойся с миром, — пробормотал Харри и закрыл глаза.
Он слишком устал, чтобы мыслить ясно, а в голове вертелся еще один вопрос: почему, собственно, он обратил внимание на пентаграмму? Ведь пятиконечные звезды бриллиантов — это вам не рисунок без отрыва руки. Так почему же он додумался до взаимосвязи? А может, и не додумался? Может, он поспешил? Может, он подсознательно связал пентаграмму с чем-то другим, что он видел на месте преступления, но еще не вспомнил?
Он попытался представить себе места преступлений.
Лисбет на Саннер-гате. Барбара на площади Карла Бернера. И Камилла. Здесь. В душе рядом. Почти что голая. Мокрая кожа. Он пощупал ее. Из-за теплой воды кажется, что с момента смерти прошло меньше времени.
Он трогает ее кожу. Беата это видит, а он не может оторваться. Кожа — словно резиновая. Он смотрит на Камиллу и замечает, что и она смотрит на него — с каким-то странным блеском в глазах. Вздрогнув, он отдергивает руку, и глаза медленно гаснут, как выключенный телеэкран. Странно, думает он и кладет руку ей на щеку. Теплая вода из душа сочится сквозь одежду. Блеск медленно возвращается. Он кладет другую ладонь ей на живот. Глаза оживают, он чувствует пальцами движение ее тела. Да, к жизни ее вызвали его прикосновения. Без них бы она пропала, умерла. Он прислоняется лбом к ее лбу. Вода затекает под одежду, окутывает кожу. Только сейчас он видит, что глаза у нее не синие, а карие, а бледные губы наливаются кровью. Он прижимается губами к ее губам и отшатывается: они холодные как лед.
Она смотрит на него, ее рот приоткрыт.
— Что ты здесь делаешь?
Сердце Харри замерло. Отчасти оттого, что эхо этих слов еще звучало в комнате, а значит, он услышал их не во сне. Отчасти потому, что голос не был женским. Но в основном оттого, что над ним склонилась чья-то фигура.
Потом сердце снова забилось. Фонарик еще горел, и Харри дернулся за ним, но тот упал на пол и описал круг. Тень странной фигуры в бешеном танце заскакала по стенам.
Потом зажглась верхняя лампа.
Свет ударил в глаза, и Харри непроизвольно заслонил лицо руками. Прошло несколько секунд — ни выстрелов, ни ударов. Харри опустил руки.
Он узнал мужчину перед собой.
— Скажите на милость, чем вы тут занимаетесь? — спросил мужчина.
На нем был розовый халат, но все равно не верилось, что он только что проснулся. Прическа выглядела идеальной.
Это был Андерс Нюгорд.
— Я проснулся от шума наверху. — Нюгорд нацедил Харри чашку кофе. — Сразу решил, что в мансарду забрался вор, который узнал, что в квартире никого нет.
— Понятно, — сказал Харри. — Но я, кажется, запирал за собой дверь.
— Я взял дубликат у консьержа. Так, на всякий случай.
Харри услышал шарканье и обернулся.
В дверном проеме возникла Вибекке Кнутсен — в ночной рубашке, с сонным лицом и растрепанными рыжими волосами. Без макияжа и в холодном свете кухни она выглядела старше, чем в той версии, которую Харри видел раньше. Заметив его, она вздрогнула:
— Что случилось? — Ее взгляд метался между Харри и Нюгордом.
— Проверял кое-что в Камиллиной квартире, — поспешил ответить Харри, заметив ее испуг. — Сел на постели отдохнуть и уснул на несколько секунд. Ваш муж услышал шум, поднялся и разбудил меня. Устал я за день.
И он, не зная зачем, демонстративно зевнул.
Вибекке взглянула на своего сожителя:
— Что это на тебе?
Андерс Нюгорд посмотрел на розовый халат, как будто сам увидел его впервые:
— Ой, я, наверное, выгляжу по-дурацки! — Он хохотнул. — Я купил его в подарок тебе, дорогая. Лежал в чемодане. В спешке ничего больше не нашел. Держи.
Он ослабил пояс, снял халат и кинул его Вибекке.
— Спасибо, — только и смогла выдавить она.
— Кстати, а ты-то почему не спишь? — Нюгорд продолжал глупо улыбаться. — Разве ты не приняла снотворное?
Вибекке в смущении посмотрела на Харри.
— Спокойной ночи, — пробормотала она и исчезла.
Андерс подошел к кофемашине и поставил на нее свою чашку. Его плечи и спина были бледными, почти белыми, а предплечья — загорелыми, как у дальнобойщика летом.
— Обычно она ночью спит как сурок, — произнес он.
— А вы, надо думать, нет.
— Почему вы так думаете?
— Откуда бы вам иначе знать, что она спит как сурок?
— Она сама так говорит.
— А вы просыпаетесь, только когда слышите шаги наверху?
Андерс посмотрел на Харри и кивнул:
— Вы правы, Холе. Я плохо сплю. Не так-то легко заснуть после того, что случилось. Лежишь, думаешь, строишь версии.
Харри отпил из чашки:
— Не поделитесь?
Андерс пожал плечами:
— Я не так много знаю о массовых убийцах. Если этот — из них.
— Не из них. Это серийный убийца. Большая разница.
— Ну да, а вы не заметили, что у жертв есть что-то общее?
— Все они — молодые женщины. Что-то еще?
— Все они были или оставались неразборчивыми в половых связях.
— Что?
— Почитайте газеты. То, что написано об их прошлом, говорит само за себя.
— Но Лисбет Барли — замужняя женщина, и, насколько нам известно, она была верной женой.
— В супружестве — да. Но до этого она выступала в группе, которая разъезжала туда-сюда и играла на дискотеках. Не будьте наивны, Холе.
— Хм… И какой вывод вы делаете?
— Убийца, который берет на себя смелость выносить другим смертный приговор, считает себя Богом. А в Послании к евреям, глава тринадцатая, стих четвертый, говорится: «блудников же и прелюбодеев судит Бог».
Харри кивнул и посмотрел на часы.
— Я запишу, Нюгорд.
Андерс постучал пальцами по чашке:
— Нашли, что искали?
— Да, я нашел пентаграмму. Полагаю, вам известно, что это такое, раз вы занимаетесь церковной утварью.
— Вы имеете в виду пятиконечную звезду?
— Да. Как Вифлеемская. Часом, не знаете, что она может означать? — Харри опустил голову, будто смотрел на стол, а сам внимательно изучал лицо Нюгорда.
— Кое-что. Пять — важнейшее число в черной магии. А вверх указывало два луча или один?
— Один.
— Тогда это не знак тьмы. Описанный вами символ может означать жизненную энергию и желания. Где вы ее увидели?
— На балке над постелью.
— А-а, — протянул Нюгорд. — Тогда это отличный символ, «марин крест» называется.
— «Марин крест»?
— Языческий знак. Его чертили над входом, чтобы уберечь дом от мары.
— Это еще что такое?
— Мары-кошмары. Мара — злой дух в обличье женщины, которая садится спящему на грудь и посылает ему дурные сновидения. Язычники считали ее призраком. Ничего странного, что слово «мара» восходит к индоевропейскому «мер».
— Ну, в языках я не силен.
— «Мер» означает смерть, мор. — Нюгорд посмотрел в чашку. — Или убийство.
Вернувшись домой, Харри обнаружил на автоответчике сообщение от Ракели. Она спрашивала, не сводит ли Харри Олега во Фрогнербад завтра, она с трех до пяти будет у дантиста. Это просьба Олега, уточнила она.
Харри сидел и слушал запись, пытаясь вспомнить дыхание в трубке, когда кто-то позвонил несколько дней назад, но потом бросил это занятие.
Он разделся и лег в постель. Прошлой ночью он убрал одеяло и сегодня укрылся одним пододеяльником. Во сне он запутался, попал ногой в отверстие, пытаясь вырваться, перепугался и проснулся от треска рвущейся ткани. Темнота за окном уже начинала светлеть. Он отшвырнул пододеяльник на пол и отвернулся к стене.
Потом пришла мара. Она навалилась ему на грудь и прижалась губами к его губам. Голова закружилась. Мара склонилась к самому уху и горячо в него дохнула. Огнедышащий дракон. Бессловесное сообщение из автоответчика. Она хлестала его по ногам и бедрам, и боль была сладкой, и она говорила, что скоро он не сможет любить никого, кроме нее, поэтому нужно привыкать.
Лишь когда над крышами домов взошло солнце, она оставила его в покое.
