Глава 11

Один из наиболее бесчеловечных аспектов моей работы заключался в том, что неопознанные останки становились "торсом", "женщиной из багажника" или "супермужчиной". Им присваивали обезличивающие имена, лишавшие человека индивидуальности так же беспощадно, как смерть. Если я не могла идентифицировать поступивший труп, то рассматривала это как личную неудачу. Я складывала кости в банковские ящики и хранила в шкафу в надежде, что когда-нибудь смогу определить, кому они принадлежат. Месяцами и годами держала неповрежденные тела и части тел в холодильниках и не передавала для похорон в безымянные могилы, пока не истекала последняя надежда выяснить, кто были эти люди, или не оставалось свободного места в морге. Мы не могли вечно хранить покойников.

Труп, предназначенный для вскрытия тем утром, назвали "человеком из контейнера". Он был в очень плохом состоянии, поэтому я предполагала, что его не придется долго держать. Когда труп уже настолько разложился, процесс гниения не может остановить даже холодильник.

– Иногда не представляю, как ты это выдерживаешь, – проворчал Марино.

Мы находились в раздевалке, примыкающей к патолого-анатомическому театру, и ни герметичные двери, ни бетонные стены не могли полностью блокировать запах.

– Тебе не обязательно присутствовать при вскрытии, – напомнила я.

– Не пропущу его ни за что на свете.

Мы облачились в двойные халаты, перчатки, бахилы, хирургические шапочки и маски с защитными стеклами. У нас не было противогазов, потому что я в них не верила. И кроме того, ни один из моих подчиненных не осмеливался тайно пользоваться носовыми фильтрами, хотя копы делали это постоянно. Если судебно-медицинский эксперт не может справиться с неприятными аспектами своей работы, он должен найти себе другое занятие.

Более того, запахи были важны. Каждый мог рассказать собственную историю. Сладковатый запах мог означать применение этилхлорвинола, а хлоралгидрат напоминал запах груш. Присутствие обоих препаратов могло указывать на передозировку снотворных, а запах чеснока – на мышьяк. Фенолы и нитробензол напоминали соответственно об эфире и гуталине, а этиленгликоль пахнет точно так же, как антифриз, потому что это он и есть. Выделение потенциально значимых запахов из ужасного зловония грязных тел и гниющей плоти очень напоминает археологические изыскания. Концентрируешься на том, что есть, а не на жалком состоянии материала.

Декомпозиционный зал, как мы его называли, был уменьшенной копией патологоанатомического театра. Там была установлена отдельная вентиляционная система, стоял свой холодильник и единственный передвижной патологоанатомический стол, который можно было пристыковывать к большой раковине. Все, включая шкафы и двери, было изготовлено из нержавеющей стали. Стены и пол облицованы водостойким акриловым покрытием, способным выдержать самую суровую мойку чистящими средствами и хлоркой. Автоматические двери открывались с помощью больших стальных кнопок, на которые можно было нажимать не пальцем, а локтем.

Когда за нами закрылись двери декомпозиционного зала, я испуганно вздрогнула, увидев там Андерсон, присевшую на краешек стола. Каталка с упакованным в мешок распухшим телом стояла в центре зала. Труп – это улика. Я никогда не позволяла детективам оставаться наедине с необследованным телом, по крайней мере после того, как в деле О. Джей Симпсона в ненадлежащем исполнении обязанностей обвинили всех, кроме подсудимого.

– Что вы здесь делаете, и где Чак?

Чак Раффин, отвечавший за работу морга, давно должен быть здесь, проверяя хирургические инструменты, маркируя пробирки и подготавливая все нужные документы.

– Он впустил меня и куда-то отошел.

– Впустил вас и куда-то отошел? Как давно это случилось?

– Минут двадцать назад, – ответила Андерсон, напряженно глядя на Марино.

– Неужели я вижу носовые фильтры, или это мне только кажется? – ласково осведомился тот.

На верхней губе Андерсон осталась капелька вазелина.

– Видишь промышленные дезодораторы там, наверху? – Марино небрежно указал на специальную вентиляционную систему в потолке. – И знаешь что, Андерсон? Она ни черта не поможет, когда расстегнут этот мешок.

– Я не собираюсь здесь оставаться.

Это было очевидно. Она даже не надела хирургические перчатки.

– Здесь нельзя находиться без защитной одежды, – сказала я.

– Я просто хотела предупредить, что буду разговаривать со свидетелями. Когда обнаружите причину смерти, сообщите мне по пейджеру, – заявила она.

– Каких свидетелей? Брей посылает тебя в Бельгию? – спросил Марино. Защитное стекло его маски запотело от дыхания.

Я ни на секунду не сомневалась, что она пришла сюда, в это не слишком приятное место, не для того, чтобы о чем-то меня предупредить. Андерсон появилась у нас с какой-то другой целью, не имеющей отношения к этому делу. Я посмотрела на темно-красный пластиковый мешок, надеясь убедиться в его нетронутости, и подумала, что у меня начинается мания преследования. Взглянув на настенные часы, увидела, что уже почти девять.

– Позвоните мне, – бросила Андерсон, словно приказывая.

За ней, зашипев, плотно закрылись двери. Я подняла трубку внутреннего телефона и вызвала Розу.

– Где Чак? – поинтересовалась я.

– Бог его знает, – ответила Роза, не пытаясь даже скрыть свое презрение к нему.

– Найдите его и скажите, чтобы немедленно явился сюда. Он меня уже достал. И отмечайте его телефонные звонки. Регистрируйте все.

– Я всегда так делаю.

– Он дождется, что я его уволю, – сказала я Марино, повесив трубку. – Ленивый и абсолютно безответственный, а раньше он таким не был.

– Он стал еще более ленивым и безответственным, чем раньше, – поправил меня Марино. – Этот парень что-то задумал, док. И кстати, к твоему сведению, он пытается поступить на работу в полицию.

– Вот и хорошо, – заметила я. – Можете забирать его.

– Он один из тех, кто сходит с ума по форменной одежде, оружию и мигалкам, – сказал Марино, когда я стала расстегивать мешок.

Голос Марино начал терять уверенность. Он изо всех сил пытался сохранить самообладание.

– Ты как? – спросила я.

– Нормально.

Оглушающе ударило зловоние.

– Черт возьми! – выругался Марино, когда я сняла покрывающие тело простыни. – Проклятый сучий ублюдок!

Иногда тела разлагались до такой степени, что становились сюрреалистичной смердящей смесью неестественных цветов и запахов, способной вывернуть человека наизнанку или послать в обморок.

Марино отбежал к столу, стараясь быть как можно дальше от каталки, и я едва смогла удержаться от смеха. Он выглядел очень смешно в хирургическом одеянии. Когда он натягивал бахилы, то шаркал, как бы скользя по полу, а поскольку хирургическая шапочка с трудом умещалась на его лысеющей голове, она сморщивалась, как гофрированная бумага. Через пятнадцать минут Марино, как правило, сдергивал ее.

– Он же не виноват, что находится в таком состоянии, – напомнила я.

Марино не обращал внимания на мои слова, запихивая в нос воздушные фильтры.

Двери открылись, и вошел Чак Раффин, держа в руках рентгеновские снимки.

– Не стоило приводить сюда постороннего, а потом исчезать, – сказала я Раффину гораздо сдержаннее, чем следовало бы. – Особенно начинающего детектива.

– Я не знал, что она начинающая.

– А ты что думал? – спросил Марино. – Она появляется здесь в первый раз и выглядит лет на тринадцать.

– Это точно, что она плоскогрудая. Позвольте доложить, что мне такие не нравятся, – заявил Раффин с важным видом. – Внимание, лесбиянки! Тревога! Тревога! Тревога!

– Мы не оставляем посторонних наедине с телами, не прошедшими исследования. В том числе полицейских. Опытных или неопытных. – Мне хотелось немедленно уволить его.

– Знаю. – Он хотел показаться сообразительным. – О. Джей Симпсон и подброшенные улики.

Раффин был высоким стройным юношей с апатичными карими глазами и непослушными, вечно растрепанными светлыми волосами, придававшими ему взъерошенный вид, который так нравится женщинам. Ему не удалось сразу очаровать меня, и он больше не пытался этого сделать.

– Во сколько пришла детектив Андерсон? – спросила я. Вместо ответа он прошелся по залу, щелкая выключателями проекторов. Они засветились тусклым светом.

– Извините, что опоздал. Я разговаривал по телефону. У меня болеет жена.

Он уже столько раз оправдывался нездоровьем жены, что она была или неизлечимо больна, или страдала синдромом Мюнхгаузена, или находилась при смерти.

– Наверное, Рене не осталась... – начал Раффин, имея в виду Андерсон.

– Рене? – прервал его Марино. – Не знал, что вы с ней так близко знакомы.

Раффин по одному начал вынимать рентгеновские снимки из больших коричневых конвертов.

– Чак, во сколько пришла Андерсон? – повторила я.

– Если точно... – он на мгновение задумался, – то где-то после восьми.

– И ты впустил ее в морг, зная, что все будут на совещании? – спросила я, в то время как он вставлял рентгеновские снимки в проекторы. – Зная, что в морге никого не будет, что на столах лежат документы и личные вещи?

– Она никогда не была в морге, поэтому я устроил ей короткую экскурсию. Кроме того, с ней был я. Заодно посчитал таблетки.

Он имел в виду бесчисленное количество таблеток, которые были прописаны и поступали к нам вместе с трупами. Раффин должен был подсчитывать их и отправлять в канализацию.

– Ух ты, – воскликнул он, – только посмотрите на это!

Рентгенограммы с разных углов показывали металлические скобки на левой стороне челюсти. Они были видны так же ясно, как швы на теннисном мячике.

– У "человека из контейнера" была сломана челюсть. Этого достаточно, чтобы его опознать, доктор Скарпетта?

– Если нам удастся раздобыть старые снимки.

– Это всегда нелегко, – сказал Раффин. Он делал все, чтобы отвлечь меня, поскольку понимал, что попал в неприятность.

Я просмотрела нечеткие формы носовых пазух и костей, но не увидела других переломов, деформаций или странностей. Однако, когда очистила зубы, обнаружила дополнительный бугорок Карабелли. На всех молярах имеется четыре центра кальцификации. На этом их пять.

– Что такое Карабелли? – осведомился Марино.

– Какой-то человек. Не знаю, кто он. – Я указала на зуб. – Верхняя челюсть. Лингвальные и мезиальные или направлены в сторону языка и вперед.

– Надо думать, это хорошо, – заметил Марино. – Хотя я не имею ни малейшего понятия, о чем ты говоришь.

– Необычная характеристика, – объяснила я. – Не говоря уже о строении носовых пазух и сломанной челюсти. У нас достаточно сведений, чтобы идентифицировать его хоть дюжину раз, если найдем пожизненные снимки.

– Мы разговариваем на разных языках, док, – напомнил мне Марино. – Черт побери, у тебя здесь лежат люди со стеклянными глазами, деревянными ногами, пластинками в черепе, перстнями-печатками – да хоть с чем, – но мы не можем их опознать, потому что не было заявлений об исчезновении. Или, может быть, они были, но пропали. Или мы не можем найти историю болезни или рентгеновский снимок.

– Здесь и здесь пломбы, – сказала я, показывая пару металлических пломб, ярко высвечивающихся на полупрозрачном фоне коренных зубов. – Похоже, он заботился о своих зубах. Ногти аккуратно пострижены. Давай переложим его на стол. Нужно поторапливаться. Он становится только хуже.