47
Касдан в перчатках переключил кнопки музыкального центра и вынул наушники. Нажал на «PLAY». Послышалось самое начало записи. Сперва только дыхание и покашливание. Поражал контраст между современным оборудованием Гетца и качеством звука.
Низкий голос произнес по-английски:
— Доктор Роберт У. Джексон, двенадцатое октября тысяча девятьсот сорок седьмого года, рядом со станцией метро «Onkel Toms Hutte».
Последовал стук передвигаемых стульев, шуршание бумаги. Затем снова раздался голос психиатра, на сей раз обращавшегося к своему собеседнику и задававшего обычные вопросы. Имя и фамилия. Место рождения. Адрес. Род занятий.
После продолжительного молчания Ханс Вернер Хартманн ответил по-английски. У него был поразительный голос. Гнусавый, скрипучий, отрывистый. Говорил он быстро, словно ему не терпелось покончить со всем этим. Новый контраст. Спокойный, низкий голос психиатра. Нервный, почти бесполый голос Хартманна. Немецкий акцент только подчеркивал его визгливую речь. Психиатр:
— У меня имеются заметки о проповедях, которые вы произносите на улицах Берлина. Некоторые из ваших высказываний довольно неожиданны. Например, высказали, что поражение немцев было справедливым. Что вы под этим подразумеваете?
Короткая пауза, словно кто-то перезаряжал автомат, затем быстрая, очередями, речь:
— Мы — первопроходцы. Предтечи. Нормально, чтобы нами пожертвовали.
— В каком смысле — первопроходцы?
— Военные годы были лишь первым шагом по пути закономерного и необходимого прогресса.
— Прогресса? Уничтожения сотен тысяч невинных людей?
Приглушенный звон. Возможно, на стол поставили стакан с водой. Продолжая слушать, Волокин схватил листки, которые дал Касдану израильтянин. Среди них была фотография Хартманна. Устрашающая внешность. Черные, глубоко посаженные глаза, высокие скулы, густые жесткие волосы. Эта похожая на череп голова очень подходила к пронзительному голосу.
— Вы видите все в неверном свете, господин Якобсон.
— Меня зовут Джексон.
— Вы уверены?
— Вы о чем?
— Я думал, что вы еврей.
— Почему?
Послышался короткий смешок Хартманна. Свистящий, как шипение змеи.
— Сам не знаю. Походка, манера держаться… У меня нюх на такие вещи.
— Хотите сказать, что у вас «нюх» на евреев?
— Не заблуждайтесь на мой счет. Я не антисемит. Пока они знают свое место и не портят чистоту нашей крови, они мне не мешают.
— В печах крематория они вам тоже не мешали?
Эти слова вырвались у психиатра. Его отвращение сквозило через помехи в записи. Помолчав, немец ответил:
— Вам не хватает хладнокровия, Якобсон. Простите… Джексон.
Снова повисла тишина. Врач продолжал ледяным тоном:
— Вы сказали, что я все вижу в неверном свете.
— Надо видеть весь замысел. Мы начали наше дело. Нам предстоит долгий путь.
— Что вы называете «делом»? Массовое уничтожение покоренных народов? Геноцид, возведенный в военную стратегию?
— Вы видите только внешнюю сторону. На самом деле это научный проект.
— В чем его суть?
— За те несколько лет, пока мы могли серьезно работать, мы изучили элементарные человеческие механизмы. И начали их исправлять. Мы искоренили несовершенства. И развили полезные силы.
— Полезными силами вы называете Третий рейх?
— Опять вы про войну… я говорю вам о человеческом роде, о неизбежной эволюции нашей расы. Немецкая раса биологически превосходит другие, таковы факты. Но превосходство лишь порождает движение вперед. Мы к этому предрасположены. Но наши способности следует углублять.
— Вы говорите не как побежденный.
— Немецкий народ нельзя победить.
— Вы считаете себя непобедимыми?
— Не людей, а сам наш дух. Вы утверждаете, что разгромили нас, но вы нас не знаете. Немец никогда не допускает промахов. Тем более ошибок. Что бы ни случилось, он следует своему предназначению. Под звуки Вагнера. Не сводя глаз с меча Зигфрида.
Шорох бумаг, кашель. Джексону явно не по себе.
— Здесь написано, некоторое время вы работали в концлагере Терезин, затем в Освенциме. Чем вы там занимались?
— Я изучал.
— Что именно?
— Музыку. Голоса.
— Уточните, пожалуйста.
— Я организовывал музыкальную деятельность. Оркестр, духовой оркестр, пение… Но в действительности я изучал голоса. Голоса и боль. Связь между этими двумя полюсами.
— Расскажите об этих исследованиях.
— Нет. Вы не поймете. Вы не готовы. Никто не готов. Надо просто подождать…
Снова молчание.
— В Освенциме вы видели, как страдают узники. Как они теряют силы. Умирают. Что вы чувствовали?
— Отдельные особи меня не интересуют.
Снова вздохи и покашливания.
— Вы ничего не поняли, — продолжал Хартманн своим писклявым голосом. — Сейчас вы верите, что караете виновных. Но нацисты были лишь грубыми, несовершенными орудиями высшей силы.
— Гитлера?
— Нет. Гитлер так и не осознал, что за силы он пробудил. Возможно, что с другими людьми мы бы продвинулись дальше.
— На пути геноцида?
— На пути неизбежного естественного отбора.
— Вы называете подобное варварство естественным отбором?
— Опять вы осуждаете. В Нюрнберге вы запустили свою неуклюжую машину с этими вашими устаревшими законами, примитивным правосудием. Но мы уже выше этого. Никто и ничто не помешает эволюции расы. Мы…
Удар. На стол обрушился кулак. Джексон дал волю гневу.
— Для вас мужчины, женщины, дети, погибшие в лагерях, — ничто? Сотни тысяч мирных людей, безжалостно казненных в Восточной Европе, тоже ничто?
— У вас романтический взгляд на человека. Вы полагаете, что его следует любить, уважать за его доброту, великодушие, ум. Но это ложный взгляд. Человек — извращенное создание. Ошибка природы. У науки должна быть одна цель: исправлятъ, воспитывать, очищать. Конечный результат — Новый Человек.
Тишина. Бумажный шорох. Джексон пытается успокоиться.
Он продолжает прокурорским тоном:
— Мы здесь, чтобы установить степень вашей вины в событиях, потрясших Европу в сороковом — сорок четвертом годах. Вы, наверное, скажете, что выполняли приказы?
— Нет. Приказы ничего не значили. Я лишь проводил свои исследования.
— Думаете, так вам удастся выйти сухим из воды?
— Я и не стремлюсь выйти сухим из воды. Напротив. После меня другие продолжат мое дело. Через пятьдесят, через сто лет случившееся будет забыто. Страх, шок, вечные «никогда больше» — все это пройдет. И тогда сила возродится, могучая как никогда.
— В своих проповедях вы приводите слова Христа, святого Франциска Ассизского. По-вашему, как Бог оценивает преступную силу нацизма?
Странное покашливание. Касдан и Волокин переглянулись В тот же миг оба поняли: посторонний шум — это смешок Хартманна. Сухой, короткий, резкий.
— Преступная сила, как вы ее называете, и есть сам Бог. Мы были лишь Его орудием. Все это — часть неизбежного прогресса.
— Вы сумасшедший.
В очередной раз слова вырвались у Джексона непроизвольно. Они странно звучали в устах психиатра. Врач сменил тему, презрительно спросив:
— А как, по-вашему, распознать таких, как вы? Я имею в виду, нацистов?
— Очень просто. Наша одежда провоняла горелой плотью.
— Что?
Новый смешок. Очередное потрескивание.
— Я шучу. Ничто не отличает нас от низших существ. Вернее, невозможно заметить это различие. Как раз потому, что вы смотрите на нас снизу вверх. Из глубины вашего непробиваемого человеческого здравого смысла, всего того, что, как вам кажется, вам положено разделять с другими: чувство жалости, солидарности, взаимного уважения. Мы ничего подобного не испытываем. Это бы помешало нашему предназначению.
Вздох Джексона. Презрение сменилось усталостью. Гнев — подавленностью.
— Что делать с такими людьми, как вы? Что делать с немцами?
— Есть лишь один выход: истребить нас всех до единого. Вам следует нас искоренить. Иначе мы всегда будем трудиться над нашим делом. Мы запрограммированы, понимаете? В нашей крови живут ростки новой расы. Расы, которая диктует наш выбор. Расы, у которой вскоре появятся новые свойства. Если вы не уничтожите всех нас, вам не удастся помешать развитию этой высшей расы.
Стук отодвигаемого стула: Джексон поднялся.
— На сегодня остановимся на этом.
— Могу я получить копию записи?
— Для чего?
— Чтобы слушать музыку голосов. То, что мы сказали сегодня… между слов.
— Не понимаю.
— Ну конечно. Вот почему вы бесполезны, а я пребуду на страницах Истории.
— Вас отведут в камеру.
Новые недвусмысленные звуки. Джексон постучал в дверь камеры, чтобы за ними пришли.
Абсолютная тишина, свойственная цифровой технике, сменила потрескивания старой записи. Касдан нажал на «EJECT» и вынул диск.
— Больше Хартманна не беспокоили, — пояснил он. — Доказать его участие в какой-либо казни так и не удалось, к тому же психическое состояние защищало его от уголовной ответственности. Всего через пару недель он оказался на свободе. Создал свою секту и более десяти лет оставался в Берлине. Затем жалобы, поданные против его группы, вынудили Хартманна бежать из Германии. Он перебрался в Чили и основал Колонию «Асунсьон». Дальнейшее, по крайней мере то, что нам известно, я тебе уже рассказал.
Волокин встал и потянулся:
— Не понимаю, зачем слушать это старье? Это был кошмар, но он кончился.
— И это говоришь мне ты? Так или иначе, а этот кошмар, как ты его называешь, пробудился. Он вновь среди нас.
