47
Клиника для слепых стояла у подножия горного массива Сет-Ло. Это было большое светлое здание – полная противоположность угрюмым гернонским домишкам, – стены которого блестели под струями ливня. Ньеман направился к входу.
Три часа ночи, нигде ни одного огонька. Комиссар позвонил в дверь, продолжая оглядывать длинные, спускающиеся вниз по склону лужайки вокруг здания. Они были обнесены тонкой проволокой, натянутой на низенькие столбики, с укрепленными на них фотоэлементами. Вряд ли столь хлипкое заграждение могло остановить воров – скорее всего, это была мера предосторожности, чтобы слепые не слишком удалялись от своего «гнезда».
Ньеман позвонил еще раз.
Наконец ему отворил заспанный сторож; он выслушал объяснения комиссара, не поднимая глаз, а может быть, и не видя его, но все же впустил гостя в просторную приемную и отправился будить директора.
Комиссар терпеливо ждал. Лампы в комнате не горели, сюда падал лишь свет из вестибюля. Четыре белые бетонные стены, голый, тоже белый, пол. В дальнем конце помещения двойная лестница с перилами натурального светлого дерева уходила куда-то наверх, наискось, точно пирамида. Потолок был затянут белым полотном. Сквозь широкие герметичные окна виднелись горные хребты. Все вместе смахивало на чистенький и веселенький современный санаторий, построенный архитекторами с изменчивым воображением.
Ньеман и здесь заметил развешанные повсюду фотоэлементы: незрячие передвигались в ограниченном пространстве. По стенам шла легкая рябь – отблески бесчисленных дождевых струй, стекавших по оконным стеклам. Пахло мастикой и цементом; этому сыроватому помещению явно недоставало тепла.
Комиссар сделал несколько шагов. Его заинтриговала одна деталь: часть комнаты была заставлена мольбертами с загадочными эскизами, похожими издали на математические уравнения. Вблизи они оказались примитивными изображениями людей с искаженными лицами. Ньеман удивился: студия рисунка в клинике для слепых детей! Но главное – он теперь чувствовал себя гораздо спокойнее оттого, что так и не обнаружил никаких признаков животных. Неужели здесь, в клинике для незрячих, не держат собак?
Внезапно мраморный пол зазвенел под чьими-то тяжелыми шагами. Полицейскому стало ясно, почему в здании нет коврового покрытия: это гулкое помещение позволяло слепым ориентироваться по звукам. Обернувшись, он увидел перед собой могучего человека с румяным лицом, обрамленным седой бородой. Настоящий патриарх. С первого же взгляда комиссар проникся к нему симпатией; было видно, что этому человеку можно доверять.
– Я доктор Шампла, директор этой клиники, – басовито объявил гигант. – Какого черта вам нужно от меня среди ночи?
Полицейский вынул свое трехцветное удостоверение:
– Старший комиссар Пьер Ньеман. Я пришел поговорить с вами об убийствах в Герноне.
– Что, опять?..
– Да, опять. Я как раз хотел расспросить вас о визите нашего лейтенанта Эрика Жуано. Мне думается, вы сообщили ему нечто очень существенное для нашего расследования.
Казалось, Шампла раздосадован этими словами. На его снежно-белой шевелюре играли отблески дождя за окном. Несколько мгновений он созерцал оружие и наручники на поясе комиссара, затем поднял глаза.
– Господи... да я только ответил на его вопросы, вот и все.
– Ваши ответы привели его к Эдмону Шернесе.
– Да, конечно. И что же?
– А то, что оба мертвы.
– Мертвы? Как – мертвы? Это невозможно! Это...
– Простите, но у меня мало времени и я не могу вам все объяснить. Я прошу вас в точности повторить мне ваш разговор. Вы могли, сами того не зная, сообщить ему какие-то крайне важные сведения.
– Да что же такого я мог...
Доктор вдруг замолчал и резким движением потер руки, словно вдруг озяб или испугался.
– Ну вот что... Первым делом мне нужно окончательно проснуться, верно?
– Думаю, да.
– Хотите кофе?
Ньеман согласился и зашагал следом за патриархом по коридору с высокими, под самый потолок, окнами. Темноту, пронизанную отсветами ливня, то и дело разрезали вспышки молний.
Комиссару чудилось, будто он идет по тропическому лесу, опутанному фосфоресцирующими лианами. На стенах коридора тоже были развешаны картины, на сей раз пейзажи. Хаотического вида горы. Реки, нарисованные пастелью. Гигантские чудовища с длинными чешуйчатыми телами – порождения доисторической эпохи, когда человек казался пигмеем в сравнении с другими обитателями земли.
– Я думал, ваш центр занимается только слепыми детьми, – сказал Ньеман.
Директор остановился.
– Не только. У нас лечат все виды глазных заболеваний.
– Например?
– Пигментарный ретинит. Невосприимчивость к цвету...
И он простер мощную руку к одному из рисунков.
– Странно, не правда ли? В отличие от нас с вами, эти дети не видят реального мира, не видят даже собственных рисунков. Истина – их истина – воплощается не в реальном пейзаже и не в том, что изображено на бумаге. Она – в их сознании. Только они сами представляют, что хотели выразить, а мы можем только угадывать их замысел по этим наброскам, с помощью нашего обычного зрения. Это впечатляет, не правда ли?
Ньеман ответил неопределенным жестом. Он не мог отвести глаз от этих странных изображений. Смутные, расплывчатые контуры. Преувеличенно яркие, агрессивные краски. Словно поле битвы между линиями и цветами, и, однако, от всего этого веяло какой-то мягкой печальной меланхолией старинных детских считалок.
Директор дружески хлопнул его по спине. – Пошли, пошли! Глотнете кофе и взбодритесь. А то вы явно не в своей тарелке.
Они вошли в просторную кухню, где все – и шкафы и посуда – было сделано из нержавейки. Блестящие стены чем-то напомнили Ньеману морг.
Директор уже наливал в две кружки кофе из сверкающей кофеварки, где постоянно грелась вода. Протянув одну из них полицейскому, он сел за металлический стол. И снова Ньеману вспомнился морг, вскрытые трупы, лица Кайлуа и Серти с пустыми черными глазницами, смотревшими в небытие.
В голосе Шампла сквозила сомнение.
– И все же никак не могу поверить в то, что вы сказали... Неужели они оба умерли? Но отчего?..
Ньеман ответил вопросом на вопрос:
– Так что же вы сказали Жуано?
Врач пожал плечами, взбалтывая кофе в кружке.
– Он расспрашивал о болезнях, которые мы здесь лечим. Я объяснил ему, что чаще всего мы имеем дело с наследственными заболеваниями и что большинство наших пациентов родом из Гернона.
– Он задавал более конкретные вопросы?
– Да. Он хотел знать происхождение таких болезней. И я вкратце изложил ему теорию рецессивных генов.
– Я вас слушаю.
Директор вздохнул и начал, впрочем, без всякого раздражения:
– Это очень просто. Некоторые гены являются носителями определенных болезней. Это так называемые дефективные гены, врожденные изъяны системы, которые есть у всех нас, но которых, к счастью, недостаточно, чтобы вызвать болезнь. Однако если оба родителя являются носителями одного и того же дефективного гена, болезнь может с большой вероятностью проявиться у их детей. Вот почему считается, что кровное родство супругов ухудшает состав крови их потомства...
Шернесе говорил то же самое. Ньеман спросил:
– Значит, наследственные болезни в Герноне связаны с браками между родственниками?
– Вне всякого сомнения. Из этого города к нам поступает множество детей, которые лечатся здесь в стационаре или амбулаторно. Особенно часто мы имеем дело с детьми из семей преподавателей или научных сотрудников тамошнего университета, которые составляют элиту Гернона и, следовательно, живут крайне обособленно от других.
– Пожалуйста, поподробнее, если можно.
Шампла скрестил руки на груди и вдохновенно продолжил свою речь:
– В Гернонском университете существует одна давняя традиция. Это учебное заведение основано, если не ошибаюсь, еще в восемнадцатом веке, совместно французами и швейцарцами. В старину университет размещался в зданиях госпиталя... Короче говоря, в течение вот уже трех столетий профессора, преподаватели и научные сотрудники кампуса живут обособленно и заключают браки только в своей среде. Их потомство отличается высочайшими интеллектуальными способностями, но к настоящему моменту значительно ослаблено, истощено генетически. Гернон, как и все города, затерянные среди гор, и без того отгорожен от внешнего мира. А университет вдобавок создал свой замкнутый мирок внутри изолированного города, вы понимаете? Настоящий микрокосм.
– И этой обособленности достаточно, чтобы спровоцировать такой взрыв генетических заболеваний?
– Думаю, да.
Ньеман пока не понимал, каким образом эта информация укладывается в его расследование.
– Что еще вы сообщили Жуано?
Шампла искоса взглянул на комиссара и произнес все тем же торжественным тоном:
– Я рассказал ему об одном интересном и очень странном факте. В последнем поколении этих семей с истощенной кровью начали рождаться совершенно другие дети. Дети, обладающие не только блестящим интеллектом, но и совершенно необъяснимой физической мощью. Большинство из них побеждают во всех спортивных соревнованиях и легко, словно играючи, достигают во всем самых выдающихся успехов.
Ньеману вспомнились фотографии в приемной ректора: юные улыбающиеся чемпионы, завоевавшие все кубки, все медали. А еще он припомнил снимки Олимпийских игр в Берлине и толстенную диссертацию Кайлуа, пронизанную ностальгией по духу Олимпии. Возможно ли, чтобы эти элементы отражали какую-то специфическую истину?!
И он задал намеренно наивный вопрос:
– Но ведь все эти дети скорее должны были бы рождаться больными, не так ли?
– Ну, это не столь уж обязательно, однако, логически рассуждая, они должны были отличаться ослабленной конституцией и наследственными изъянами здоровья. Мы же наблюдаем как раз обратное! Это выглядит так, словно наши юные гении неожиданно сосредоточили в себе все физические достоинства окружающего населения, оставив другим свои генетические пороки. – И Шампла озадаченно взглянул на Ньемана. – Что ж вы не пьете кофе?
Комиссар вспомнил о кружке, которую сжимал в руке. Он отпил глоток обжигающей жидкости и даже не почувствовал вкуса. Все его мысли, все ощущения были нацелены лишь на одно: увидеть хоть какой-то, пусть самый слабый, проблеск истины. Он спросил:
– Вы, наверное, подробно изучали этот феномен?
– Примерно два года назад я собрал кое-какие данные. Я проверил, все ли чемпионы родились в семьях этого так называемого братства. Навел справки в архивах мэрии... И все подтвердилось: это было потомство университетских семей.
Затем я тщательно изучил генеалогическое древо каждого из них, ознакомился с медицинскими картами родильного отделения. Более того, я просмотрел медицинские карты их родителей, бабушек и дедушек, но так и не обнаружил никаких существенных особенностей. Напротив, некоторые из их предков оказались носителями наследственных болезней, как и в других семьях, где у меня были пациенты... В общем, все это очень странно.
Ньеман жадно впитывал каждое слово доктора; какое-то смутное предчувствие нашептывало ему, что эти сведения помогут ему вплотную подойти к сути расследования.
Шампла встал и начал расхаживать по кухне; холодный металлический пол прогибался под его ногами. Он продолжал:
– Я также опросил врачей-акушеров из РУКЦ и тут-то узнал еще один крайне удивительный факт. В течение последних пятидесяти лет в деревенских семьях, живущих высоко в горах, наблюдается ненормально высокий уровень младенческой смертности. Причем смерть чаще всего наступает внезапно и сразу же после рождения. А ведь эти дети традиционно считались очень крепкими и жизнеспособными. Перед нами какая-то загадочная инверсия, вы понимаете? Слабенькие дети из университетских семей вдруг, как по волшебству, становятся здоровяками, тогда как потомство в крестьянских семьях истощается и вымирает...
Тогда я стал изучать медицинские карты внезапно скончавшихся детей пастухов и хрустальщиков. И снова не обнаружил ничего особенного. Я обсуждал этот вопрос с персоналом больницы, с научными работниками РУКЦ, но никто не смог внятно объяснить это явление. Так что я в конце концов отчаялся и забросил это дело, хотя у меня и осталось какое-то тягостное чувство. Как бы вам объяснить... Получается так, будто университетские дети высосали всю жизненную энергию из своих маленьких соседей по роддому.
– Господи, это еще что за чудеса?
Шампла тотчас пошел на попятную, устыдившись столь ненаучного объяснения:
– Ладно, забудьте мои слова, это все мистика!
Возможно, это была и мистика, но Ньеман проникся твердой уверенностью, что тайна рождения сверходаренных детей – не простая случайность. Она одно из звеньев этого кошмара.
Он хрипло спросил:
– Это все?
Доктор медлил с ответом. Комиссар повторил, уже громче:
– Так это все или нет?
Шампла вздрогнул.
– Нет, не все. Есть еще кое-что. Нынче летом эта история неожиданным образом получила развитие – может, здесь и нет ничего странного, но, с другой стороны, кое-что настораживает. В июле месяце в гернонском РУКЦ затеяли капитальный ремонт и по этому случаю решили ввести в компьютер все имеющиеся архивные материалы.
Специалисты спустились в больничные подвалы, набитые штабелями пыльных папок, чтобы спланировать предстоящую работу. Заодно они осмотрели и другие подземные помещения, а именно те древние погреба, где хранилась вся документация старого университета, в частности библиотечные архивы до семидесятых годов.
Ньеман затаил дыхание. Шампла продолжал:
– И вот тут эксперты сделали любопытное открытие. Они наткнулись на листки новорожденных за последние пятьдесят лет; это первые страницы медицинских карт, которые ведутся в родильном отделении. Однако там почему-то лежали только эти самые листки, как будто... как будто остальное было похищено.
– Где были найдены эти документы? Где именно?
Шампла снова прошелся по кухне. Он пытался сохранять спокойствие, но в его голосе явственно звучала тревога:
– Вот это-то и было самое странное... Все листки новорожденных находились в личных папках одного человека, работника университетской библиотеки.
Ньеман почувствовал, как кровь бросилась ему в голову.
– Его имя?
Шампла боязливо взглянул на комиссара. Его губы дрожали.
– Кайлуа. Этьен Кайлуа.
– Отец Реми?
– Да.
Полицейский вскочил на ноги.
– И вы молчали?! Молчали, зная, чье тело нашли вчера в Герноне?
Директор оскорбленно вскинулся.
– Мне не нравится ваш тон, комиссар! Прошу не путать меня с вашими... подозреваемыми. Кроме того, я рассказывал вам о мелком административном происшествии, о сущем пустяке. Какое отношение оно может иметь к убийствам в Герноне?
– Ну, это уж мне решать какое.
– Пусть будет так. Но я ведь сообщил все это вашему лейтенанту. Так что успокойтесь. Вдобавок я не открыл вам никакой тайны. В городе эта история известна всем и каждому. О ней даже писали в местных газетах.
В эту минуту Ньеман не хотел бы увидеть себя в зеркале. Он знал, что его лицо искажено такой свирепой напряженной гримасой, что его родная мать не узнала бы. Полицейский вытер рукавом мокрый лоб, помолчал и сказал чуть спокойнее:
– Извините меня. В этом деле черт ногу сломит. Убийца нанес уже три смертельных удара и, скорее всего не остановится на этом. Так что здесь важна каждая мелочь, каждая подробность. А где же теперь хранятся эти старые листки?
Директор слегка расслабился.
– Их вернули на место, в архивы больницы. Пока компьютерщики еще не закончили свою работу, все бумаги хранятся внизу в полном объеме.
– И, конечно, среди них имеются листки ваших маленьких гениев, так ведь?
– Не их непосредственно – документы относятся к более раннему периоду, до семидесятых годов. Но некоторые из листков содержат сведения об их родителях или о родителях родителей. Вот это-то меня и смутило. Я ведь уже изучал эти листки во время своего расследования. Так вот, все они были на месте, вы понимаете?
– Значит, Кайлуа просто стащил дубликаты?
Шампла снова заходил по кухне. Вся эта загадочная история привела его в нервное возбуждение.
– Да, дубликаты... или оригиналы. Вполне возможно, что Кайлуа подменил настоящие карточки новорожденных фальшивыми. А оригиналы спрятал в собственные папки, где их и обнаружили.
– Мне никто и словом не обмолвился об этом деле. Разве по нему не велось следствия?
– Нет. Это расценили как анекдот. Чисто административный казус. Кроме того, сам виновник происшествия, Этьен Кайлуа, к тому времени был уже три года как мертв. Так что в конечном счете эта история заинтересовала всерьез одного меня.
– Вот именно. И вам не захотелось просмотреть эти новые карты? И сравнить их с теми, что содержались в официальных досье?
Шампла принужденно улыбнулся.
– Да... конечно. Но я был слишком занят. Вы, наверное, даже не представляете, о какой категории документов идет речь. Это колонки цифр, фотокопированные на отдельных листочках, – данные о весе, росте и группе крови новорожденного... Впрочем, вся эта информация на следующий же день заносится в личную карту ребенка. А эти листочки – только первое звено в досье младенца.
Ньеман подумал о Жуано: ведь тот собирался изучить архивы больницы. Эти карты, при всей их внешней безобидности, теперь интересовали комиссара больше всего остального. Он резко сменил тему:
– Но какое отношение имеет к этому Шернесе? Почему Жуано, выйдя от вас, поехал прямо к нему?
Директор опять смутился.
– Эдмон Шернесе очень интересовался детьми, о которых я вам говорил...
– Отчего же?
– Видите ли, Шернесе является... вернее, являлся официальным сотрудником нашей клиники. Он досконально знал все генетические нарушения наших пациентов. И, разумеется, он первый заинтересовался тем, что другие дети – двоюродные или троюродные братья наших маленьких больных – рождаются такими здоровяками. Кроме того, он вообще страстно увлекался генетикой. Он утверждал, что вся генетическая информация о человеке может быть считана с радужной оболочки его глаз. В некоторых отношениях он был весьма своеобразным врачом...
Полицейский вновь мысленно увидел человека с пигментными пятнышками на лбу. «Своеобразный» – Да, очень верное определение. Особенно если вспомнить тело Жуано, пожираемое кислотой. Он спросил:
– Вы не интересовались его профессиональным мнением в этом деле?
Шампла как-то странно изогнулся, словно шерстяное одеяние царапало ему кожу.
– Нет... Честно говоря, я не осмелился. Вы... вам ведь незнакома подноготная нашего города. Шернесе принадлежал к университетской элите, понимаете? Он один из самых видных офтальмологов этого региона. Заслуженный профессор медицинского факультета. А я всего лишь скромный хранитель этих стен...
– Как вы думаете, Шернесе мог иметь доступ к тем документам – листкам новорожденных?
– Да.
– Вы допускаете, что он мог ознакомиться с ними даже раньше, чем вы?
– Вероятно, да.
Директор стоял, не поднимая глаз; по его багровому лицу струился пот. Ньеман настаивал:
– Считаете ли вы, что он тоже мог заметить подмену настоящих документов фальшивыми?
– Но... я не знаю! Я не понимаю цели ваших вопросов!
Ньеман замолчал. Теперь ему стала ясна подоплека этой истории: Шампла не решился изучать документы, похищенные Этьеном Кайлуа, из страха обнаружить какую-нибудь скандальную информацию о профессорах университета. О профессорах, что царили в городе и держали в руках судьбы таких людей, как он.
Комиссар встал.
– Что еще вы сказали Жуано?
– Больше ничего. Только то, что сообщил сейчас вам.
– Подумайте хорошенько.
– Но это действительно так, уверяю вас!
Ньеман вплотную подошел к врачу.
– Говорит вам что-нибудь имя Жюдит Эро?
– Нет.
– А имя Филипп Серти?
– Так ведь звали вторую жертву?
– Вы слышали это имя раньше?
– Нет.
– Вам что-нибудь напоминают слова «пурпурные реки»?
– Нет. Уверяю вас, я...
– Спасибо, доктор.
Ньеман поклонился ошеломленному директору и пошел к двери. Он уже ступил за порог, как вдруг остановился и бросил через плечо:
– Последний вопрос, доктор: я не видел и не слышал здесь ни одной собаки. Разве у вас их нет?
Шампла совсем растерялся:
– Co...собаки?
– Да, собаки-поводыри для слепых.
Тот наконец понял и через силу, криво усмехнулся:
– Собаки-поводыри бывают у слепых, живущих в одиночестве, без посторонней помощи. А наша клиника оборудована самыми современными электронными средствами слежения. И стоит нашим пациентам встретить на пути малейшее препятствие, как звуковые сигналы предупредят их об опасности и укажут верное направление. Так что собаки нам не нужны.
Выйдя на улицу, Ньеман обернулся и взглянул на светлые стены здания, мерцавшие в темноте под струями дождя. С самого утра он избегал поездки в это заведение, боясь проклятых псов, которых здесь сроду не было. Страх заставил его отправить сюда Жуано, страх перед призраками, лаявшими только в его больном воображении.
Его навязчивые видения стоили жизни молодому лейтенанту.
Он открыл дверцу машины и яростно плюнул наземь.
