Глава восьмая
Вечер подходил к концу. На обед была кукуруза в початках, сливочное масло, свежие овощи из огорода Питера и Клары и целый лосось, зажаренный на открытом огне. Гости дружески болтали, передавая друг другу теплый хлеб и угощаясь салатом.
В центре стола расположилась сотворенная руками Мирны цветочная композиция, создававшая ощущение, будто они находятся в саду. Гамаш услышал, как Лакост спрашивает у сидящих рядом с ней о ярмарке в округе Брум. Напротив Бовуара сидела Рут, поедавшая его глазами. Гамаш не мог понять почему, хотя, возможно, для Рут это была единственная форма самовыражения.
Гамаш повернулся к Питеру, который подавал рукколу, кудрявый салат и свежие зрелые помидоры:
— Я слышал, что старый дом Хадли продан. Вы встречались с новыми владельцами?
Питер передал ему изготовленную из капа чашу с салатом:
— Встречались. Их фамилия Жильбер. Марк и Доминик. Приехали из Квебек-Сити. С ними живет и его мать. Она из Квебек-Сити. Кажется, работала медсестрой. Давно на пенсии. Доминик работала в рекламном агентстве в Монреале, а Марк — в инвестиционной дилерской фирме. Заработал состояние и рано отошел от дел — еще до того, как рынок сдулся.
— Повезло.
— Это не везение, а расчет, — возразил Питер.
Гамаш попробовал салат. Он ощутил слабый вкус чеснока, оливкового масла и свежего тархуна. Питер налил им еще по стаканчику красного вина и передал бутылку в другой конец длинного стола. Гамаш попытался понять, есть ли в комментарии Питера двойное дно, подтекст. Что имел в виду Питер, говоря «расчет»? Проницательность, коварство, хитрость? Но нет, Гамаш чувствовал, что Питер имел в виду лишь то, что сказал. Это была похвала. Если Питер Морроу редко кого-то оскорблял, то и на похвалы он не был щедр. Но Марк Жильбер, похоже, произвел на него впечатление.
— Вы их хорошо знаете?
— Приглашал несколько раз на обед. Милая пара.
Для Питера это была высшая степень похвалы.
— Любопытно, что, имея немало денег, они купили старый дом Хадли, — сказал Гамаш. — Он пустовал год или больше. Вероятно, они могли купить любой дом в округе.
— Мы тоже немного удивились, но они сказали, что хотят начать жизнь с чистого листа в доме, который они смогут назвать своим. Знаете, они практически выпотрошили дом. Вместе с домом они купили еще и немало земли, а Доминик хочет обзавестись лошадьми.
— Я слышал, что Рор Парра расчищает дорожки.
— На это уйдет много времени.
Голос Питера понизился до шепота, и со стороны их можно было принять за заговорщиков.
— Слишком большой дом для трех человек. Дети у них есть?
— Нет.
Питер прошелся взглядом вдоль стола, потом вернулся к Гамашу. На кого он сейчас смотрел? На Клару? На Габри? Трудно было сказать.
— Они обзавелись здесь друзьями? — Гамаш произнес это нормальным голосом, откинувшись на спинку стула и набирая на вилку салат.
Питер снова скользнул взглядом вдоль стола и еще больше понизил голос:
— Не совсем.
Прежде чем Гамаш успел перехватить взгляд Питера, тот выпрямился и начал убирать со стола. Он дошел до посудомойки и оглянулся на своих друзей — те сидели за столом, беззаботно болтая. Они сидели близко друг к другу. Так близко, что можно протянуть руку и прикоснуться к соседу, что они и делали время от времени.
А Питер не мог. Он стоял в стороне и наблюдал. Ему не хватало Бена, который прежде жил в старом доме Хадли. Питер играл там ребенком. Знал его уголки и потайные места. Все страшные закоулки, где обитали призраки и пауки. Но теперь там жил кто-то другой и превратил этот дом в нечто иное.
Думая о Жильберах, Питер чувствовал, как немного воспаряет его собственное сердце.
— О чем вы думаете?
Питер вздрогнул, поняв, что Арман Гамаш стоит рядом с ним.
— Да так.
Гамаш взял миксер из рук Питера, налил сливки в охлажденную чашу сбивалки и насыпал немного ванили. Потом включил миксер и подался к Питеру. Жужжание мотора заглушало его голос для всех, кроме Питера.
— Расскажите мне о старом доме Хадли и живущих там людях.
Питер замялся было, но он знал, что Гамаш все равно не остановится, пока не узнает все, что ему нужно. Питер заговорил, его слова заглушались работающим миксером для всех, кто находился от него дальше шести дюймов.
— Марк и Доминик собираются открыть гостиницу класса люкс и спа-салон.
— В старом доме Хадли?
Гамаш был настолько удивлен, что Питер чуть не рассмеялся.
— Ну, там многое изменилось. Сходите посмотрите. Это фантастика.
Старший инспектор подумал, могут ли слой краски и новые бытовые приборы изгонять демонов. И знает ли об этом католическая церковь.
— Но не всем это нравится, — продолжал Питер. — Они пригласили на собеседование некоторых сотрудников Оливье и предложили им более высокую плату. Бо́льшую часть персонала Оливье удалось сохранить, но ему пришлось повысить им жалованье. Эти двое практически не общаются.
— Марк и Оливье? — уточнил Гамаш.
— Они и в одной комнате не стали бы находиться.
— Наверное, это создает проблемы, когда живешь в небольшой деревне.
— Я бы так не сказал.
— Тогда почему мы перешептываемся? — Гамаш выключил миксер и заговорил нормальным голосом.
Питер смутился, снова кинул взгляд в сторону стола:
— Слушайте, я знаю: Оливье это переживет, но пока лучше не поднимать эту тему.
Питер протянул Гамашу песочный пирог, уже разрезанный пополам. Сверху он разложил нарезанные дольки клубники, купающиеся в собственном алом соке.
Гамаш заметил, что Клара встала и Мирна потащилась вслед за ней. Оливье подошел к кофеварке и засыпал кофе.
— Могу я чем-то помочь? — спросил Габри.
— Вот, намазывай кремом, — сказал Питер и уточнил, когда Габри пошел к Оливье с ложкой взбитого крема: — Пирог, Габри, намазывай пирог!
Вскоре за пирогом с клубникой выстроилась очередь. Получив свое, они повернулись к столу — и замерли на месте, ошеломленные.
Там, освещенные пламенем свечей, стояли творения Клары. Во всяком случае, три из них. На пюпитрах. У Гамаша внезапно закружилась голова, словно он переместился во времени в эпоху, когда жили Рембрандт, да Винчи, Тициан. Тогда произведения искусства можно было видеть лишь при свете дня или свечей. Не так ли впервые предстала зрителю Мона Лиза? Сикстинская капелла? В свете свечей, словно пещерные рисунки?
Гамаш вытер руки о кухонное полотенце и подошел к трем пюпитрам. Другие гости сделали то же самое. Вокруг них подрагивало пламя свечей, давая куда больше света, чем предполагал Гамаш. Хотя, быть может, картины Клары сами создавали свет.
— У меня, конечно, есть и другие, но эти будут в центре экспозиции в «Галери Фортен».
Но ее никто не слушал. Все смотрели на картины. На одну, на другую, на третью. Гамаш на секунду отошел назад, чтобы оценить живопись.
Три портрета, с которых на него смотрели три пожилые женщины.
Одним из них был, конечно, портрет Рут. Тот самый портрет, который и привлек внимание Дени Фортена. Тот самый, который понравился ему настолько, что он предложил организовать эту беспрецедентную выставку. Тот самый, о котором говорил мир искусств от Монреаля до Торонто, от Нью-Йорка до Лондона. Говорили о новом таланте, сокровище, открытом на просторах Восточных кантонов Квебека.
И вот теперь этот портрет стоял перед ними.
Клара Морроу изобразила Рут в виде пожилой, всеми забытой Девы Марии. Злющая, безумная Рут на портрете была исполнена отчаяния и тоски. Тоски по прожитой жизни, по упущенным возможностям, по утратам и предательствам, реальным и вымышленным, созданным ею самой и другими людьми. Тощими руками она цеплялась за грубую синюю материю шали, которая соскользнула с одного ее костлявого плеча, обнажив обвисшую кожу — словно что-то высохшее и пустое.
И в то же время портрет светился, наполняя комнату лучиками света, исходящими из ее глаз. Ожесточенная, безумная Рут видела впереди что-то находящееся далеко-далеко, но приближающееся. Скорее воображаемое, чем реальное.
Надежду.
Кларе удалось передать то мгновение, когда отчаяние превращается в надежду. То мгновение, когда начинается жизнь. Ей удалось каким-то образом изобразить благодать.
У Гамаша перехватило дыхание, он почувствовал жжение в глазах. Моргнул и отвернулся, словно увиденное ослепило его. Он заметил, что и все остальные в комнате разглядывают портреты, черты их лиц в свете свечей смягчились.
На следующем портрете была изображена мать Питера. Гамаш был знаком с ней и, увидев раз, уже не мог забыть. Клара изобразила ее смотрящей на зрителя. Не вдаль, как Рут, а на что-то находящееся вблизи. Очень близко. Ее седые волосы были собраны в свободный узел, лицо испещрено сетью морщин, словно стекло, треснувшее, но не распавшееся. Она была белая, розовая, здоровая и красивая. Ее спокойная, мягкая улыбка доходила до самых ее нежных голубых глаз. Гамаш почти ощущал запах гигиенической пудры и корицы. Но в то же время этот портрет вызывал у него какое-то беспокойство. И вдруг он понял почему. Ее слегка вывернутая наружу рука. Пальцы словно выходили с холста. Касались его, Гамаша. У него возникало ощущение, что эта мягкая, красивая пожилая женщина сейчас прикоснется к нему. А если она сделает это, то он испытает такую печаль, какой не знал за всю жизнь. Познает ту пустоту, в которой нет ничего, даже боли.
Она вызывала отторжение. Но он ничего не мог с собой поделать — она одновременно притягивала его. Так человека, который боится высоты, тянет к краю пропасти.
Изображенная на третьем портрете пожилая женщина была ему незнакома. Он никогда ее не видел. Он подумал, что это, вероятно, мать Клары. Было в ней что-то отдаленно знакомое.
Гамаш присмотрелся внимательнее. Клара писала красками людские души, и он хотел понять, что это за душа перед ним.
Женщина смотрела счастливым взглядом. Улыбалась, оглянувшись через плечо на что-то очень интересное. На что-то очень важное для нее. На ней тоже была шаль, красная шаль из старой грубой шерсти. Она казалась человеком, который знал богатство, но внезапно обеднел. Но, судя по ее виду, это не имело для нее значения.
«Интересно, — подумал Гамаш. — Она движется в одном направлении, но смотрит в другом. На то, что находится у нее за спиной». От женщины на портрете исходило поразительное ощущение томления. Гамаш понял, что этот портрет вызывает у него желание придвинуть поближе кресло, налить чашку кофе и смотреть на него остаток вечера. Остаток жизни. Это было соблазнительно. И опасно.
Он с усилием оторвал глаза от портрета и обнаружил, что Клара стоит в темноте и наблюдает за реакцией своих друзей, разглядывающих ее творения.
Смотрел и Питер. С выражением нескрываемой гордости.
— Bon Dieu, — произнес Габри. — C’est extraordinaire.
— Félicitations, Клара, — сказал Оливье. — Боже мой, какая великолепная живопись. У тебя есть еще и другие?
— Ты хочешь знать, не нарисовала ли я тебя? — спросила она и рассмеялась. — Non, mon beau. Только Рут и мать Питера.
— А это кто? — Лакост указала на портрет, который разглядывал Гамаш.
Клара улыбнулась:
— Не скажу. Вы должны догадаться.
— Это я? — спросил Габри.
— Да, Габри, это ты, — кивнула Клара.
— Правда? — Он слишком поздно заметил ее улыбку.
Самое забавное, что это вполне мог быть Габри. Гамаш снова посмотрел на портрет в пламени свечей. Не физически, а эмоционально. В портрете было счастье. Но было и что-то еще. Что-то не совпадающее с Габри.
— Так, где тут я? — спросила Рут и, хромая, подошла к портретам.
— Ты — старая пьяница, — сказал Габри. — Вот где ты.
Рут уставилась на свою точную копию:
— Не вижу. Больше похоже на тебя.
— Ведьма, — пробормотал Габри.
— Педик, — бросила она в ответ.
— Клара изобразила тебя в виде Девы Марии, — объяснил Оливье.
Рут подалась поближе и покачала головой.
— Дева? — прошептал Габри Мирне. — Судя по всему, затраханные мозги не в счет.
— Кстати… — Рут скользнула взглядом по Бовуару. — Питер, у тебя найдется листик бумаги? Во мне рождаются стихи. И вот еще: как по-твоему, допустимо ли в одном предложении присутствие слов «задница» и «жопоголовый»?
Бовуар поморщился.
— Просто закрой глаза и думай об Англии, — посоветовала Рут Бовуару, который, вообще-то, думал о ее английском.
Гамаш подошел к Питеру, не сводившему глаз с картин жены.
— Ну как вы?
— Вы хотите узнать, не возникает ли у меня желания исполосовать их в клочья бритвой, а потом сжечь?
— Что-то в этом роде.
У них уже был похожий разговор, когда стало ясно, что Питеру вскоре придется уступить жене свое место лучшего художника в семье, в деревне, в провинции. Питер пытался противиться этому, но не всегда успешно.
— Я не смог бы ее сдержать, даже если бы попытался, — сказал Питер. — А пытаться я не хочу.
— Ну, есть все же разница между «сдержать» и «активно поддерживать».
— Они так прекрасны, что даже я не могу больше это отрицать, — признал Питер. — Она меня просто поражает.
Они оба перевели взгляд на невысокую полненькую женщину, которая встревоженно смотрела на своих друзей, явно не отдавая себе отчета в том, что из-под ее кисти вышли шедевры.
— Вы над чем-то работаете? — Гамаш кивнул в сторону закрытой двери в студию Питера.
— Всегда работаю. Сейчас это полено.
— Полено? — переспросил Гамаш с изумлением.
Питер Морроу был одним из самых успешных художников в стране, и он заслужил эту репутацию, изображая прозаичные, повседневные предметы, причем изображая с мучительными подробностями, отчего они переставали быть узнаваемыми. Он брал крупный план, увеличивал какую-то часть предмета и рисовал.
Его работы казались абстрактными. Питер получал громадное удовлетворение оттого, что они таковыми не были. Они представляли реальность в крайнем своем выражении. В таком крайнем, что никто их не узнавал. И вот подошла очередь полена. Питер выбрал его из груды рядом с камином, и теперь оно ждало его в студии.
Были поданы десерт, кофе, коньяк, люди разбрелись по дому, Габри сел за пианино, а Гамаш все никак не мог оторваться от полотен. В особенности от того, на котором была изображена незнакомая ему женщина. Оглядывающаяся через плечо. К нему подошла Клара.
— Боже мой, Клара, ничего лучше этого в истории живописи не было!
— Вы и правда так думаете? — спросила она с напускной серьезностью.
Гамаш улыбнулся:
— Знаете, это блестящие работы. Вам нечего бояться.
— Если это правда, то я ничего не смыслю в искусстве.
Гамаш кивнул в сторону портрета, от которого не мог оторваться:
— Кто она?
— Одна знакомая женщина.
Гамаш ждал, но Клара молчала, что было совсем непохоже на нее, и он решил, что в общем-то это не имеет значения. Она отошла от него, а Гамаш продолжал разглядывать портрет, и на его глазах картина начала меняться. А может, это была игра неустойчивого света. Но чем больше он смотрел, тем сильнее утверждался в убеждении, что Клара вложила в картину что-то еще. Если Рут была отчаявшейся женщиной, которая обрела надежду, то и в этом портрете тоже было скрыто что-то неожиданное.
Счастливая женщина, которая увидела неподалеку от себя нечто такое, что успокоило, утешило ее. Но ее глаза были устремлены на что-то другое, фиксировали что-то еще. Что-то далекое. И при этом она шла вперед.
Гамаш пригубил коньяк, продолжая смотреть. И постепенно начал понимать, какое чувство овладевает этой женщиной.
Страх.
