53
— Входите, мальчики. Я смотрю, у взрослых сегодня тоже Рождество.
Волокин вошел в кабинет Милоша с облегчением. По дороге сюда ему было сильно не по себе. Он испытывал смятение, но совсем иное, чем когда ему пришлось соприкасаться с наркотиком. Чувство, связанное с каким-то подавленным участком его личности. Зрелище пыток и противоестественных половых актов разворошило в нем что-то глубокое, чего он никак не мог опознать. Вечный черный провал… Он ощущал только симптомы болезни. Внешние проявления лишь удаляли его от источника. «Невроз — наркотик для человека, который не принимает наркотиков»…
Русский провел ладонью по лицу и сосредоточился. В этой комнате он еще не бывал. Пустые стены, оклеенные белыми обоями. На полу красный линолеум, поверх него растянута прозрачная пленка, словно их обоих собирались укокошить и закатать в пластик.
В глубине, на троне из темного дерева, установленном на метровом помосте, сидел Милош. Крупный человек, запахнувшийся в черный плащ. Из-под тяжелого одеяния выглядывала лишь лысая безбровая голова, на которой намалевали морду невозмутимого бульдога. Помесь Носферату с шарпеем. Над мертвенно-бледным лицом возвышалась спинка трона с вырезанными на ней эзотерическими знаками, довершая образ мастера садомазохизма.
Милош поднял руку. Кисть с пухлыми пальцами казалась легкой.
— Не обращайте внимания на декорации. Мои клиенты обожают страшилки…
Волокин подошел к нему с улыбкой. Он вновь обрел хладнокровие.
— Привет, Милош. Ты нам закатил адскую вечеринку…
— Тематические вечеринки — гарантия успеха.
Волокин повернулся к совершенно выбитому из колеи Касдану, потом опять обратился к хозяину:
— Мы тут с коллегой все гадаем, что за тема у вечеринки?
— «Враги Рождества». То, о чем не рассказывают детям.
Милош гулко расхохотался. Его голос, слова, смех словно вырывались из глубокой пещеры. Испанский акцент только подчеркивал его низкий бас.
— Познакомься с Лионелем Касданом, майором из уголовки. Мы как раз ведем расследование, и…
— Мальчики, я так чувствую, вы будете изюминкой в моей булочке.
— Какая изюминка? Какая булочка?
Чудовище воздело руки в широких рукавах, будто дьявольский Гэндальф.
— Если я все правильно понял, вы пришли поговорить о моем счастливом детстве.
— Мы пришли расспросить тебя о Хансе Вернере Хартманне.
Он молитвенно сложил ладони, потом потряс ими, словно собираясь бросить кости:
— О, это целая эпоха!
— Рад, что ты к этому так относишься. Нам не придется играть в злых полицейских.
— Никто не угрожает Милошу. Если Милош хочет, он говорит, вот и все.
— Отлично, приятель. Тогда мы тебя слушаем.
— А ты уверен, что ничего не забыл?
Воло подумал было о деньгах. Но этот человек ничуть не походил на наемного информатора.
— Если хочешь, чтобы я говорил, — продолжал гуру, — сначала поговори со мной сам. Надо рассказать Милошу все. Что за расследование? Труп Ханса Вернера Хартманна наверняка давьым-давно гниет в могиле.
— Тебе знакомо имя Вильгельма Гетца? — спросил русский.
— Еще бы. Собачонка Хартманна. Дирижер небесных путей.
— А ты знал его… лично?
— Детка, я пел под его палочку. Во всех смыслах этого слова.
— Ты знал, что он живет в Париже?
— Всегда знал.
— Откуда?
— Он — один из завсегдатаев моего клуба. — Он улыбнулся. — Справедливость восторжествовала. В Париже он поет под мою палку! Совсем подсел на боль.
— Четыре дня назад Гетца убили.
Никакой реакции. Только иронический вздох:
— Упокой дьявол его душу.
Волокин пальцем ослабил узел галстука. Жара была невыносимой. Тяжелая черная туша Милоша только усиливала гнетущее чувство.
— По-твоему, кто мог это сделать?
— Он прожил долгую и бурную жизнь. Мотив убийства надо искать в его прошлом.
— Вот и мы так думаем.
— Поэтому спрашиваете про Хартманна?
— Мы слышали, что ты когда-то жил в Колонии «Асунсьон». Это правда?
— Кто вам сказал?
— Генерал Лабрюйер.
— Еще один постоянный клиент. Я думал, он умер.
— Можно и так сказать.
Волокин подыскивал слова, чтобы задать первый вопрос, но Милош сам открыл свой мясистый рыбий рот:
— Лучше я расскажу вам всю историю. Целиком.
Русский огляделся. Ни стула, ни кресла. Как видно, посетители мастера садомазохизма приползали сюда на четвереньках, в собачьих ошейниках. Волокин сунул руки в карманы. Касдан словно застыл на месте. Он выглядел ошарашенным.
— Я попал в Колонию в шестьдесят восьмом году. Мне тогда исполнилось десять. Я был родом из деревушки под Темуко у подножия Кордильер. Хартманн кормил и учил всех, кто хотел работать в поле, в рудниках, петь в его хоре. Нас обучали немецким обычаям, музыке, языку…
— Какой была жизнь в Колонии?
— Необычной, мой мальчик. Очень необычной. Прежде всего, время там остановилось на тридцатых годах. Я говорю о тех, из кого состояло ядро Колонии, а не о чужаках вроде нас. Женщины носили косы и традиционные платья. Мужчины — кожаные штаны. Словно мы жили в одной из германских земель.
— На каком языке они говорили?
— С нами по-испански. Между собой — по-немецки. Wie Sie befehlen, mein Herr! Только не подумайте, будто Колония была нацистской сектой. Вовсе нет. Скажем так, существовало некое сходство. Я помню, что повсюду веяли знамена и стяги. Со странным гербом: косой вытянутый силуэт, напоминавший нацистского орла. Над нами словно нависла тень идеала. В нем было что-то от Христа и от дьявола.
— Полагаю, там существовали жесткие правила.
— Веселого там было мало, это точно. Мы жили на полном самообеспечении. Производили все, кроме соли и кофе. Мужчинам и женщинам не разрешалось общаться между собой. Хартманн один принимал решение о браках. Кроме того, супружеские пары не имели права видеться днем. А иногда и ночью. Рождаемость строго контролировалась. На полях и в рудниках запрещалось разговаривать, свистеть и смеяться. Нас окружали охранники и собаки. Всех ограничений я вам и до завтра не перечислю…
— Все-таки назови нам и другие правила, хотя бы некоторые.
— Современную цивилизацию Хартманн считал источником заразы. Мы не имели права притрагиваться к некоторым материалам, например к пластмассе, нержавеющей стали, нейлону. А также употреблять некоторые продукты и напитки, например кока-колу. Еще нам запрещались определенные жесты, такие, как рукопожатие. Эти соприкосновения считались нечистыми. А Хартманн стремился к абсолютной чистоте.
— Современные механизмы тоже оказались под запретом?
— Нет. Хартманн был не дурак. Мы пользовались электричеством, тракторами. Немец управлял поместьем, и у него это прекрасно получалось. На самом деле там было две зоны. «Чистая», без электричества и малейших источников загрязнения, где растили детей. И электрифицированная, куда входили госпиталь, столовая и все сельскохозяйственные угодья.
— Похоже на образ жизни амишей.
— В середине восьмидесятых журналист газеты «Ла Насьон» рискнул написать статью о Колонии. Он назвал ее «Амиши Зла». Название потом подхватил немецкий журнал «Штерн». Довольно верно подмечено. Хотя Хартманн не следовал какому-то определенному вероучению. Он практиковал нечто вроде синкретизма с очень жесткой христианской основой и заимствованиями из анабаптизма, методизма и даже буддизма. Кажется, он побывал в Тибете…
— А когда тебя приняли в саму секту?
— Очень скоро. Из-за моего голоса. У меня был талант к пению. Может показаться, что мне повезло, но это не так. Мне угрожала большая опасность.
— Опасность?
— В мире Хартманна за фальшивые ноты приходилось дорого платить.
— Кто руководил хором? Вильгельм Гетц?
— В то время да. Потом были и другие…
— Он вас и наказывал?
— Иногда. Но не сильно. Для колотушек существовали надсмотрщики.
— Как вы жили? Помимо работы в поле и хора?
— Коммуной. Ели все вместе. Работали вместе. Спали вместе. О семье в традиционном смысле и речи не было. Хартманн на практике применял завет Господа Аврааму: «Пойди из земли твоей, от родства твоего». Нашим единственным семейным очагом была Колония. И в какой-то степени мы обретали там тепло. Дальше было хуже.
— Дальше?
— Когда мы достигали половой зрелости. Утратив ангельские голоса, мы переходили к агогэ.
Слово вызвало у Волокина смутные ассоциации.
— Что это? — спросил он.
— Греческое слово, относящееся к спартанской традиции. В античные времена дети спартанцев в определенном возрасте покидали родительский дом, чтобы получить военное воспитание. Именно это происходило в Колонии. Рукопашный бой. Обращение с оружием. Испытания на выносливость. И разумеется, наказания…
— У вас было огнестрельное оружие?
— В Колонии имелся арсенал. Она строилась как крепость. Никто не мог к ней приблизиться. Применялись все технологические новинки в области безопасности. Хартманн страдал паранойей. Он вечно ждал нападения. Не говоря уже об Апокалипсисе, которым он угрожал нам с утра до вечера. Сумасшедший дом.
Русский попробовал представить себе жизнь этих детей, растерянных, подвергавшихся наказаниям, в мире, где законом служил болезненный бред одного-единственного человека. От этой мысли ему сделалось дурно. Всегда одно и то же. Мысль о страданиях детей затрагивала в нем какую-то тайную струнку. Чувствительное место, которое он не желал бередить.
— Расскажи нам о наказаниях.
— Мой мальчик, это не для слабонервных.
— Не беспокойся за нас. Просто опиши мне, что с вами делали.
— Только не сегодня. Не будем портить эту прекрасную рождественскую ночь.
— Мы прошли через твое заведение. Неплохо для затравки…
— Мой клуб — просто цирк. Сейчас я говорю тебе о настоящей боли.
— В чем тут разница?
— В страхе. Здесь все притворяются. Каждый знает, что стоит ему поднять руку, как боль прекратится. Настоящая мука начинается там, где нет границы, кроме воли твоего палача. Это и есть боль.
— Ты испытал это на себе?
— В Колонии мы все через это прошли.
Волокин не настаивал. Он пошел обходным путем:
— В каких случаях применялись наказания?
— Наказывали за ошибку, но не только. Пытки применялись из-за всякого пустяка. Неожиданно. Посреди ночи. В любое время. Иногда, когда мы возвращались с полей, откуда ни возьмись появлялся Хартманн и выбирал нескольких из нас. Не говоря ни слова, он тащил нас в подвал главной фермы. Мы знали, что нас ждет. Его собственные изобретения: зонды, инъекции, химикаты. Хартманн считал себя исследователем. Ученым. Разумеется, всегда присутствовала духовная составляющая. Мы должны были сознаваться в своих проступках. Молить о прощении и пощаде. Под конец даже целовать ему руку. Dios en el cielo, yo en la tierra. На земле он был нашим единственным господином.
Касдан бесцеремонно вмешался:
— Истязать детишек не слишком по-христиански.
Милош расхохотался:
— Мальчики, вы ничего не поняли в философии Ханса Вернера Хартманна! Он-то считал, что поступает по-христиански, причиняя нам боль. Разве вы никогда не слышали об умерщвлении плоти? Думаю, небольшой урок богословия пойдет вам на пользу. Послушайте меня, мои птенчики. Я сегодня в ударе…
Чтобы достигнуть чистоты, нужна молитва. Но прежде всего — боль. Наказание — это очищение. Оно помогает человеку возвыситься. Это ключ ко всякому духовному росту. Выжечь зло внутри себя. Отринуть все земное. Плотское. Чтобы обрести душу чистую и свободную.
Позвольте мне объяснить вам эту особую алхимию. В некотором роде парадокс. Надо отрешиться от своего тела, хотя оно в то же время проводник, орудие познания… Умерщвляя свою плоть, вы вступаете в разговор с Богом. Становитесь добровольным мучеником. Избранным. Свободным от себя и от мира. Extra mundum factus…
Волокин недоуменно переглянулся с Касданом. «Кошка-девятихвостка» была последним местом на свете, где он рассчитывал услышать богословскую лекцию. Милош продолжал:
— Не надо хмуриться, друзья. Я говорю вам о вполне конкретных ощущениях. Вам не случалось замечать, что, когда вы голодны, ваше сознание обостряется? Вы переходите на более высокий уровень сознания. По-видимому, Хартманн испытал это на себе в послевоенном Берлине. Когда он впадал в мистический транс, голод лишь усиливал его видения, его откровения. И он обрел свой путь: молитва, голод, умерщвление плоти… Эти испытания открывают вам душу, мальчики. Дух становится тоньше и позволяет узреть Бога. Буддисты называют это пробуждением. Мусульманские суфии веками применяют такие упражнения.
Но у христиан есть конкретный образец этого пути. Пути Христа. Мессия сошел на землю, вочеловечившись. Он испытал физические страдания, чтобы вернуться к Своему Отцу. Этот путь он прошел в муках. Он указал нам наш Путь.
В «Асунсьоне» подражание Христу приобрело конкретные черты. Хартманн обращался прежде всего к детям. И поэтому он искал яркие примеры. Для бичевания он использовал особое дерево. Дерево Христа. Поэтому дети, испытывая боль, отождествляют себя с Иисусом. Так обычный ребенок отождествляет себя с телегероем, надевая его костюм.
Волокин и Касдан переглянулись. Если им нужна была связь между прошлым и настоящим, Колонией и нынешними убийствами, они ее обнаружили. Тугой узел связывал все, что они сейчас услышали, с акацией в Ботаническом саду…
Милош добавил бархатным голосом:
— Вы знаете, вся эта боль была ненапрасной. Мы выполняли миссию… космического масштаба. Своими страданиями мы искупали грехи человечества. По мнению Хартманна, наша коммуна была совершенно необходима. Мы представляли собой очаг — средоточие веры и боли, которое в какой-то степени уравновешивало мир грешников…
Теперь заговорил Волокин. Он хотел вернуться с небес на землю:
— Все это не объясняет, почему в семьдесят третьем году Колония превратилась в пыточный центр для политзаключенных.
— Хартманн нисколько не верил генералам из Сантьяго. Его вообще не интересовали политические потрясения в стране. Нет. Единственное, что имело значение, — это обращенный на нас взгляд Господа. Наша битва с дьяволом!
— Не вижу связи.
— Коммунизм был одним из ликов дьявола. Заблудших заключенных следовало спасти. Разумеется, заставить их говорить, но также и очистить. Пытая, мы спасали их души. Можно сказать, учили их разговаривать со Всевышним Отцом. К несчастью, мало кто из них выжил. В госпитале тоже творилось много странного. Но туда нам ходу не было. Тамошние врачи продолжили добрые старые медицинские опыты времен концлагерей.
Милош поерзал на своем троне, издав непонятное звяканье. Волокин подумал, не сидит ли толстяк голой задницей на битом стекле.
— Сколько ты прожил в Колонии?
— До семьдесят девятого года, пока не кончился ее золотой век.
— Ты пытал там людей? Я имею в виду политзаключенных?
— Это было частью агогэ. Мне исполнилось семнадцать лет. Я прошел обучение. Настало время возвращать долги. Да, я пытал людей по приказу. Не вкладывая в это душу. У ребенка нет точек опоры. Он лишь результат воспитания. Подручные Пол Пота в Камбодже были мальчишками. В Либерии дети играли в футбол головами, которые сами же и отрезали.
Милош комично сложил руки, словно для молитвы:
— Господи, прости им, ибо не ведают, что творят!
— Как ты оттуда выбрался?
— Я сбежал. Меня не преследовали. Им было чем заняться. Колония превратилась в настоящую фабрику пыток. К тому же они не сомневались, что я сдохну в пути. Или что меня арестуют военные.
— Как же ты спасся?
— Я спустился прямо на юг, к острову Чилоэ. Там меня взяли на борт рыбаки, плававшие под австралийским флагом. Высадили на Земле Аделаиды, а уж оттуда я добрался до Европы.
— Чем ты занимался?
— Торговал собой. Оказалось, что из боли можно сделать бизнес. Сначала в Лондоне. Потом в Париже. Мое маленькое предприятие процветало.
Воло вернулся к интересующей их теме:
— Мы предполагаем, что детские голоса — один из ключей к убийству Гетца. Возможно, основной мотив. Что скажешь?
— Хартманн исследовал человеческий голос. Но его тайна умерла вместе с ним.
Касдан вдруг вышел из себя:
— Господи, да чего же он добивался?
— Никто так и не узнал. Когда я жил в Колонии, ходили слухи… Поговаривали, что Хартманн сделал открытие еще во времена концлагерей. Насчет голоса. Не знаю, в чем там дело. У него были записи той эпохи. Еще он записывал на пленку наши сеансы пыток. И дни напролет сидел взаперти и слушал эти вопли.
Милош помолчал, потом заговорил тише:
— О вашем расследовании я ничего не знаю. Не знаю, чего вы добиваетесь. Но если дело связано с Колонией, значит, это и ее секрет. Это открытие существовало. И оно заразило всех, кто с ним соприкоснулся. Эта тайна способна убивать и вызывать цепную реакцию. Даже сейчас.
— Ты говоришь о секте в настоящем времени?
Толстые губы лысого скривились в улыбке.
— По-моему, вы топчетесь на месте, ребятки.
— Если тебе что-то известно, самое время рассказать нам об этом.
— Секту никто не распускал. «Асунсьон» все еще существует.
— Где?
— Поговаривали о Парагвае. Об островах Вьерж. О Канаде. А по-моему, самая невероятная гипотеза ближе всего к истине.
— Что за гипотеза?
— Хартманн со своей шайкой поселился в Европе. Точнее, здесь, во Франции. Разве ваша прекрасная страна не славится толерантностью?
Волокин переглянулся с Касданом: на его лице он прочел изумление, которое испытывал сам. Подобное предположение проясняло многие аспекты дела.
— И что ты об этом знаешь?
— Ничего не знаю. И знать не хочу. Но сама мысль не кажется мне нелепой. Во Франции обосновались тысячи сект. Почему бы в их числе не быть и Колонии?
— Кто ею правит?
— Король умер. Да здравствует король! Дух Хартманна все еще властвует. Кто-нибудь из его «министров» наверняка подхватил эстафету.
Волокин задумался. Секта, в основе которой зло и наказание. Община, где пытают детей и соблюдают кошмарные правила. Не может быть, чтобы он не слышал о ней у себя в отделе.
Сильный приступ тошноты положил конец его размышлениям. Ему было так плохо, что он с трудом стоял на ногах. Мускулы свело судорогой. Грудь сдавило так, что захрустели ребра. Неужели ломка? В голове осталась одна мысль: поскорее закончить этот допрос.
— Ты не подкинешь нам след, чтобы найти Колонию? — настаивал Касдан.
— Нет. И сами вы ничего не найдете. Если секта во Франции, поверьте мне, она невидима.
Волокин отошел к двери: ему нужно было выйти. Касдан, видимо, понял, в чем дело. Он шагнул вперед и поддел великана:
— Ты все еще их боишься?
— Боюсь? Милош никогда не боится. Ему больше нельзя причинить боль. Это невозможно.
Учитель садомазохизма оперся о ручку трона. Снова послышался звон бутылочного стекла.
Волокин, отступая, видел всю сцену как сквозь темную пелену.
— Что вы думаете? По-вашему, воспитание не оставило на мне никаких следов? Боль живет во мне постоянно, мальчики. Но у меня к ней иммунитет.
Волокин достиг двери. Он нюхом чуял близость взрыва, вспышки Зла.
— Милош не боится Зла. Он сам боль.
Рывком он распахнул свой черный плащ. На голом жирном торсе красовалось множество медицинских банок. Под каждым из стеклянных шариков, присосавшихся к его коже, скрывался свой собственный кошмар — пиявка, скорпион, паук-птицеед, шершень… Легион, порожденный белой горячкой, пожирал покрасневшую, окровавленную плоть.
