20

Мне часто снится, что все происходит по-другому: я успеваю схватить Тесс за щиколотки и удержать. И она остается жива, таз не раздроблен, бедра и колени не переломаны. И лицевые кости все на своих местах, не смещены от страшного удара о воду, потому что удара никакого не было. Она вообще никуда не падала.

Когда я вижу ее во сне, она улыбается. Лицо безмятежно и спокойно. На коленях две кошки, и она неторопливо поглаживает им спинки, а сама с жаром рассказывает о пьесе, которую ставят в школе, о том, как ей нравится работать за кулисами.

Я молю Господа послать такие сны и матери Тесс, чтобы та хоть ночью могла успокоиться, потому что реальность поистине невыносима. У человека всего четырнадцать лицевых костей, они не способны выдержать такой удар. Косточки Тесс раздробились на такое количество осколков, что от лица ничего не осталось. Лишенное каркаса, который держит на себе мышцы, лицо ее расплылось в бесформенный блин, сплошной синяк, и узнать в нем Тесс стало невозможно.

Смерть ее кажется бессмыслицей, полной цинизма. Первые два дня я непрерывно мучилась вопросом: почему? Почему она не хотела жить? Почему она это сделала, ведь знала же, что пистолет ненастоящий? В тот день никто не должен был умереть, тем более Тесс, которая не имела никакого отношения к страшной вендетте, объявленной мне Кирсти.

А потом Шон сообщил: осмотр в спальне Тесс показал, что она была готова к самоубийству уже за три месяца до того страшного дня, с тех самых пор, как одна из ее соучениц ушла из академии. Выяснилось, что у Тесс и не было никакого мальчика, а противозачаточные пилюли ей понадобились, чтобы поближе сойтись с другими девочками в школе. По вечерам они разговаривали о своих парнях, о первом разе, о последствиях, и Тесс очень хотелось быть такой, как все. А на самом деле у нее была связь с другой девочкой по имени Тилли Ривери. Кирсти узнала об этом и стала угрожать обеим разоблачением. Тилли ушла из школы, а родители Тесс, не зная о том, что происходит, настаивали, чтобы Тесс закончила хотя бы учебный год. Тесс знала, что родители не одобрят любые ее сексуальные похождения, а уж лесбийские отношения в их понимании вообще выходили за всякие рамки «приличия». Кирсти постоянно угрожала разоблачением, а для такой девочки, как Тесс, и без того застенчивой и неуверенной в себе, угрозы были непереносимы.

Единственным просветом в этой мрачной истории оказался дневник Тесс: в нем она подробно описала, как Кирсти ее запугивала, с указанием дат и точного времени, что та говорила ей в каждом случае, что требовала и что предпринимала. Эти записи оказали следствию поистине бесценную услугу в деле против Кирсти.

На похоронах Тесс провожали не менее двухсот человек. С родителями в церковь пришли и ее сестры. Они очень похожи на Тесс, только спинки держат прямее, да и сами стройнее и красивее. Их одели в опрятные черные пиджачные костюмчики с юбочкой и черные же шелковые рубашечки. Хорошенькие, смотрелись стильно. С окружающими вели себя сдержанно, чувств своих не демонстрировали. В отличие от родителей, наряженных кое-как и будто наспех. На их лицах застыло потрясение, словно они только что чудом избежали страшной опасности. Затянувшееся состояние шока пройдет, и вот тогда они осознают весь ужас случившегося, на них нахлынет настоящее горе. Все в этом мире станет болезненным напоминанием о том, что дочери с ними больше нет. Абсолютно все: магазины, уборка дома, езда на автомобиле, горящий экран телевизора, погасший экран телевизора, накрытый обеденный стол, вращающийся барабан стиральной машины, желтые листья, падающие с осенних деревьев.

Когда я думаю о них, сердце мое сжимается от боли. Но вместе с болью я ощущаю раздражение. Я злюсь и на себя, и на всех тех взрослых, кто был рядом с Тесс и не заметил, насколько серьезно ее душевное смятение. Злюсь на мир, где возможно столь легкомысленное отношение к ближнему.

Но больше всего я злюсь на Кирсти: эта поганка упрямо, настойчиво и сознательно разрушала жизнь другого человека, совсем еще девочки.

До суда Кирсти сидит в женской тюрьме Глазго, расположенной неподалеку от города. Благодаря свидетельствам, оставленным Тесс и подтвержденным другими девочками из школы, ей предъявлено обвинение в преднамеренном убийстве и в преступной неосторожности. Кроме того, она обвиняется в покушении на жизнь Робби и во взломе и проникновении в наш дом. Ее защитник заявляет, что некоторые улики против нее несостоятельны, но Шон не сомневается, что у нас есть все шансы обосновать и доказать все четыре эпизода.

— Ей дадут самое малое шесть или семь лет, — говорит он.

— Это значит, она выйдет через четыре года.

— Может, пять. Но, если честно, Лив, думаю, судья учтет ее грандиозные планы, энтузиазм при их осуществлении и вынесет приговор с рекомендацией к отсидке полного срока.

После похорон Тесс я сразу выхожу на работу. Все держатся со мной благожелательно и сочувственно, кроме Лейлы. Она категорично заявляет, что ни за что меня не простит. Я должна была рассказать все ей, и тогда ее сын не оказался бы в смертельной опасности. Я понимаю, ей больно, и смиренно принимаю ее гнев, хотя время от времени делаю попытки попросить прощения и не теряю надежды, что мы рано или поздно помиримся.

Проходит всего неделя, она является ко мне в кабинет и плотно закрывает за собой дверь.

— Ладно, проехали. Я все забыла. Считай, что ничего не было. Но если ты еще когда-нибудь… — Она умолкает. Опустив голову, расправляет юбку и глубоко вздыхает. — Все-все, хватит, все прошло.

У нас с Шоном завязываются отношения. Правда, не сразу. Сначала он ходит вокруг меня как бы на цыпочках, старается не очень навязываться. Я же теперь отношусь к этому гораздо спокойнее и серьезнее, мне трудно оправиться от всего, что с нами произошло, особенно от потрясения, испытанного на мосту. Слава богу, с Робби и Марком ничего не случилось. Конечно, им тоже досталось, пережили небось немало, но уже через недельку пришли в норму. А вот для меня смерть Тесс надолго остается воплощением ужаса и стыда. Мы с Шоном часто говорим об этом, и я вижу, что и у него есть свои тараканы, от которых лучше избавиться. Он тоже был свидетелем ее гибели, ему тоже хочется вернуть эти последние несколько минут и все исправить.

— Как я сразу не понял, что пистолет ненастоящий?! — повторяет он. — Можно было успеть, и Тесс бы не упала.

— Да как тут поймешь? Он ведь был совсем как настоящий.

— Ну да, и размер, и вес, да и все остальное — точная копия пистолета системы «Глок», — качает он головой. — Но все же…

Из центра реабилитации я ухожу, не знаю, правда, надолго ли. Последняя статья в «Эдинбургском курьере» не повредила его репутации, финансирование продолжается, как и прежде, и наш счет в банке не пустеет. Просто теперь мне хочется вечера проводить с детьми. Лорен меня простила, вернулась домой и восстановила свой альбом с газетными вырезками.

— У папы мне как-то неуютно, — призналась она. — Эрика добрая, конечно, и все такое, но с нашим домом никакого сравнения, тут все-таки ты и Робби.

Шон тоже приходит к нам по вечерам, как минимум три раза в неделю.

— Должен же я на ком-то совершенствовать свое кулинарное искусство, — говорит он, неизменно являясь с овощами со своего огорода.

Он делает салат из свеклы с острым соусом из малинового уксуса, пюре из сладкого картофеля, пирог с начинкой из лука-порея и сыра. Готовит с любовью и основательно, так вкусно, что за уши не оттащишь, я всегда чувствую себя избалованной девчонкой.

Детям эти визиты нравятся теперь почти так же, как мне, а Шон, готовя, всегда учитывает их вкусы. Робби говорит, что он «крутой мужик», а Лорен, что «с ним легко, и в жизни не ела такого вкусного куриного салата». Для меня общение с Шоном — самое настоящее откровение. Оказывается, он человек гораздо более тонкий и чуткий, чем я думала. Причем чуткий не сам по себе, а к людям, к миру вообще. В одном из самых бедных районов на окраине города он организовал подростковый клуб. Заинтересовал мальчишек футболом, вскопал там грядки, развел огород. Обучает своих добровольных помощников, нацеливая их на будущую профессию. Человек прямой и открытый, но при этом не узколобый и не зануда. Впрочем, когда я познакомилась с его дочерьми, Эйлсой и Сьюзи, Эйлса сразу без обиняков заявила: «Папа со своим огородом бывает таким занудой. Во обще-то, он не зануда, вы не думайте, так-то он у нас хороший… Не бросайте его, ладно?»

— Да я и не считаю его занудой, — отвечаю я, улыбаясь ее искренности и прямоте. — Я же люблю его.

— Правда? — Рот до ушей, бросается мне на шею, целует в щеку. — Я знала, что он когда-нибудь встретит хорошего человека! Какая наша мама все-таки дура!

В конце июня в гости является Фил и просит прощения за то, что не сдержался тогда… В общем, когда Лорен куда-то пропала.

— Ты уж извини меня, — говорит он. — Я свинья. Да и когда Сэнди Стюарт умерла… тоже был не прав.

С легкой улыбкой прощаю его, а сама думаю, наверняка это Эрика заставила его покаяться. Но сюрпризы на этом не кончаются.

— Я вот все думал, думал и понял, что детям с тобой все-таки лучше. В общем, свой иск я отозвал. Насчет изменений в соглашении об опеке.

— Ну, спасибо!

На этот раз улыбаюсь гораздо шире, вижу, что он говорит искренне, от чистого сердца.

— Впрочем, мы с Эрикой все-таки хотим как-то общаться с детьми.

— Конечно.

— Ничего, если часть каникул они поживут с нами? И пусть приходят как-нибудь вечерком, хоть на этой неделе.

— Почему нет?

Две долгие секунды смотрим друг другу в глаза, и я чувствую, как прошлое вновь сливается с настоящим. Прямо здесь. И прямо сейчас. Мы разошлись, это уже навсегда, но у нас двое прекрасных здоровых детей, плод нашей прошлой любви и верности друг другу.

— Эрика будет тебе хорошей женой, Фил, — говорю я и быстро обнимаю его. — Очень надеюсь, что вы будете счастливы.

Потом долго стою у окна, наблюдаю, как он идет к машине. Что я к нему чувствую? От прежней злости не осталось и следа. Я понимаю его и признаю, что он не такой уж плохой человек.

Кто бы мог подумать?

Летние каникулы проходят гладко. Операция моей матери отменилась, так что в Ирландию я пока не еду, зато мы с Шоном заказали четыре билета на самолет, на октябрь, чтобы неделю прогостить у Деклана. Дети на пару недель улетают в Германию и присылают мне по электронной почте письмо, не забыв прикрепить файлы со свадебными фотографиями. Невестам к лицу счастье, но Эрика на снимках просто сияет. Я от всей души рада за них с Филом.

Пока дети в Германии, Шон живет у меня. Все началось с невинного поцелуя на крыльце и мгновенно расцвело откровенной и безудержной любовной связью. Что касается интриг и романов, я тут человек неискушенный, ведь Фил был вторым мужчиной, с которым я… Ну, это самое… Но свое новое положение нахожу довольно приятным. Шон сочетает в себе такие удивительные качества, я и представить себе не могла, что они могут привлечь меня в мужчине, — сила и одновременно поразительная доб рота, бьющая через край энергия и потрясающее спокойствие и уравновешенность, мудрость и желание, а главное, способность учиться.

Любовь приносит мне радость и счастье, но сейчас все воспринимается не так, как прежде, в молодости, когда я во всем сомневалась, была неуверена в себе и трепетала по любому поводу. Я обнаружила в себе такой аппетит, такие резервы любви и инстинктивных влечений, какие бывают только у взрослой женщины. Словно копалась в саду за домом и вдруг наткнулась на нефтяную скважину. Мне и самой в это трудно поверить. Фил бросил меня отчасти потому, что нуждался в «большей близости», но, положа руку на сердце, большей близости, чем с человеком, которого я знаю-то всего несколько месяцев, я не испытывала ни с кем и никогда — у меня такое чувство, будто мы вместе всю жизнь.

Сегодня ложимся спать рано. Мы с Шоном стараемся не выпячивать перед детьми влечение друг к другу, но их нет дома, они в гостях у друзей. У Шона была напряженная неделя, три дня подряд он допоздна сидел на работе, чтобы закончить одно дело. Когда он наконец приходит, мы топаем прямиком в душ. Занимаемся любовью прямо в кабинке, яростно, отчаянно, самозабвенно, все мое существо поет от счастья. Потом я вытираю полотенцем его волосы, расчесываю.

— Как хорошо от тебя пахнет, — говорю я и целую его в шею. — Давай я тебя побрею. Ты такой колючий.

Беру тазик с теплой водой, тюбик с мыльной пеной и бритву. Он садится на кровать, а я устраиваюсь верхом у него на коленях. Оба все еще голые. Повязываю на грудь ему полотенце и начинаю. Гляжу на него и невольно улыбаюсь. С чем сравнить нашу близость? Это как после месяца диеты есть шоколад, самый вкусный, самый изысканный, горький снаружи и сладкий, как мед, внутри.

— У меня хорошо получается? — Делаю несколько завершающих скребков по шее.

— Сплошное удовольствие. Тебе надо открыть салон.

Глаза его закрыты, он улыбается.

Вижу, что немного порезала его, слизываю кровь.

— Слишком много болтаешь.

Полотенцем стираю остатки пены и начинаю поцелуйный обряд. Сейчас он не отвечает мне. Просто с видом падишаха, щедро одаривающего своего верного визиря, предоставляет в мое полное распоряжение свою шею, щеки и губы. Гляжу на него с неудовольствием, но недолго, и лицо его сразу смягчается. Морщины на лбу разглаживаются, я целую тройные морщинки в уголках его глаз, слезаю с колен, устраиваюсь поудобнее и опускаю его голову себе на грудь.

Несколько секунд — и он уже спит, и тогда я осторожно укладываю его руки и ноги и накрываюсь одеялом. Поглаживая его волосы, размышляю о природе любви. О любви сложено немало песен, написано сотни книг, снято сотни фильмов. Существует множество штампов и устойчивых выражений: любовь слепа, в любви и на войне все средства хороши, первая любовь, лебединая любовь. В некоторых языках для разных видов любви существуют отдельные слова, для материнской, например, сыновней, любви к другу, к мужу, к возлюбленному.

Любовь Шона благодатным дождем оживила пустыню моего одиночества, от нее осталась лишь крохотная часть, не больше песчинки. Но вот несправедливость судьбы к Тесс до сих пор не дает мне покоя.

«Но она же не твой ребенок, — пытаюсь урезонить себя, — твои-то дети живы. И благодари Бога за это».

Близкие имеют полное моральное право отомстить за ее смерть. Но я не верю в месть. На короткое время она дает удовлетворение, но тут же наносит тебе страшный вред, который останется с тобой навсегда.

Поэтому я не хочу мести, я хочу другого. Мне нужно чувство защищенности, уверенности в будущем, но оно недостижимо, пока остается все таким же душевное состояние, умонастроение Кирсти. Я говорила об этом с Шоном.

— Если Кирсти выйдет на свободу через пять лет, Лорен будет только шестнадцать.

— В тюрьме ей помогут справиться с собой, — ответил он. — С ней будут много беседовать о содеянном. И не выпустят, пока не убедятся, что она не представляет опасности для общества.

Хочется верить, но что-то не очень получается. Опасности для общества она, может, и не будет представлять. Но для меня и моих детей будет. И тогда я провела кое-какие изыскания. Чтобы прогнать чувство, будто я делаю это за спиной Шона, я выбрала вечер, когда он был у себя, а дети уже спали. Я отыскала несколько уголовных дел, по которым людей сажали в тюрьму на несколько лет за такие же или очень похожие преступления. И убедилась, что ненависть, подкрепленная решимостью во что бы то ни стало отомстить, так просто не исчезает.

— О чем ты думаешь? — Шон садится в постели, закидывает руки за голову, сладко потягивается и снова падает рядом со мной. — У тебя такое серьезное лицо.

— О том, как сильно люблю тебя.

Он внимательно смотрит на меня. Глаза его, кажется, видят меня насквозь, кроме разве что самого темного уголка души, где прячутся мои призраки. Он поворачивается на бок, я выключаю свет и прижимаюсь к его спине. На пороге сна в голове мелькает мысль. Я точно знаю, чего не хочу. Я не хочу еще одну ночь провести в реанимационном отделении. Не хочу слышать голос Кирсти в трубке. Не хочу, чтобы она близко подходила к моим детям.

Я как-никак врач. И верю в то, что жизнь человека священна. Верю в принцип «не навреди».

Но если придется, я это сделаю.