Часть IV

Беату Лённ похоронили на кладбище района Гамлебюен рядом с отцом. Его похоронили здесь не потому, что кладбище обслуживало район его проживания, а потому, что оно находилось ближе всего к Полицейскому управлению.

Микаэль Бельман поправил галстук и взял Уллу за руку. Взять ее с собой посоветовал руководитель службы по связям с общественностью. Для него, как ответственного руководителя, после последнего убийства ситуация стала настолько критической, что ему требовалась помощь. Первым делом руководитель службы по связям с общественностью объяснил, что Микаэль в качестве начальника полиции должен сейчас продемонстрировать личную вовлеченность в события и сочувствие, хотя до сих пор он создавал себе имидж холодного профессионала. Улла согласилась. Конечно, она согласилась. Она была безумно красива в костюме, который так тщательно выбирала для похорон. Она, Улла, была ему хорошей женой. Больше он этого не забудет. Долго не забудет.

Пастор говорил и говорил о том, что называл важными вопросами, о том, что с нами происходит, когда мы умираем. Но важными вопросами было не это, а то, что случилось до смерти Беаты Лённ и кто ее убил. Ее и трех других полицейских на протяжении последнего полугодия.

Этими же важными вопросами задавалась и пресса, которая в последние дни пела хвалы великолепной начальнице криминалистического отдела и критиковала нового и, очевидно, не слишком опытного начальника полиции.

Для председателя городского совета эти вопросы тоже имели большое значение, и он вызвал Микаэля на встречу, где проинформировал, что к тому, как он ведет дела об убийствах полицейских, накопились критические замечания.

И это были важные вопросы для следственной группы, как для большой, так и для маленькой, которую Хаген создал, не проинформировав его, но которую Бельман разрешил, поскольку у нее появилась конкретная ниточка, Валентин Йертсен. Слабым местом теории, что за всеми этими убийствами стоит призрак, являлось то, что она строилась на показаниях одной-единственной свидетельницы, утверждавшей, что видела его живым. И сейчас эта свидетельница лежала в гробу у алтаря.

В отчетах криминалистов, следователей-тактиков и судебных медиков было недостаточно деталей, чтобы полностью восстановить картину случившегося, но то, что им было известно, полностью совпадало со старыми отчетами об убийстве в Бергслиа.

Так что, если исходить из предположения, что и все остальные обстоятельства совпадали, Беату Лённ умертвили самым жутким из возможных способов.

В ее исследованных тканях не было обнаружено следов наркоза. В отчете из Института судебной медицины имелись такие выражения, как «массивные кровоизлияния в мышечных и подкожных тканях», «следы воспаления на тканях», и это в переводе на нормальный язык означало, что Беата Лённ была жива не только в то время, когда соответствующие части тела были отрезаны, но, к сожалению, и некоторое время после этого.

Края порезов указывали на то, что расчленение производилось сабельной пилой, а не ножовкой. Криминалисты считали, что использовалось полотно для работы с так называемым биметаллом, то есть четырнадцатисантиметровое зубчатое полотно, которым можно распилить кости. Бьёрн Хольм сказал, что в тех местах, откуда он родом, охотники называют такое полотно «лосиной пилой».

Беату Лённ, вероятно, расчленили на журнальном столике, поскольку он был стеклянным. После использования его вымыли. У убийцы наверняка было с собой нашатырное мыло и черные пакеты для мусора, поскольку ни того ни другого на месте преступления не обнаружили.

В мусороуборочной машине также были найдены куски ковра, пропитанного кровью.

А вот отпечатков пальцев, обуви, частиц одежды, волос или другого материала, содержащего ДНК, не принадлежащее обитателям дома, обнаружено не было.

Как и следов взлома.

Катрина Братт сообщила, что Беата Лённ прекратила разговор с ней, потому что ей в дверь позвонили.

Сейчас казалось совершенно неправдоподобным, чтобы Беата Лённ добровольно впустила в дом чужого человека, особенно в разгар операции. Поэтому версия, над которой они работали, заключалась в том, что убийца проник внутрь, угрожая ей оружием.

Ну и конечно, имелась другая версия. О том, что это был совсем не чужой человек. Потому что на крепких дверях Беаты Лённ в дополнение к замку имелась цепочка. Она была сильно исцарапана, что свидетельствовало о частом использовании.

Бельман оглядел ряды собравшихся в церкви. Гуннар Хаген. Бьёрн Хольм и Катрина Братт. Пожилая женщина с маленькой девочкой, насколько он понял, дочерью Беаты Лённ; во всяком случае, она была на нее очень похожа.

Другой призрак, Харри Холе. Ракель Фёуке. Темноволосая, с черными блестящими глазами, почти такая же красивая, как Улла. Непостижимо, что такой парень, как Холе, смог вонзить в нее свои когти.

А чуть позади остальных — Исабелла Скёйен. Городской совет, естественно, должен был прислать своего представителя, пресса могла бы заметить его отсутствие. Прежде чем войти в церковь, она отвела Бельмана в сторону, не обращая внимания на переминающуюся с ноги на ноги Уллу, и спросила, как долго он собирается не отвечать на ее телефонные звонки. И он повторил, что между ними все кончено. И она посмотрела на него взглядом, каким человек смотрит на насекомое, перед тем как раздавить его, и сказала, что она leaver, а не leavee. И что он еще увидит. Микаэль чувствовал ее взгляд на своей спине, подходя к Улле и протягивая ей руку.

Остальные места занимали люди, которые, по его предположениям, были родственниками, друзьями и коллегами, большинство из них — в форме. Микаэль слышал, как они утешали друг друга чем могли: на теле не было обнаружено следов пыток, а из-за кровопотери Беата, скорее всего, быстро потеряла сознание.

На какую-то долю секунды его глаза встретились с другими, но он перевел взгляд дальше, сделав вид, что не заметил Трульса Бернтсена. Какого черта он здесь делает? Уж его-то точно не было в списке друзей Беаты Лённ. Улла легко сжала его руку и вопросительно посмотрела, а он поспешил улыбнуться ей в ответ. Ну да ладно, перед лицом смерти все мы — коллеги.

Катрина ошиблась. Она выплакала не все слезы.

Она несколько раз думала, что выплакала, в течение первых суток после обнаружения Беаты. Ей казалось, что все, больше слез у нее не осталось. Но это было не так. И она продолжала выжимать их из тела, уже онемевшего от продолжительных рыдательных спазмов.

Она плакала, пока тело ей не отказало и ее не вырвало. Плакала, пока не засыпала от полного изнеможения. Плакала, как только просыпалась. И вот теперь она снова плакала.

А в те часы, когда она спала, ее преследовали сны. Преследовали из-за заключенного ею договора с дьяволом, в котором говорилось, что она готова пожертвовать еще одним коллегой ради поимки Валентина. И который она ратифицировала, поклявшись: «Еще один раз, гад. Нанеси еще один удар».

Катрина громко всхлипнула.

Громкое всхлипывание заставило Трульса Бернтсена выпрямиться. Он чуть не заснул. Дешевая ткань его костюма скользила по отполированной церковной скамье, не хватало только свалиться с нее.

Он сосредоточенно смотрел на алтарь. Иисус с такими лучами из головы. Налобный фонарь. Отпущение грехов. Гениальное изобретение. Религию стало труднее продавать, ведь так нелегко следить за соблюдением всех заповедей, особенно после того, как людям начали советовать поддаваться некоторым искушениям. И люди пришли к выводу, что им достаточно просто верить. Маркетинговый ход, настолько же эффективный для оборота, как продажи в кредит. Раньше казалось, что спасение будет дано даром. Но, как и покупки в кредит, оно больше не пользовалось таким спросом, людям стало плевать, они грешили на тяжелую жизнь, потому что достаточно ведь чуть-чуть верить. Поэтому в Средневековье потребовалось ужесточить правила и ввести денежные сборы. И был изобретен ад и предание о том, что души будут гореть в огне. И пожалуйста — напуганные клиенты были загнаны обратно в церковь, но на этот раз им пришлось заплатить. Церковь стала хорошо зарабатывать и разбогатела, она проделала, черт возьми, отличную работу. Вот что Трульс думал об этом деле, а его собственная вера заключалась в том, что он умрет и на этом все кончится, не будет ни отпущения грехов, ни ада. Но если он ошибался, то он попадет в беду, это ясно. Должны существовать границы того, что можно простить, а у Иисуса едва ли хватит фантазии представить хотя бы парочку из тех вещей, что совершил Трульс.

Харри смотрел прямо перед собой. Он находился в другом месте. В «Камере пыток», где Беата показывала и рассказывала. Он очнулся только от шепота Ракели:

— Ты должен помочь Гуннару и остальным, Харри.

Он вздрогнул и вопросительно посмотрел на нее.

Она кивнула в сторону алтаря, где другие уже заняли свои места по сторонам от гроба. Гуннар Хаген, Бьёрн Хольм, Катрина Братт, Столе Эуне и брат Джека Халворсена. Хаген сказал, что позиция Харри — напротив деверя, второго по высоте мужчины среди них.

Харри поднялся и быстрыми шагами пошел по центральному проходу.

«Ты должен помочь Гуннару и остальным».

Это было похоже на эхо слов, которые она произнесла накануне вечером.

Харри обменялся незаметными кивками с остальными и занял свободное место.

— На счет «три», — тихо сказал Хаген.

Звуки органа наплывали один на другой, словно разбухали.

И они понесли Беату Лённ к свету.

В баре «Юстисен» было полно людей, пришедших после похорон.

В динамиках звучала песня, которую Харри уже слышал в этом заведении. «I Fought the Law» в исполнении группы «Bobby Fuller Four». У названия песни было оптимистичное продолжение: «…and the law won».

Он проводил Ракель на экспресс в аэропорт, и за это время иные из бывших коллег успели набраться. Будучи трезвым наблюдателем, Харри видел почти паническое стремление напиться, словно собравшиеся находились на борту терпящей крушение шхуны. За некоторыми столами люди подхватывали слова песни Бобби Фуллера о том, что закон победил.

Харри подал знак, что скоро вернется, столу, где сидели Катрина Братт и остальные носильщики гроба, и пошел в туалет. Он уже заканчивал, когда какой-то человек занял место у соседнего с ним писсуара. Харри услышал звук расстегиваемой молнии.

— Это место для нас, для полицейских, — прогнусавил стоящий рядом. — Так какого черта здесь делаешь ты?

— Ссу, — ответил Харри, не поднимая глаз. — А ты? Жжешь?

— Даже не пытайся, Холе.

— Если бы я попытался, ты бы не разгуливал на свободе, Бернтсен.

— Берегись, — простонал Трульс Бернтсен, свободной рукой ухватившись за перегородку между писсуарами. — Я могу повесить на тебя убийство, и ты это знаешь. Того русского в баре «Приходи таким, какой ты есть». Всем в полиции известно, что это сделал ты, но я единственный, кто может это доказать. И именно поэтому ты не решаешься пойти против меня.

— Вот что я знаю, Бернтсен: этот русский был наркодилером, который пытался меня устранить. Но если ты считаешь, что тебе повезет больше, чем ему, то вперед. Ты ведь и раньше избивал полицейских.

— Что?

— Вместе с Бельманом. Какого-то гомика, что, не так?

Судя по звуку, у Бернтсена были какие-то проблемы со спуском воды.

— Ты что, снова нажрался, Холе?

— Мм, — ответил Харри, застегиваясь. — Открылся сезон для тех, кто ненавидит полицию.

Он пошел к раковине и увидел в зеркале, что Бернтсену никак не удается заново включить свой кран. Харри вымыл и вытер руки. Направился к двери. И услышал за спиной тихий хриплый голос Бернтсена:

— Я просто предупреждаю: даже не пытайся. Если ты возьмешь меня, я утащу тебя за собой.

Харри вышел в зал. Бобби Фуллер заканчивал. И в голову Харри пришла мысль о том, насколько наши жизни полны случайными совпадениями. Например, когда Бобби Фуллера нашли мертвым в его машине в 1966 году, всего пропитанного бензином, многие полагали, что его убили полицейские. Ему было двадцать три. Столько же, сколько и Рене Калснесу.

Началась следующая песня группы «Supergrass». «Caught by the Fuzz». Харри улыбнулся. Газ Кумбс поет о том, как его ловят легавые, the fuzz, которые хотят, чтобы он стал стукачом. Через двадцать лет полиция слушает эту песню и считает ее хвалебной для себя. Прости, Газ.

Харри огляделся. Он думал о долгом разговоре, который состоялся у них с Ракелью сегодня ночью. Обо всем, что в своей жизни человек может обойти, обогнуть, чего может избежать. И о том, от чего человек не может убежать, потому что в этом и заключается его жизнь, смысл его существования. Что все остальное — любовь, мир, счастье — лишь приложение к главному. Говорила в основном Ракель. Она объяснила ему, в чем его долг. Сказала, что тени смерти Беаты стали такими длинными, что заслонили собой тот июньский день, и не имеет значения, будет ли он солнечным. Что он должен. Ради них обоих. Ради них всех.

Харри пробрался к столу носильщиков гроба.

Хаген встал и выдвинул стул, который они придерживали для него.

— Ну? — спросил он.

— Я с вами, — ответил Харри.

Трульс стоял у писсуара, полупарализованный после сказанного Харри. «Открылся сезон для тех, кто ненавидит полицию». Он что-то знает? Чушь! Харри ничего не знает. Откуда ему! Если бы знал, то не бросался бы так словами, не провоцировал бы Трульса. Но он знал о гомике из Крипоса, которого они избили. А как он мог об этом узнать?

Тот парень пытался клеиться к Микаэлю, пытался поцеловать его в зале заседаний, и Микаэль решил, что кто-то мог это видеть. Там, в гараже, они натянули шапку ему на лицо. Бил Трульс, Микаэль только смотрел, как обычно. Он вмешался, когда Трульс чуть было не перестарался, велев ему остановиться. Но было поздно. Он уже перестарался. После их ухода парень остался лежать.

Микаэль боялся, что они зашли слишком далеко, что парень получил увечья и решится подать на них заявление. Так что это стало первым заданием Трульса-сжигателя. С включенной мигалкой они помчались в «Юстисен», пробрались к стойке бара и потребовали рассчитать их за два пива «Мункхольмен», которое им принесли полчаса назад. Бармен кивнул, сказал, хорошо, что есть честные люди, и Трульс дал ему такие хорошие чаевые, что был уверен: бармен это запомнит. Они взяли с собой чек с пробитым временем оплаты, поехали вместе с Микаэлем в криминалистический отдел, где в то время работал один новичок, который, как было известно Микаэлю, мечтал получить должность следователя-тактика. Они объяснили ему, что, возможно, кое-кто захочет повесить на них нападение и поэтому он должен удостоверить, что они чисты. Новичок провел быстрое поверхностное исследование их одежды и, по его словам, не обнаружил ни ДНК, ни крови. После этого Трульс отвез Микаэля домой, а сам вернулся в гараж. Педрилы там уже не было, но кровавый след указывал на то, что ему удалось выбраться из гаража. Так что, вполне возможно, все было не так уж плохо. Но Трульс все равно очистил место от возможных следов, а потом поехал в порт и выбросил дубинку в море.

На следующий день один коллега позвонил Микаэлю и сказал, что педрила связался с ним из больницы и хочет подать заявление о насилии. Трульс поехал в больницу и в конце своего визита сообщил парню о ситуации с доказательствами и о том, в каком положении окажется он сам, если хоть раз скажет слово на работе или вообще появится там.

Больше парня из Крипоса они не слышали и не видели. Все благодаря ему, Трульсу Бернтсену. Черт бы побрал Микаэля Бельмана. Трульс всегда спасал эту свинью. До сих пор. Теперь о том деле знает Харри Холе, а он совершенно непредсказуемый. Он мог стать опасным, этот Холе. Слишком опасным.

Трульс Бернтсен посмотрел на свое отражение в зеркале. Террорист. Конечно, он террорист.

А ведь он еще только начал.

Он вышел из туалета и вернулся в зал, ко всем остальным, как раз в то время, когда Микаэль Бельман заканчивал свою речь:

— …что Беата Лённ была сделана из того же материала, из какого, мы надеемся, сделаны все собравшиеся. И от нас зависит, сможем ли мы это доказать. Только так мы почтим ее память, как ей хотелось бы. Мы возьмем его. Выпьем!

Трульс смотрел на своего друга детства, когда все остальные подняли бокалы к потолку, как воины, поднимающие копья по команде своего вождя. Он видел их сияющие, серьезные, ожесточенные лица. Видел, как Бельман кивнул, будто они о чем-то договорились, видел, что он тронут, тронут происходящим, своими собственными словами, тем, что они породили, властью, которую они имели над собравшимися здесь.

Трульс вернулся в коридор, ведущий к туалетам, остановился рядом с игровым автоматом, опустил монетку в телефон-автомат и снял трубку. Он набрал номер операционного центра.

— Полиция.

— У меня анонимная информация. Речь о пуле, которая имеется в материалах дела Рене. Я знаю, из какого оружия она была выплу… выпу…

Трульс пытался говорить быстро, потому что знал, что разговор записывается и впоследствии может быть прослушан заново. Но язык не успевал за мозгом.

— Тогда вам необходимо поговорить со следователями из отдела по расследованию убийств или из Крипоса, — прервал его операционный центр. — Но они сегодня все на похоронах.

— Я знаю! — сказал Трульс и понял, что без особой причины повысил голос. — Я просто хотел оставить информацию.

— Вы это знаете?

— Да. Слушайте…

— Я вижу по номеру, что вы звоните из «Юстисена». Вы найдете следователей там.

Трульс уставился на телефон. До него дошло, что он пьян и что он совершил грубую ошибку в оценке ситуации. Если делу дадут ход и станет известно, что звонок поступил из «Юстисена», они могут просто собрать всех присутствующих здесь, проиграть запись и спросить, узнал ли кто-нибудь голос звонившего. А это слишком рискованно.

— Тут просто кое-кто решил пошутить, — сказал Трульс. — Извините, у нас тут слишком много пива.

Он положил трубку и пошел к выходу прямо через зал, не глядя ни направо, ни налево. Открыв дверь и ощутив холодное дыхание дождливой погоды, он остановился и обернулся. Микаэль Бельман стоял, положив руку на плечо одного из коллег. Вокруг алкаша Харри Холе собралась группа людей. Одна из них, женщина, даже обнимала его. Трульс посмотрел на улицу, на дождь.

Отстранен. Исключен.

Кто-то положил руку ему на плечо, и он поднял голову. Лицо этого человека расплывалось, будто Трульс смотрел сквозь струи дождя. Неужели он действительно так напился?

— Все в порядке, — произнесло лицо мягким голосом, а рука сжала его плечо. — Выпусти это из себя, мы все сегодня в таком состоянии.

Трульс отреагировал инстинктивно: сбросил руку с плеча и выбежал на улицу. Он тяжело шагал, чувствуя, как дождевая вода просачивается через рукава куртки. К черту их всех. К черту их всех, вместе взятых. Он сам позаботится о транспорте.