Первое, что Волокин услышал проснувшись, было пение. Отдаленное и неясное. «Готово. Попался. Я уже в аду», — подумал он. Потом понял, что поют не «Мизерере», а что-то другое. И заметил, что не может пошевелиться. Он не был связан, но тело его не слушалось.

Пение продолжалось.

Неподражаемо нежные голоса, казалось, преодолели свою материальную природу, превратившись в чистую абстракцию. Русскому вспомнился «Немецкий реквием» Брамса — одно из самых загадочных произведений в истории музыки. Но это был не «Реквием».

Волокин мысленно отвлекся от гипнотической силы музыки и попытался осмотреться. Обнаженный, он лежал на металлическом столе, покрытом бумагой. Плечи холодила стальная поверхность. Закрывавший Волокина длинный бумажный лист шевелился от его дыхания. Прямо в лицо светила хирургическая лампа. Вспомнилось, что такие светильники не отбрасывают тени, и от этой мысли ему стало страшно. Никакого укрытия. Он абсолютно беззащитен. И абсолютно уязвим.

Музыка снова захлестнула его сознание. Мягкие, сладостные волны, сплетенные из детских голосов. С опозданием Воло сообразил, что хор уже не вызывает у него аллергии. Он исцелился, но слишком поздно. Он был распростерт на своем смертном одре.

Сверхчеловеческим усилием ему удалось чуть-чуть приподнять голову над изголовьем. Неподалеку от операционного стола стоял круглый столик на одной ножке, покрытый зеленым сукном. Еще один светильник отбрасывал на него лужицу света.

За столиком трое играли в карты.

Все в бумажных масках и бледно-зеленых халатах.

Его охватило смятение. Нарастала паника. Волокин решил, что хирурги просто ждут, когда он очнется. Придет в себя, чтобы оперировать его без наркоза — чтобы причинить ему боль.

В этот миг один из мужчин оторвал глаза от карт и взглянул на Волокина. Под бумажными шапочками у всех игроков виднелись седые волосы. Три старика. Три хирурга. Порочные и безумные.

Врач прошептал с немецко-испанским акцентом:

— Наш друг просыпается.

Волокин опустил затылок на стол. Свет. Музыка. Тепло лампы. Холод металла. Кошмар. Сейчас его искромсают три нацистских хирурга, восставшие из своих южноамериканских могил. А пение звучало все громче и исходило отовсюду. Без нажима, без напора. Будто теплые волны отлива увлекали его в море.

Скрип стульев.

Волокин ухватился за этот звук. Один из мужчин поднялся. Шелест бумаги. Шорох бахил.

В его поле зрения появилось лицо в маске. Глубокие морщины вокруг глаз. Серая пергаментная кожа. Этот доктор не мог обратиться в прах, он уже был прахом. Он вспомнил Марко, Сэндмана, Песчаного человека, который борется с Человеком-пауком.

— «Хор пилигримов» из «Тангейзера»… — пробормотал старик. — Что может быть прекраснее?

Сверкающим скальпелем он медленно отбивал такт прямо под носом у Волокина, подпевая по-немецки. Воло глазам своим не верил. Он словно угодил в ужасную карикатуру. В легендарный и гнусный тандем нацистской жестокости и немецкой музыки.

— «Begluckt darf nun dich, о Heimat, ich schauen, und griiben froh deine lieblichen Auen…» — напевал он хриплым голосом. — Знаешь, что это значит?

Волокин не ответил. Распухший язык отяжелел, как галька. Теперь он понимал, что ему вкололи обезболивающее или какой-то другой парализующий препарат. Он умрет здесь, в руках врачей-извращенцев. Но хотя бы не будет страдать.

— «Я снова вижу тебя, край родимый», — прошептал хирург. — Слова, полные бесконечной печали. Словно обращенные к нам, вечным изгнанникам…

Волокин понял, что это было переложение оперы Вагнера для детских голосов. Его действительно исполнял хор «Асунсьон» где-то в соседней комнате. Хотя, возможно, музыка звучала в записи.

Совсем рядом. Внезапно ему вспомнился рассказ Петера Хансена, которому под звуки детского хора удалили уши.

Словно подтверждая его худшие опасения, немец прошептал ему прямо в ухо:

— Мой отец был великим исследователем. Он много лет работал в Бухенвальде и Заксенхаузене. Его интересовала выживаемость. Глубинные силы человека, позволяющие ему цепляться за жизнь. Один за другим он удалял органы подопытных и замерял время. Удивительно, как долго сохраняют сознание и продолжают кричать полностью выпотрошенные люди…

По лицу Волокина струился пот. В комнате послышался другой голос, приглушенный хирургической маской:

— Ты собираешься играть?

— Сейчас иду.

Безумец скальпелем указал на круглый столик:

— А ты знаешь, что ты ставка в нашей игре? Верно, догадываешься?

Хриплый старческий голос смешивался с детским хором. Невесомые голоса. Голоса ангелов. Голоса демонов.

— Мне пора. А не то мои товарищи начнут мухлевать. Знаю я их. Но меня голыми руками не возьмешь…

Он исчез. На мгновение Волокину стало легче. Затем в мозгу замелькали сцены из рассказа Хансена. Как у шведа забавы ради удаляли органы и заставляли его угадывать, что именно удалили. Поступят ли так же с ним? Или станут вырывать органы по одному, чтобы узнать, как долго он продержится?

— Мы играем в покер, — сказал старик. — В «техасский холдем». Ничего необычного. Кроме ставок…

Волокину послышался сдавленный смех.

— Знаешь, что это за ставки? Твои органы, мой мальчик. Мы уже сыграли на твою печень, глаза, гениталии. Ты — наша ставка. Хотя, признаться, ты сегодня в любом случае будешь в проигрыше. А мы получим удовольствие, извлекая свой выигрыш из твоего тела.

Волокин отказывался это слушать. Зловещие комментарии психа. Воздушные голоса дьяволят. Они сделали мне перидуральную анестезию или другой подобный укол. Я ничего не почувствую. Мне не будет больно… Но это слишком слабое утешение. Его тошнило от одной мысли, что его выпотрошат, как кролика. Яйца бросят в кювету из нержавейки. Глаза положат в банку. Он ничего не почувствует, только будет слышать эти сраные голоса, поющие Вагнера. Хотелось кричать, но от страха у него отнялся язык.

— Понял.

— Ложимся.

Послышался стук карт. Потом все стихло. По крайней мере, за игровым столом. Потому что голоса продолжали петь:

И тут Волокина озарило. Он пел эту оду. Пел все два года инициации. Его пронзил страх, когда он вспомнил перевод:

Ему тоже будет дарована благодать?

И однажды он вкусит покой блаженных?

Он никак не мог собраться с мыслями. Голое тело обливалось потом. Казалось, с него стекают струи, ручьи, реки пота. Как будто он растворяется в собственном страхе. Тонет в кошмарном сне. Сейчас он проснется. Или появится Касдан. Или…

Снова заскрипели стулья.

— Ханс, тебе сегодня везет…

— Наш друг принес мне удачу. Он услышал шаги.

Над ним склонилось изборожденное морщинами лицо под хирургической шапочкой.

— Мои товарищи сегодня в проигрыше. У меня много работы.

И он задернул занавеску вокруг хирургического стола.

Когда поле зрения ограничилось белым полотном, Волокин закричал.

На этот раз горло не перехватило.