Книга: Самый жестокий месяц
Назад: Глава шестнадцатая
Дальше: Глава восемнадцатая

Глава семнадцатая

Агент Иветт Николь на следующее утро проснулась рано – она была слишком возбуждена, чтобы спать. Наконец он настал, тот день, которого она так ждала. День, когда Гамаш сможет увидеть, из какого материала она сделана.
Она посмотрела на себя в зеркало. Короткие рыжеватые волосы, карие глаза, кожа с красными отметинами от многочисленных угрей. Хотя Николь была худощавой, ее лицо всегда казалось слегка опухшим – прямо-таки воздушный шарик с волосами.
Она втянула щеки, закусила их зубами. Ничего лучше этого она и не ждала в жизни.
У нее были отцовские черты лица и материнский характер. Ей всегда это говорили; впрочем, она не питала особой любви к матери и нередко спрашивала себя, не делают ли это ее дядюшки и тетушки намеренно, чтобы позлить племянницу. Мать ее умерла скоропостижно – сегодня была жива, а на следующий день ее уже не стало.
Ее мать всегда была чужаком в семье. Говорливые дядюшки и тетушки Иветт Николь лишь терпели ее мать, но никогда не любили. Не уважали. Не принимали. Хотя она и старалась, видит бог. Все мелкие предрассудки и мнения Николевых становились ее предрассудками и мнениями. Но родственники только смеялись над ней и меняли мнения на другие.
Она была жалкой. Всегда пыталась стать своей, завоевать любовь людей, которые не собирались ее любить и ненавидели за эти попытки.
«Ты вылитая мать». Эти слова, произнесенные с сильным акцентом, все время звучали в ушах Николь. Похоже, это были единственные слова, которые ее дядюшки и тетушки знали по-французски. Она запомнила их, как запоминают ругательства. «Черт. Проклятье. Ты просто вылитая мать. Ужас».
Нет, она любила отца. И отец ее любил. И защищал от хора ругательств, намеков и оскорблений в их собственном доме.
– Не мажься косметикой, – раздался его голос из-за двери ванной.
Николь улыбнулась. Он явно считал, что она и без того красива.
– Без косметики ты выглядишь моложе. Более уязвимой.
– Папа, я офицер Квебекской полиции. Работаю в отделе по расследованию убийств. Я вовсе не хочу выглядеть уязвимой.
Он все время пытался вынудить ее прибегать к всевозможным трюкам, чтобы понравиться людям. Но она знала, что трюки бесполезны. Она все равно не будет нравиться людям. Никогда не нравилась.
Ее босс позвонил вчера, прервал пасхальный ланч с родственниками. Все разговоры за столом были о том, насколько лучше жить в Румынии, или Югославии, или Чешской Республике. Они говорили на родном языке, суетились и кричали, когда она не понимала. Но она понимала достаточно, чтобы услышать: они каждый год спрашивают ее отца, почему он не красит пасхальные яйца и не печет куличи. Они постоянно пытались уличить его в каком-нибудь грехе. Никто ни разу не сказал о ее новой прическе, новой одежде, не спросил о ее работе. Господи боже, ведь она была не кто-нибудь, а агент Квебекской полиции. Единственный человек, который добился успеха во всей их дурацкой семье. Неужели они не могли спросить ее об этом? Нет. Да будь она треклятым крашеным пасхальным яйцом, они и то проявили бы к ней больше интереса.
С телефоном в руке Николь пробежала по коридору в ванную, чтобы босс не слышал насмешек над ней и кудахтанья вместо смеха.
– Вы помните, о чем мы говорили несколько месяцев назад?
– О деле Арно?
– Да. Но вы никогда не должны упоминать это имя. Вам ясно?
– Да, сэр.
Он относился к ней как к ребенку.
– Тут открылось одно дело. Уверенности в том, что это убийство, нет, но если будет, вас включат в команду. Я распорядился. Пора. Вы уверены, что сможете сделать это, агент Николь? Если нет, лучше сразу скажите мне об этом. На карту поставлено слишком многое.
– Я смогу, сэр.
И, произнося эти слова, она в них верила. Вчера. Но вот наступило сегодня. Это было убийство. Ее время пришло.
И она была испугана до смерти. Менее чем через два часа она окажется в Трех Соснах вместе с остальной командой. Но если все остальные будут искать убийцу, она попытается найти предателя в рядах Квебекской полиции. Нет, не найти. Вывести на чистую воду, чтобы он предстал перед судом.
Агент Иветт Николь любила тайны. Она любила собирать тайны других людей и хранить свои собственные. Она высаживала их в своем секретном саду, строила вокруг них стену, поливала, холила, выращивала.
Она умела хранить тайны. И наверное, босс выбрал ее именно за это качество. Но она подозревала, что причина была более приземленной. «Ты можешь это сделать, – убежденно сказала себе Николь. – Ты блестящая, смелая, красивая».
Дрожащей рукой она поднесла тюбик помады к губам. Опустив его на мгновение, посмотрела на девицу в зеркале.
«Не облажайся».
Обхватив запястье одной руки другой, она поднесла тюбик дешевой красной помады к губам, словно ее голова была пасхальным яйцом, а она собиралась его раскрасить. В конечном счете родители будут гордиться ею.

 

Агент Изабель Лакост стояла ясным утром на дороге перед старым домом Хадли и смотрела на неровную, вспученную дорожку. Впечатление было такое, будто кто-то пытался выбраться из земли.
Ее отвага дошла до своего предела. Проведя более пяти лет в отделе со старшим инспектором Гамашем, сталкиваясь с неуравновешенными и слабоумными убийцами, она вдруг спасовала перед этим домом. Она заставила себя простоять там еще несколько секунд, потом развернулась и пошла прочь, чувствуя, что дом смотрит ей в спину. Она ускорила шаг и наконец побежала к своей машине.
Глубоко вздохнув, Лакост снова повернулась лицом к дому. Ей нужно было войти в дом. Но как? Войти одной? Это было невозможно; она знала, что никогда не сможет переступить этот порог в одиночестве. Ей нужен был спутник. Она посмотрела на деревню – на дымки, поднимающиеся из труб, на свет в окнах, представила людей, допивающих первую чашку кофе, доедающих теплые тосты с джемом, – и задумалась, кого же из них выбрать. Ее одолевало до странности сильное чувство, и она спрашивала себя, не то же ли самое чувствовали судьи, когда в Канаде еще существовала смертная казнь.
Потом ее взгляд остановился на одном из домов. И тут она поняла, что с самого начала знала, кого выберет.

 

– Я открою! – крикнула Клара из своей мастерской.
Она сегодня поднялась рано, надеясь в свежем утреннем воздухе увидеть то, что увидел Питер несколько дней назад. Изъян в своей работе. Неточные цвета. Может быть, неверный оттенок синего? Или зеленого? Может быть, голубовато-зеленый, а не светло-зеленый? Она намеренно держалась подальше от цвета морской волны, но, возможно, в этом-то и состояла ее ошибка?
Через неделю ей нужно было закончить картину, которую ждал Дени Фортен.
Времени оставалось всего ничего. А с полотном было что-то не так, и она не могла понять, в чем дело. Она сидела на табуретке, прихлебывая крепкий утренний кофе и уминая монреальский бублик в надежде, что весеннее солнце даст ей подсказку.
Но солнце молчало.
«Боже, что же мне делать?»
В этот момент кто-то постучал в дверь. Клара подумала, что это, вероятно, Господь Бог, но потом все же решила, что Бог не стучится в дверь.
– Нет-нет, ты работаешь, – сказал Питер из кухни, посмотрев на часы: время перевалило за семь. – Я сам открою.
Он ненавидел себя за то, что ляпнул по поводу картины Клары. И несколько раз пытался сказать ей, что в тот раз отреагировал слишком эмоционально. Все как раз наоборот. В ее работе нет изъянов. Но Клара решила, что он просто хочет ее утешить. Ей и в голову не приходило, что в первый раз он ей солгал. Что она написала блестящую картину. Что картина великолепная, необыкновенная, что ему не подобрать слов, чтобы описать ее достоинства.
Да, владельцам галерей и декораторам нравились работы Питера. Он брал предметы из жизни, скажем прутик, и приближал его до такой степени, что тот становился неузнаваемым, а его полотно превращалось чуть ли не в абстрактное. По какой-то причине мысль о сокрытии истины привлекала его. Критики описывали его работы такими словами, как «сложные», «глубокие» и «привлекательные». И ему этого хватало, пока он не увидел картину Клары. Теперь ему было необходимо, чтобы кто-то, хотя бы один человек, посмотрев его работы, назвал их великолепными.
Питер надеялся, что Клара ничего не будет менять в своей картине. А еще он надеялся, что она все-таки что-нибудь поменяет.
Он подошел к двери, открыл ее и увидел агента Изабель Лакост.
– Bonjour, – улыбнулась она.
– Это не Господь Бог? – крикнула Клара из своей мастерской.
Питер посмотрел на Лакост, которая с сожалением покачала головой.
– Нет, это не Господь Бог, детка. Извини.
Клара появилась, вытирая руки о тряпку и дружески улыбаясь:
– Привет, агент Лакост. Давненько вас не видела. Хотите кофе?
Изабель Лакост и вправду хотела кофе. В это прохладное весеннее утро в доме Морроу пахло свежей заваркой, поджаренным бубликом и теплым огнем. Ей хотелось сесть и поговорить с этими гостеприимными людьми, грея руки о кружку. И не возвращаться в тот дом. И она знала, что может себе это позволить. Никто из их команды не знал, что она здесь. Цель ее приезда была глубоко личной – такой маленький приватный ритуал.
– Мне нужна ваша помощь, – сказала она Кларе, которая, услышав это, удивленно подняла брови.
Опустила она их, когда узнала, что нужно Изабель Лакост.

 

Мирна Ландерс мурлыкала что-то себе под нос и молола кофе для кофеварки. На сковородке жарился бекон, а на деревянном кухонном столе лежали два коричневых яйца – она собиралась их разбить и вылить на сковородку. Обычно она завтракала тостом и кофе, но время от времени позволяла себе такие излишества. Как-то раз она слышала, что все англичане втайне хотят завтракать три раза в день. Мирна по собственному опыту знала, что так оно и есть. Она могла питаться только беконом, яйцами, круассанами, сосисками, блинами с кленовым сиропом, овсянкой и сытным коричневым сахаром. Свежевыжатым соком и крепким кофе. Конечно, на такой диете она бы умерла через месяц.
Умерла бы.
Лопаточка Мирны витала над беконом, который она переворачивала, проверяя готовность. Ей на руку попала капля горячего масла, но она никак не прореагировала. Она снова была в той жуткой комнате в ту жуткую ночь. Переворачивала Мадлен.
– Божественный запах, – раздался знакомый голос в ее обиталище на чердаке над магазином.
Мирна возвратилась к реальности, повернулась и увидела Клару с другой женщиной. Они снимали уличную обувь. Вторая женщина удивленно оглядывалась.
– C’est magnifique, – сказала Лакост с восхищением.
Ей теперь хотелось одного: сесть за длинный обеденный стол, поесть яичницы с беконом и никогда отсюда не уходить. Она осмотрела всю комнату. Наверху открытые балки, потемневшие от времени. Четыре стены с большими створчатыми окнами были кирпичными, почти розового цвета, со смелыми, поразительными абстрактными картинами на них. Вдоль стен стояли книжные шкафы, набитые книгами. По обе стороны дровяной плиты в центре расположились потертые кресла, а напротив – большой диван. Полы были дощатые, из темной сосны. Две двери, по-видимому, вели в спальню и ванную.
Лакост была здесь дома. Ей вдруг захотелось взять Клару за руку. Ее дом был здесь. На этом чердаке. Но еще и с этими женщинами.
– Bonjour. – Крупная черная женщина в кафтане приближалась к ней с распростертыми руками и любезной улыбкой на лице. – C’est Agent Lacoste, n’est-ce pas?
– Oui.
Они обменялись поцелуями, после чего Мирна обняла и тоже поцеловала Клару.
– Пришли на завтрак? Всем хватит. Я могу и добавить. Чего хотите?
На лице Клары появилось напряженное выражение.
– Агенту Лакост нужна наша помощь.
– Чем я могу помочь?
Мирна перевела взгляд на молодую женщину, одетую просто и изящно, как и большинство квебекцев. Мирна рядом с ней казалась настоящей горой. Удобной и счастливой горой.
Лакост сказала ей все, чувствуя себя так, словно сами ее слова пятнают это замечательное место. Когда она закончила, Мирна постояла немного с закрытыми глазами. Открыв их, она заговорила:
– Конечно, мы поможем, девочка.

 

Десять минут спустя, сняв бекон с плитки и отключив чайник, три женщины – Мирна уже полностью оделась – медленно шли по сонной деревне. Над прудом висел прозрачный туман, цеплявшийся и к холмам.
– Помнится, – сказала Лакост Кларе, – когда умерла ваша соседка, вы совершали обряд.
Мирна кивнула. Она помнила проход по Трем Соснам с дымящимся пучком шалфея и зубровки. Это делалось для того, чтобы вернуть радость туда, откуда она была изгнана жестоким убийством. И тогда этот обряд помог.
– Старый языческий обряд тех времен, когда слово «язычник» значило «крестьянин», а «крестьянин» значило «труженик», а быть тружеником значило очень многое, – сказала Мирна.
Агент Изабель Лакост молчала. Он шла, опустив голову и глядя на свои сапоги, чавкающие по глинистой дороге. Ей нравилось здесь. Нигде в другом месте не могла она идти посреди дороги и не бояться, что ее собьет машина. Она ощущала запах земли и сладкий запах соснового леса по обе стороны от них.
– Значит, Мадлен была убита? – спросила Клара. – Вы поэтому хотите сделать это?
– Да, она была убита.
Мирна и Клара остановились.
– Не могу поверить, – сказала Мирна.
– Бедняжка Мадлен, – произнесла Клара. – Бедняжка Хейзел. Она столько делает для других людей, а тут такое.
«Если бы добрые поступки могли защищать нас от трагедий, – подумала Лакост, – то мир был бы гораздо более добрым местом. Возможно, это просвещенный эгоизм. Но хотя бы просвещенный. Не то ли хочу сделать и я? Пытаюсь купить услугу? Пытаюсь доказать, насколько я добра, тем силам, которые решают вопросы жизни и смерти и раздают награды?»
Три женщины еще раз посмотрели на пункт их назначения, возвышающийся над деревней. «Проклятый дом Хадли, – подумала Клара, двигаясь вместе со всеми к этому дому. – Забрал еще одну жизнь».
Она надеялась, что теперь он удовлетворится, надеялась, что он наелся. Она порадовалась, что еще не позавтракала и от нее не пахнет яичницей с беконом.
– Почему вы это делаете? – тихо спросила Мирна у Лакост.
– Потому что считаю, что, возможно… – Она остановилась и попробовала еще раз. – Потому что никогда нельзя знать наперед…
Мирна повернулась и взяла ее за руку. Агент Лакост не привыкла к тому, чтобы подозреваемые и свидетели брали ее за руку, но возражать не стала.
– Все хорошо, девочка. Посмотрите на нас. Мы две старые карги, Клара и я. Мы зажигаем охрененно большой шест с шалфеем и зубровкой и изгоняем злых духов из деревни. Я думаю, мы можем вас понять.
Изабель Лакост рассмеялась. Всю взрослую жизнь она стыдилась своих верований. Она воспитывалась католичкой, но в одно холодное мрачное утро, глядя на алое пятно на асфальте – место, где был сбит и погиб молодой человек, – она закрыла глаза и заговорила с погибшим.
Сказала ему, что он не будет забыт. Никогда. Она найдет того, кто сделал с ним это.
Тогда это случилось в первый раз и казалось совершенно невинным, но тут начал действовать другой инстинкт, который предупреждал ее: будь осторожна. Бойся не мертвых, а живых. И когда коллеги засекли ее, оказалось, что ее страхи небеспочвенны. Ее безжалостно высмеивали, над ней издевались. Ее преследовали по коридорам управления, насмехались и потешались над ее общением с покойниками.
Она уже собиралась увольняться и стояла у кабинета своего начальника с заявлением в руках, когда дверь открылась и появился старший инспектор Гамаш. Его, конечно, все знали. Он был знаменит даже без шлейфа дела Арно.
Гамаш посмотрел на нее и улыбнулся. И вдруг сделал нечто совершенно необычное. Он протянул свою большую руку, представился и сказал: «Я буду считать для себя честью, агент Лакост, если вы согласитесь работать у меня».
Она подумала, что он шутит. А Гамаш продолжал смотреть на нее.
«Прошу вас, скажите „да“».
И она сказала.
Она подозревала, что старшему инспектору Гамашу известно: каждый раз, когда работа на месте убийства сворачивается, команда уезжает домой и все затихает, Изабель Лакост остается там.
Разговаривает с мертвецами. Убеждает их, что делом занимается старший инспектор Гамаш и его команда. Они не будут забыты.
И вот теперь, стоя в чистом мягком свете, держа Мирну за огрубевшие руки и глядя в дружеские голубые глаза Клары, Лакост призналась:
– Я думаю, что дух Мадлен Фавро все еще там. – Она посмотрела на заброшенный дом на холме. – Он ждет, что мы освободим его. Я хочу, чтобы она знала: мы пытаемся и мы не забудем о ней.
– То, что вы делаете, замечательно, – сказала Мирна, сжимая ее руки. – Спасибо, что обратились к нам за помощью.
Изабель Лакост спросила себя, будут ли они благодарны ей через несколько минут. Наконец три женщины плечом к плечу остановились перед старым домом Хадли.
– Идем, – сказала Клара. – Легче все равно не будет.
Она двинулась по неровной дорожке к двери и подергала ручку.
– Заперто, – сообщила она.
В ее воображении возникли картинки чревоугодия: бекон в кленовом соке, яичница на хрустящих теплых тостах и домашнее варенье. Они пытались открыть дверь, пытались изо всех сил, но безуспешно…
– У меня есть ключ, – сказала Лакост.
Проклятье.

 

В то же самое время Арман Гамаш и Жан Ги Бовуар входили в больницу Кауансвилла. У входа слонялись несколько человек с сигаретами, какая-то женщина тащила кислородный баллон. Двое мужчин расступились, давая ей дорогу.
– Что вы так долго?
Агент Иветт Николь стояла в дверях магазина подарков в синем брючном костюме не по размеру, испачканном на обшлагах. Ее волосы были подстрижены под пажа, что вышло из моды еще в шестидесятые, а помада на губах выглядела так, будто кто-то поработал над ними ножом для чистки картофеля.
– Агент Николь.
Бовуар кивнул. От этого мрачного, угрюмого лица в животе у него словно что-то перевернулось. Он знал, он был уверен, что Гамаш совершил страшную ошибку, приняв ее в команду. Черт его побери, если Бовуар понимал, почему шеф сделал это.
Но догадки у него были. Гамаш считал своей миссией помогать всем неудачливым, погибающим, ущербным существам. И не только помогать – рекомендация ведь тоже помощь, – а конкретно принимать их в команду. Он находил их и принимал в отдел по расследованию убийств, самый престижный отдел Квебекской полиции, где они работали на самого знаменитого детектива Квебека.
Первым из них был сам Бовуар.
Его так презирали в отделе на Труа-Ривьер, что навечно приписали к хранилищу вещдоков. Это была настоящая тюремная камера в буквальном смысле. Единственная причина, почему он не уходил, состояла в том, что он знал: одно его присутствие выводит из себя его боссов. Он пребывал в бешенстве. Тюрьма, вероятно, была наиболее подходящим для него местом.
Потом его нашел старший инспектор, принял к себе в отдел, а несколько лет спустя повысил до инспектора и сделал своим заместителем. Но Жан Ги Бовуар так никогда полностью и не вышел из клетки. Напротив, клетка переместилась внутрь его, и он держал в ней свое бешенство, когда оно выходило за рамки; в клетке оно не могло принести никакого вреда. А рядом с этой клеткой находилась еще одна, более спокойная. И в ней, свернувшись в уголке, лежало нечто, пугавшее куда как больше бешенства. Бовуар жил в ужасе, боясь, что когда-нибудь это существо вырвется на свободу.
В этой клетке он держал свою любовь. И если бы она сбежала, то направилась бы сразу же к Арману Гамашу.
Жан Ги Бовуар посмотрел на агента Николь и задался вопросом: а что держит в клетке она? Что бы это ни было, он надеялся, что заперто оно надежно. То малое, что проникало оттуда наружу, было показательно злобным.
Они спустились в подвальный этаж больницы, в комнату, где не было ничего естественного – ни света, ни воздуха, который пахнул химией, ни мебели, которая была из алюминия. Ни смерти.
Средних лет лаборант деловито извлек ящик с Мадлен Фавро из стенки и небрежно расстегнул молнию на мешке.
– О черт! – взвизгнул он. – Что с ней такое случилось?
Хотя сотрудники отдела по расследованию убийств были готовы к чему угодно, привычны к разным разностям, им потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя. Первым заговорил Гамаш:
– Что вам это напоминает?
Лаборант подался вперед, вытягивая шею, и снова взглянул на содержимое мешка.
– Черт меня подери! – выдохнул он. – Я не знаю, что это, но точно не хочу, чтобы со мной такое случилось. – Он посмотрел на Гамаша. – Убийство?
– Она была испугана до смерти, – сказала Николь, пребывавшая в оцепенении.
Она не могла оторвать глаз от этого лица.
Лицо Мадлен Фавро застыло в крике ужаса. Глаза выпучены, рот широко раскрыт и безмолвен. Это было кошмарно.
Что могло стать причиной такой реакции?
Гамаш отвернулся, потом глубоко вздохнул.
– Когда появится доктор Харрис? – спросил он.
Лаборант посмотрел на расписание.
– В десять, – хриплым голосом ответил он, стараясь исправить впечатление от своего неожиданного вскрика.
– Merci, – сказал Гамаш и направился к двери.
Двое других последовали за ним в парáх формальдегида.

 

Мирна, Лакост и Клара прямо двинулись к лестнице. Клара вовсю напрягала свои короткие ноги, чтобы не отстать от Мирны, которая делала один шаг там, где Кларе нужно было сделать два. Клара пыталась спрятаться за Мирной в надежде, что демоны сначала обратят свое внимание на ее подружку. Правда, они ведь могут наброситься и сзади. Клара оглянулась и тут же врезалась в Мирну, которая резко остановилась посреди коридора.
– Если бы это увидел мой отец, – сказала она Кларе, – он бы потребовал, чтобы мы поженились.
– Хорошо, что в мире еще остались люди старомодных взглядов.
Мирна остановилась потому, что остановилась шедшая впереди агент Лакост. Остановилась внезапно. Пройдя полпути по коридору.
Клара выглянула из-за щита Мирны и увидела застывшую Лакост.
«О боже, – подумала она. – Что теперь будет?»
Лакост медленно двинулась вперед. Клара и Мирна тихонько тронулись следом. И тут Клара увидела это. Желтые куски полицейской ленты, разбросанные по полу. Желтые обрывки, свисающие с косяка двери.
Кто-то преступил закон, зайдя за полицейскую ленту. Не просто снял или разрезал ее – разодрал на куски. Что-то очень сильно хотело пройти внутрь.
Или выйти наружу.
Через открытую дверь Клара видела погруженную в сумерки комнату. В центре круга, образованного их стульями и рассыпанной солью, лежала крохотная птичка. Дрозденок.
Мертвый.
Назад: Глава шестнадцатая
Дальше: Глава восемнадцатая