— Вернулся, но без голоса, — сказал Волокин, дивясь своему спокойствию. — Зато со злым умыслом.

— Ну еще бы, — ответил Бруно Хартманн. — Ты даже стал полицейским. Этот тайный умысел ты вынашивал всегда, сам того не зная. Вернуться и уничтожить нас. С одной стороны, ребячество. А с другой — проявление мужества. — Он улыбнулся. — Ты был мужественным ребенком, Седрик. Я знал, что рано или поздно от тебя будут неприятности.

— Почему же меня не убили еще тогда?

— А зачем? Мы нашли тебя после побега. Ты лежал в отделении «Скорой помощи» в Милло. Мы выяснили, что произошло. Ты прошел пешком больше пятидесяти километров, оглушенный, раненый, обожженный. В шоковом состоянии ехал автостопом. И кроме своего имени, ты ничего не помнил. Никто не знал, откуда ты взялся. Стоило ли нам вмешиваться? Никто бы не связал тебя с «Асунсьоном».

— Вы жалели обо мне? — иронически поинтересовался Волокин.

Он сохранял свое ни на чем не основанное хладнокровие.

— Ты мог быть полезен, но мы бы никогда от тебя ничего не добились. Слишком неподатливый, неуправляемый. Нам так и не удалось направить твою силу в созидательное русло. Кроме того, когда ты сбежал, у тебя как раз началась ломка.

Хартманн прошел между подсвеченными аквариумами. Та мерзость, что медленно вращалась за стеклами, отбрасывала на его жесткое лицо тени, похожие на водоросли. Он был одет в куртку из черного полотна и походил на актера шестидесятых, вот только Волокин не помнил какого. Касдан, тот бы вспомнил.

— Догадываешься, где мы?

Волокин не ответил.

— В музее. В галерее изящных искусств, начало которой положил мой отец более шестидесяти лет назад. В Освенциме.

Хартманн распахнул объятия навстречу органам, заключенным в башни из розового света:

— Горло. Трахея. Гортань. Голосовые связки. То, из чего рождается голос. Предмет изысканий моего отца. Это была его страсть. Он желал сохранить эти детские органы, в которых было что-то исключительное. Традиция Освенцима. Иозеф Менгель коллекционировал глаза неодинакового цвета, зародыши, желчные камни. Иоханн Кремер — «свежие» образчики печени. Изюминка коллекции моего отца — это способ консервации экспонатов. Он опередил свое время, применяя новаторские технологии. Формалин. Ацетон. Смола… Но не будем об этом… Важно то, что нам удается не только хранить коллекцию, но и постоянно ее пополнять.

В черной гимнастерке и с повадками старого усталого льва, Хартманн был похож на главного злодея из «Бондианы». В реальной жизни от такого профиля захватывало дух. Размышляя об этом, Волокин сам не понимал, откуда берутся его спокойствие и отстраненность. Словно он выкурил суперкосяк.

— Парадокс заключается в том, — продолжал немец, — что здесь собраны только наши неудачи. Гортани, не достигнувшие поставленной нами цели. Этим органам, которые мы в последний момент спасли от ломки, так и не удалось сокрушить мир. Достижение, бывшее объектом наших стремлений, наших чаяний…

— Не понимаю, что за чушь вы несете.

— Крик, Седрик. Все наши исследования ведут к крику.

Волокин по-прежнему улыбался. Он играл у немца на нервах. Даже в безвыходном положении он сохранял свою власть над ним. Хартманн — акула, и страх — его океан. Естественная среда обитания. А Воло своим поведением ее разрушал.

— В основе всех выдающихся судеб лежит судьба отца, — вновь заговорил немец. — История Эдипа — это прежде всего история его отца Лая, изнасиловавшего юношу Хрисиппа. Если бы не вина его отца Якоба, скрывавшего свою вторую жену, Зигмунд Фрейд не создал бы психоанализ.

— То есть в основе всегда лежит чья-то вина. В чем же провинился твой отец?

Хартманн судорожно усмехнулся. Сейчас он особенно походил на людоеда, то есть на самого себя. Сказочного персонажа, расхаживающего по миниатюрному розоватому лесу.

— На Тибете, слушая мантры тибетских монахов, отец осознал, как велико воздействие голоса на материю. Звуковая волна заставляет предметы вибрировать. Разбивает их. Свое открытие он подтвердил в Освенциме. Отец наблюдал за евреями в газовых камерах. Записывал их вопли. Замечал необычные явления. От воздействия голосов электрические лампочки разбивались как яйца. Звуковые волны расшатывали решетки. От истошных криков у других смертников текла кровь из ушей. Голосовой аппарат был неизученной областью. Потенциальным оружием неведомой мощи.

После войны отец пережил мистический кризис. На развалинах Берлина он собрал вокруг себя отчаявшихся людей. Среди его учеников было много детей. Детей, предоставленных самим себе. Благодаря газовым камерам отец убедился в поразительной громкости детских голосов. И он решил вернуться к изучению крика. Все вдруг стало логичным. Боль — самое надежное средство приблизиться к Богу. И та же боль позволяет добиться крика небывалой мощи. Отец осознал, что Бог дарует ему оружие — убийственный крик.

Слушая нелепые разглагольствования Хартманна, Волокин чувствовал себя свободным, легким, ироничным. Вторжение в Колонию вызвало у него нечто вроде катарсиса. Он уже не боялся своих воспоминаний. Ему не хотелось наркотиков. Он вскрыл тонкую пленку в своем сознании, и теперь оттуда выходил гной. Эта свобода и умиротворенность стали его выздоровлением. И если ему суждено умереть, он умрет чистым.

— Я десять лет занимался боевыми искусствами, — сказал он. — Все эти россказни о смертоносном крике и жизненно важных точках — просто глупость. Сказки.

— В каждой сказке есть доля истины! Известно ли тебе, что древнегреческий бог Пан прославился своим голосом, наводившим ужас на путешественников? И слово «паника» происходит от этого мифа? Что ирландцы использовали особый крик, чтобы обратить врагов в бегство? Боевой клич, по-гэльски «sluagh-gairm», из которого вышло слово «слоган»? Крик — сердце наших культур, Седрик. Сердце наших тел. А здесь мы всего лишь возвращаемся к этому источнику. Возвращаемся к мифу, чтобы сделать его реальностью.

— Глупости.

Хартманн перевел дыхание. Словно мудрец перед лицом дремучего невежества.

— Посмотрим на это с другой стороны. Тебя бы поразила та мощь, которой мы добиваемся благодаря нашей методике. Боль, страх пробуждают голос в голосе. Волну, которая исходит из самой глубины тела, высвобождая весь голосовой аппарат и достигая невероятных вершин.

Волокин вспомнил пытки, перенесенные им в Колонии. Электрические разряды. Удары. Ожоги. И крики. Крики, оглашавшие подземные переходы. Записанные на пленку. Изученные. Подвергнутые анализу. Голос, который сокрушает себя и мир.

К нему возвращался страх. Наконец Воло осознал, в чем причина никогда не оставлявшего его страха. Подонки вывернули его наизнанку, чтобы исторгнуть крик. Электрическими разрядами и изуверскими пытками они выбивали из его детского тела эту убийственную силу. Он презрительно бросил:

— Зачем вам терзать детей?

— Знаешь, откуда взялось слово «аскеза»? Оно происходит от древнегреческого «аcкеоic» — упражнение, практика. Слово, которое подразумевает тренировку, дисциплину, но также и искусство. Дети — мои творения! Я хочу превратить их в шедевры. В крике дети добиваются лучших результатов. Короткие голосовые связки развивают невероятную громкость. Мы научились болью ограничивать их длину. Так мы сохраняем орган в абсолютной чистоте, не оскверненным половым развитием.

Волокина уже трясло. Хватит бреда. Пора возвращаться к реальности. К мотивам преступлений.

— Зачем вам понадобились эти четыре убийства?

— Цепная реакция. Вильгельм Гетц работал на нас. Когда он связался с адвокатом, мы поняли, что он задумал нас сдать. Пришлось его убрать. Заодно мы убили его дружка. Возможно, он что-то знал. Манури, разумеется, впал в панику, когда пронюхал об этом. С тех пор как община перебралась во Францию, он разыскивал для нас голоса. Он тоже мог расколоться.

— А Режис Мазуайе?

— Очередная мера предосторожности. Режис провел у нас некоторое время. Не исключено, что он догадывался о цели наших исследований. Заявившись к нему с расспросами, ты заставил нас поторопиться. Мы не сомневались, что ты на этом не успокоишься, и не могли рисковать.

— Зачем все эти увечья, надписи?

— Для антуража. Я хотел подкинуть вам ложный след серийного убийцы-фанатика. Мне показалось забавным использовать «Мизерере». Этот хорал — ядро наших исследований. Мы используем его, чтобы тестировать чистоту тембра.

— Но как дети пошли на такое?

— Промывание мозгов. Идеологическая обработка. Наркотики. Не так уж сложно. История знает множество детей-воинов, детей-убийц. Мы превратили их в чистое воплощение Зла. Избавили от всякого чувства, всякого следа человечности, способного их испортить.

Волокин видел, что не хватает центрального фрагмента мозаики. Способного объяснить, почему все произошло именно теперь.

— Гетц работал на вас уже тридцать лет. Он участвовал в похищениях детей, в пытках, руководил хорами. С чего бы вдруг в нем проснулась совесть? Отчего в шестьдесят четыре года он решил заговорить?

— Он понял, что наши исследования становятся слишком опасными.

— Почему?

На этот раз от улыбки Хартманна Волокин похолодел.

— А ты не догадываешься? Наконец мы добились цели. У нас есть крик.

— Это невозможно…

— Шестьдесят лет исследований и жертв привели к желанному результату. Мы доказали, как верны были предвидения моего отца. Если быть честным, мы сделали лишь первые шаги. Пока только один мальчик владеет этой техникой. Но благодаря ему мы разработаем методику обучения.

Волокина охватил ужас. Он подумал о ребенке-боге, способном убивать своим криком. Вспомнил мальчишек в масках, напавших на него на площади.

— Вы и для меня уготовили такой конец?

Хартманн приблизился к нему и медленно сложил ладони:

— Нет. Никаких личных счетов, Седрик. Ты для нас даже не предатель. Но ты легавый. А легавые заслуживают особого обращения.

Горло у него пересохло. Затылок покрыла испарина.

— Особое обращение?

Хартманн кивнул. Его люди схватили Волокина. Земля ушла у него из-под ног. Внутри все оборвалось. В руках у одного из мужчин был крохотный шприц. Второй заломил Волокину руки.

— Я вверяю тебя нашим врачам. Ты увидишь, что они разработали весьма изощренные процедуры.

Волокин закричал. Но крик застрял в горле. Если повезет, голос так и не вырвется наружу. И он умрет молча.