Глава четырнадцатая

Все происходило как при замедленной съемке. Фонарик Гамаша ударился об пол и погас, но прежде Гамаш успел увидеть Бовуара, растянувшегося на обрушившейся лестнице. Гамаш попытался откатиться в сторону, и ему это почти удалось. Одна его нога застряла между обломавшимися ступеньками, и он почувствовал и услышал, как она хрустнула под его собственным весом. Другая нога попала на что-то более мягкое, хотя и не менее шумное. Гамаш услышал, как Бовуар взвыл от боли, а потом сверху на них рухнул Питер. Он нырнул, как в бассейн с водой, и Гамаш почувствовал, как они стукнулись головами, а потом увидел столько света, сколько не было ни в подвале, ни во всей Вселенной. После чего он вырубился.

Он пришел в себя через несколько секунд и увидел лицо Клары, полное страха. Она прямо-таки излучала ужас. Он попытался встать, чтобы защитить ее, но не мог шевельнуться.

– Шеф? Вы живы? – Он перевел мутный взгляд в сторону голоса и увидел Бовуара. – Я вызвал помощь по сотовому. – Бовуар на секунду взял руку Гамаша в свою. На одну секунду.

– Я в порядке, Жан Ги. А ты?

Он вгляделся во встревоженное лицо.

– По-моему, на меня приземлился слон.

Бовуар слабо улыбнулся, с его губы сочилась кровавая ниточка. Гамаш протянул дрожащую руку и отер ее.

– Ты должен быть осторожнее, мальчик, – прошептал Гамаш. – Что Питер?

– Я тут застрял, но у меня все в порядке. Вы ударили меня головой.

Сейчас было не время разбирать, кто кого ударил.

– Вот опять. Шуршание.

Клара нашла фонарик, что теперь было не так уж трудно, поскольку в подвале мелькали лучи фонариков и люди. Она провела лучом по потолку и полу и пожалела, что фонарик может только освещать. Хорошо бы он мог действовать как огнемет. Сломанными пальцами она сжимала руку Питера, получая взамен физической боли эмоциональное утешение.

– Бен? – спросил Гамаш, надеясь, что вскоре сможет говорить более развернутыми предложениями.

Боль пронзала его ногу, в висках пульсировало, и он чувствовал, что какая-то угроза все еще таится там, в темноте подвала, что она рядом.

– Он без сознания, – сказала Клара.

Она могла бы оставить их. Хотя лестница и обрушилась, неподалеку была приставная, и по ней можно было подняться в дом.

Но она не сделала этого.

Клара никогда не чувствовала такого страха. И такой злости. Не по отношению к Бену, а по отношению к этим недоумкам, которые должны были ее спасать. А теперь ей приходилось защищать их.

– Я что-то слышу, – сказал Бовуар.

Гамаш попытался подняться на локте, но боль в ноге отдалась во всем теле с такой силой, что у него перехватило дыхание и силы оставили его. Он упал на спину и распластал руки, надеясь найти что-нибудь, что можно было бы использовать как оружие.

– Наверху, – сказал Бовуар. – Они здесь.

Гамаш и Клара никогда не слышали таких прекрасных слов.

Неделю спустя они собрались в гостиной Джейн, которая для всех них, включая Гамаша, стала почти домом. Они напоминали настоящую инвалидную команду: нога Гамаша в лубке, Бовуар согнут чуть не пополам из-за перелома ребер, у Питера забинтована голова, рука Клары в гипсе.

Наверху Габри и Оливье напевали «Дождь из мужчин». Из кухни доносилось мурлыканье Мирны, она готовила свежий хлеб и суп. За окном падал снег, огромные влажные снежинки таяли, не успевая долететь до земли, а если попадали на щеку, то это было похоже на прикосновение лошадиных губ. Последние осенние листья облетели, яблоки попадали на землю.

– Кажется, землю начинает прихватывать морозец, – сказала Мирна.

Она принесла из кухни столовые приборы и принялась накрывать складные столики перед камином, в котором потрескивал огонь. Сверху до них доносились восклицания Габри, восхищавшегося всякими безделушками в спальне Джейн.

– Корысть. Отвратительно, – сказала Рут и быстро прошла к лестнице и наверх по ступенькам.

Клара смотрела на Питера, который поднялся и пошуровал в дровах, и без того прекрасно горевших в камине. В ту ночь, когда она нашла Питера распростертым на земляном полу в подвале, она обняла его, прижала к себе. И то была самая большая близость между ними за прошедшие дни. После событий той страшной ночи он удалился на свой остров. А мост уничтожил. Возвел высокие стены. И теперь к Питеру было не подступиться – он стал недоступен не только для нее. Нет, физически она могла взять его за руку, погладить по голове, прижаться к нему. Что она и делала. Но она знала, что прикоснуться к его сердцу больше не может.

Она посмотрела на его красивое лицо, испещренное морщинами беспокойства, исцарапанное при падении. Она знала, что он получил самую жестокую травму, которая, возможно, не залечится никогда.

– Я хочу взять вот это, – сказала Рут, спускаясь по лестнице.

Она помахала маленькой книжечкой и сунула ее в громадный карман своего потертого кардигана. Джейн в своем завещании приглашала всех своих друзей выбрать для себя на память какой-нибудь предмет из ее дома. Рут сделала свой выбор.

– Как ты догадалась, что это Бен? – спросила Мирна.

Она села и пригласила мужчин к ланчу. Тарелки с горячим супом были расставлены, в корзиночке на салфетке лежали булочки, только что с огня.

– Это пришло мне в голову во время приема здесь, в доме.

– И что такого увидела ты, что было недоступно нам? – спросил Оливье, присоединяясь к ним.

– Дело было в том, чего я не увидела. А не увидела я Бена. Я знала, что «Ярмарочный день» – это дань памяти Тиммер. Все люди, важные для Тиммер, были изображены на этой картине…

– Кроме Бена! – вставила Мирна, намазывая маслом горячую булочку и глядя, как масло сразу же начинает таять. – Как глупо не заметить этого.

– Сколько времени я потратил, прежде чем понял, – признал Гамаш. – А понял, только разглядывая «Ярмарочный день» у себя в номере. Бена на картине не было.

– Бена на картине не было, – повторила за ним Клара. – Я знала, что Джейн никак не могла его пропустить. Но его не было на картине. Оставалось только предположить, что он там был и это его лицо оказалось замазанным.

– Но почему Бен запаниковал, когда увидел «Ярмарочный день»? Что такого ужасного было в том, что он увидел себя на картине? – спросил Оливье.

– А вы подумайте, – сказал Гамаш. – Бен в последний день выставки вколол матери смертельную дозу морфия, как раз в тот момент, когда шло ярмарочное шествие. Он устроил себе алиби – все знали, что он в Оттаве на выставке антиквариата.

– И он там был?

– Да. Даже купил там кое-что. Потом примчался сюда – езды всего три часа на машине – и дождался, когда начнется шествие…

– Он знал, что я оставлю его мать одну? Как он мог это знать? – спросила Рут.

– Он знал свою мать. Знал, что она настоит на этом.

– И она настояла. Нужно мне было остаться.

– Откуда ты могла знать, Рут? – сказал Габри.

– И что дальше? – спросил Оливье, макая свою булочку в суп. – Он посмотрел на картину и…

– Увидел себя. Явно на этом шествии, – ответил Гамаш. – На трибунах. И тогда он поверил: Джейн знает, что он сделал, знает, что он в тот день был в Трех Соснах.

– И он выкрал картину, стер лицо и нарисовал новое, – сказала Клара.

– Неизвестная женщина рядом с Питером, – вставила Рут. – Именно там Джейн и должна была изобразить Бена.

Питеру потребовалось сделать усилие над собой, чтобы не опустить глаза.

– Тем вечером в гостинице после вернисажа все стало ясно, – сказала Клара. – Он не начал запирать дверь после убийства. Все запирали, а Бен – нет. Потом еще скорость, с которой он работал, расчищая стены. Вернее, отсутствие всякой скорости. А в ту ночь, когда мы увидели здесь свет, Бен сказал, что пришел, чтобы компенсировать свою медлительность в расчистке стен, и я поверила, но потом мне пришло в голову, что даже для Бена это немного неубедительно.

– Как выясняется, – добавил Гамаш, – в доме Джейн он искал вот это. – Он поднял папку, которую Бовуар нашел в доме Йоланды. – Эти наброски Джейн делала на ярмарках в течение шестидесяти лет. Бен думал, что там могут обнаружиться наброски для «Ярмарочного дня», и хотел изъять их оттуда.

– А на этих набросках можно что-нибудь понять? – спросил Оливье.

– Нет, они слишком черновые.

– А потом был еще лук, – сказала Клара.

– Лук?

– Когда я пришла в дом Бена на следующий день после убийства Джейн, он жарил лук для соуса чили. Но Бен прежде никогда не готовил. И я, будучи эгоисткой, поверила ему, когда он сказал, что делает это ради меня. Я зашла в одну из его комнат и почувствовала запах чистящей жидкости, – вернее, я подумала, что это чистящая жидкость. Такой успокаивающий запах, который убеждает тебя, что все чисто и ухожено. Я решила, что Нелли приходила к нему и сделала уборку. А потом я говорила с Нелли, и она сказала, что Уэйн был очень болен и она вот уже целую неделю нигде не убирала. Вероятно, Бен пользовался растворителем, а с помощью лука хотел скрыть запах.

– Именно так, – подтвердил Гамаш, отхлебнув пива. – Он взял «Ярмарочный день» из галереи в Уильямсбурге в ту субботу после обеда, затер собственное лицо и нарисовал другое. Вот только с выбором лица он совершил ошибку. И еще он использовал собственные краски, а у Джейн были другие. Потом он вернул картину в галерею, но теперь ему нужно было убить Джейн, прежде чем она увидит изменения.

– Благодаря вам, – обратилась к Гамашу Клара, – мне все стало ясней ясного. Вы все время спрашивали, кто еще видел работу Джейн. И я вспомнила, что Бен за тем обедом спрашивал у Джейн, не возражает ли она, если он съездит в Уильямсбург посмотреть ее картину.

– Ты думаешь, он уже в тот вечер начал подозревать? – спросила Мирна.

– Вероятно, он почувствовал какое-то беспокойство. Его больная совесть сыграла с ним злую шутку. Нужно было видеть выражение его лица, когда Джейн сказала, что на картине изображено шествие и в ней имеется скрытое послание. При этом она посмотрела на него.

– И еще у него был странный вид, когда он читал это стихотворение, – вспомнила Мирна.

– Какое стихотворение? – спросил Гамаш.

– Из Одена. Я вон там вижу эту книгу – в стопке рядом с тобой, Клара. «Избранные сочинения У. Х. Одена».

Клара передала увесистый том Мирне.

– Вот оно, – сказала Мирна.

Она прочитала из стихотворения, которое Оден посвятил Герману Мелвиллу:

Питер потянулся за книгой и прочитал начало стихотворения – ту его часть, которую не продекламировала тогда Джейн:

Питер смотрел в камин, слушая знакомые голоса. Он тихонько положил закладку на эту страницу и закрыл книгу.

– Он, как параноик, всюду видел скрытые послания, – сказал Гамаш. – У Бена были и возможность, и умение, чтобы убить Джейн. Он жил очень близко от здания старой школы и мог незамеченным войти туда, взять рекурсивный лук и две стрелы, заменить наконечник со спортивного на охотничий, потом выманить Джейн из дома и убить ее.

Эта картинка стояла перед глазами Питера. Он опустил голову. Не мог смотреть на людей. Как он умудрился не знать этого о своем лучшем друге?

– А как он выманил туда Джейн?

– Телефонный звонок. Джейн целиком и полностью доверяла ему. Она не стала задавать ему никаких вопросов, когда он попросил ее подойти к оленьей тропке. Сказал ей, что в лесу браконьеры, так что Люси брать не стоит. И она, не задумываясь, пошла.

Вот к чему ведет вера и дружба, преданность и любовь, думал Питер. Тебя обманывают. Предают. Ранят так глубоко, что ты и дышать не может. А иногда это убивает тебя. А то и хуже. Это убивает людей, которых ты любишь сильнее всего в жизни. Бен чуть не убил Клару. А Питер доверял Бену. И вот что из этого вышло. Больше никогда он не попадется на эту удочку. Гамаш был прав насчет Матфея 10: 36.

– А почему он убил собственную мать? – спросила Рут.

– Ну, это самая старая история, – сказал Гамаш.

– Бен был проституткой мужского пола?! – вскричал Габри.

– Это называется «самая древняя профессия». Каким местом ты думаешь? – спросила Рут. – Не трудись отвечать на этот вопрос.

– Корысть, – объяснил Гамаш. – Я должен был сообразить раньше, после нашего разговора в вашем магазине, – сказал он Мирне. – Вы говорили об одном личностном типе. О людях, которые ведут «тихую» жизнь. Помните?

– Да, помню. Люди, которые не растут и не эволюционируют, стоят на месте. Такие люди редко чего-то добиваются.

– Вот-вот, об этом и шла речь, – сказал Гамаш. – Они ждут, когда в их жизни что-нибудь случится. Или что-то их излечит. Они ничего для себя не делают.

– Это Бен, – произнес Питер.

Практически это были его первые слова за день.

– Да, Бен, – кивнул Гамаш. – Я думаю, Джейн понимала это. – Он встал и подошел к стене. – Вот здесь она изобразила Бена. Вы обратили внимание, что он в шортах? Как маленький мальчик. И он высечен в камне. Неподвижен. Смотрит на родительский дом, на прошлое. Теперь, конечно, это стало ясно, но раньше я этого не понимал.

– Но мы-то почему этого не понимали? Ведь мы видели его каждый день, – сказала Клара.

– А почему вы должны были понимать? Вы жили своей занятой жизнью. И потом, в этом изображении Бена есть кое-что еще. – Он дал им подумать несколько секунд.

– Тень, – выпалил Питер.

– Да. От него отходит длинная темная тень. И его темнота влияла на других.

– Влияла на меня, вы хотите сказать, – проговорил Питер.

– Да. И на Клару. И почти на всех. Он был очень умен, производил впечатление человека толерантного и доброго, хотя на самом деле был очень темен и коварен.

– Но почему он убил Тиммер? – снова спросила Рут.

– Она собиралась изменить завещание. Не совсем лишить его наследства, но оставить лишь на жизнь, чтобы он чем-нибудь наконец занялся. Она знала, каким человеком он стал, знала про его ложь, леность, предлоги, которые он находил, чтобы ничего не делать. Но она всегда чувствовала себя ответственной. Пока не познакомилась с вами, Мирна. Вы с Тиммер много говорили о таких делах. Я думаю, ваши соображения навели ее на мысли о Бене. Она давно знала, что он – большая проблема, но она считала, что это такая пассивная проблема. Единственный человек, кому он приносил вред, – это он сам. И она, поскольку он всем лгал про нее…

– Она знала, что говорит о ней Бен? – спросила Клара.

– Да. Когда мы допрашивали Бена, он сам сказал об этом. Признался, что сеял ложь о собственной матери с самого детства – так он хотел завоевать сочувствие. Но он не видел в этом ничего плохого. «Это вполне могло быть правдой» – так он об этом сказал. Вот, например, – Гамаш повернулся к Питеру, – он говорил вам, что его мать настояла на его отправке в школу-интернат, а на самом деле он сам умолял ее об этом. Хотел таким образом наказать мать – пусть чувствует, что в ней нет нужды. Я думаю, Мирна, что ваши разговоры с Тиммер стали настоящим поворотным пунктом в ее жизни. До вас она винила себя в том, что жизнь у Бена не сложилась. Она почти верила в его обвинения, считала себя ужасной матерью. И думала, что в долгу перед ним. Поэтому она и позволяла ему всю жизнь жить в ее доме.

– Тебе это не казалось странным? – спросила Мирна у Клары.

– Нет. Сейчас просто невозможно оглянуться назад и понять. Просто Бен там всегда жил. И потом, он говорил, что мать не отпускает его. Мне казалось, это своего рода эмоциональный шантаж. Я верила всему, что он говорит. – Клара недоуменно покачала головой. – А когда Бен переехал к попечителю, он сказал нам, что она вышвырнула его, потому что он осмелился ей возражать.

– И ты в это верила? – тихо спросила Рут. – А кто покупал ваши картины, чтобы вы смогли купить дом? Кто дал вам мебель? Кто приглашал вас на обеды, чтобы вы со всеми познакомились, и кормил вас хорошей едой – ведь она знала, что вы чуть ли не голодаете? Кто каждый раз вежливо тебя выслушивал? Кто задавал заинтересованные вопросы? Да я бы могла всю ночь перечислять. Неужели ничто из этого не произвело на тебя впечатления? Неужели ты настолько слепа – и все скрыто от тебя?

«Ну вот, – подумала Клара, – опять скрыто. Скрадок».

Это было гораздо хуже всех травм, что нанес ей Бен. Рут смотрела на нее очень сурово. Ну почему они были такими доверчивыми? Почему слова Бена оказались сильнее, чем действия Тиммер? Рут права. Тиммер была толерантна, добра и щедра.

Клару пробрала дрожь, когда она поняла, что Бен давным-давно начал убивать свою мать.

– Ты права. Я виновата. Даже змеи. Я и в змей верила.

– Змеи? – спросил Питер. – Какие змеи?

Клара покачала головой. Бен лгал ей и использовал имя Питера, чтобы подтвердить свою ложь. Почему он ей сказал, что в подвале материнского дома живут змеи? Зачем он выдумал эту историю о себе, Питере и змеях? Ясно для чего: чтобы в еще большей степени выглядеть жертвой, героем. А она была всегда готова поверить его словам. «Бедный Бен» – так они про него говорили. А Бен и хотел быть бедным, хотя, как выяснилось, не в буквальном смысле этого слова.

Когда включили свет, оказалось, что подвал в доме Тиммер чист и ничего такого в нем нет – никаких змеиных гнезд. Ничто там не ползало, кроме самого Бена. «Змеи», свисавшие с потолка, оказались проводами, а пинала и расшвыривала Клара куски садового шланга. Сила воображения никогда не переставала удивлять ее.

– Я ошибся – и это стало еще одной причиной, по которой я так поздно во всем разобрался, – сказал Гамаш. – Это была серьезная ошибка. Я думал, он в вас влюблен, Клара. Такая романтическая любовь. Я даже спросил его об этом. Вместо того чтобы спросить, как он к вам относится, я спросил, как давно он вас любит. Я дал ему необходимый предлог для всех этих настороженных взглядов. Он украдкой посматривал на вас не из страсти, а из страха. Он знал, насколько сильна ваша интуиция. Понимал: если кто и догадается, то вы в первую очередь. Но я дал ему возможность сорваться с крючка и позволил провести меня.

– Но в конечном счете вы во всем разобрались, – сказала Клара. – Бен хоть понимает, что он сделал?

– Нет, он убежден, что обстоятельства его абсолютно оправдывают. Деньги Хадли принадлежали ему. Собственность Хадли тоже была его. А мать просто опекала имущество до передачи сыну. Мысль о том, что он не получит наследства, показалась ему настолько немыслимой, что у него не оставалось выбора – только убить ее. И разве он виноват, что она поставила его в такую ситуацию? Она сама виновата в своей смерти.

Оливье вздрогнул:

– Он казался таким незлобивым.

– Он таким и был, – сказал Гамаш. – Пока вы не возражали ему или пока он получал все, что хотел. Он был ребенком. Он убил мать ради денег. И убил Джейн, вообразив, что она в своем «Ярмарочном дне» хочет перед всем миром обвинить его в убийстве.

– Какая ирония, – заметил Питер. – Он думал, что его лицо на «Ярмарочном дне» выдаст его, но его выдало как раз то, что он стер свое лицо. Если бы он не трогал картину, то никто ни о чем бы и не догадался. Бен всю жизнь был бездеятельным. А когда наконец решился на что-то, то сам и вынес себе приговор.

Рут Зардо медленно, мучительно поднималась по холму, рядом с ней на поводке шла Дейзи. Она добровольно взяла себе собаку Бена, и это решение удивило ее больше, чем кого-либо другого. Но она чувствовала, что должна это сделать. Две дурно пахнущие старухи. Они двигались по неровной тропинке, стараясь не поскользнуться на недавно выпавшем снежке и не вывернуть коленку или не сломать бедро.

Она услышала ее, прежде чем увидела. Молельную палочку с яркими ленточками, трепещущими на ветру. Привязанные к лентам дары взлетали в воздух, ударялись друг о дружку. Как истинные друзья, которые сталкиваются, иногда до боли, но никогда не желают друг другу зла. Рут взяла в руки старую фотографию, изображение на которой почти стерлось ветром и дождем. Она шестьдесят лет не смотрела на эту фотографию – с того самого дня, когда сделала этот снимок на ярмарке. Джейн и Андреаш, полные радости. А сзади Тиммер, смотрит прямо в камеру, на Рут, которая держит камеру, – смотрит и хмурится. Рут много лет назад знала, что Тиммер все известно. Юная Рут предала Джейн. А теперь Тиммер умерла. И Андреаш умер. И Джейн умерла. И Рут чувствовала, что ей, наверное, тоже пора. Она выронила из руки старую фотографию, и та пустилась в пляску вместе с другими подарками.

Рут вытащила из кармана книгу, которую взяла себе в дар от Джейн. С книгой она достала и конверт, завещанный ей Джейн. Внутри была открытка, нарисованная Джейн, почти копия того, что обнаружилось на стене в гостиной. Только вместо двух юных обнимающихся девушек на открытке обнимались две старухи. Две старые женщины держали друг друга в объятиях. Рут сунула открытку в книгу, потрепанную старую книгу, пахнущую туалетной водой «Флорис».

Дрожащим голосом Рут принялась читать вслух, ее слова подхватывал ветер, играл ими среди снежинок и разноцветных лент. Дейзи с восторгом смотрела на нее.

Гамаш сидел в бистро – пришел попрощаться и, может быть, перед отъездом в Монреаль купить одну-две лакричные трубочки. Оливье с Габри оживленно спорили, куда им поставить великолепный уэльский буфет, выбранный Оливье в доме Джейн. Оливье пытался его не брать. Строго выговаривал себе, убеждал себя не быть корыстным и не выносить из дома Джейн лучшую вещь.

Он упрашивал себя: «Ну возьми ты на этот раз что-нибудь символическое. Что-нибудь маленькое в память о ней. Какую-нибудь фарфоровую штучку. Но не уэльский буфет. Но не уэльский буфет».

– Ну почему нам не поставить эту прелесть в гостинице? – сетовал Габри.

Они с Оливье обходили бистро в поисках наиболее подходящего места для уэльского буфета. Наконец, увидев Гамаша, они подошли к нему. У Габри был вопрос:

– А нас вы не подозревали?

Гамаш посмотрел на эту пару: один – громадный и энергичный, другой – стройный и сдержанный.

– Нет, я думаю, что вам обоим жестокость других часто доставляла страдания, а потому вы сами не можете быть жестокими. По моим наблюдениям, люди, которые претерпели от других, либо смиряются с этим и сами становятся агрессивными, либо проникаются необыкновенной добротой. Вы не из тех, кто способен на убийство. Хотелось бы мне то же самое сказать и про всех остальных.

– Что вы имеете в виду? – спросил Оливье.

– Что вы имеете в виду? – спросил Габри.

– Ну, вы ведь не ждете от меня, что я и в самом деле скажу вам, правда? И потом, этот человек, возможно, никогда ничего такого и не сделает.

Наблюдательный глаз Габри говорил ему, что у Гамаша неуверенный, даже слегка опасливый вид.

В этот момент появилась Мирна и попросила горячего шоколада.

– У меня к вам вопрос, старший инспектор, – сказала Мирна, сделав заказ. – А что с Филиппом? Почему он так обошелся со своим отцом?

Гамаш пока не был уверен, стоит ли говорить об этом. Изабель Лакост отправила на экспертизу вещь, которая была прикреплена сзади к постеру в рамочке в спальне Бернара, и результаты уже были получены. Там повсюду обнаружились пальцы Филиппа. Гамаша это не удивило. Бернар Маленфан шантажировал Филиппа.

Но Гамаш знал, что поведение Филиппа изменилось еще раньше. Из счастливого, доброго мальчишки он превратился в угрюмого, жестокого, глубоко несчастного подростка. Гамаш догадывался о причине, и вот теперь журнал подтвердил его догадки. Филипп не ненавидел отца. Вовсе нет. Он ненавидел себя, а злость вымещал на отце.

– Извините, – сказал Гамаш. – Я не могу вам это сказать.

Гамаш надел куртку, и Оливье с Габри подошли к нему.

– Нам кажется, мы знаем, почему Филипп вел себя таким образом, – сказал Габри. – Мы записали нашу догадку на этом вот листе бумаги. Если мы правы, не могли бы вы просто кивнуть?

Гамаш развернул лист, прочитал, потом снова сложил и сунул в карман. Подойдя к двери, он повернулся и посмотрел на Габри и Оливье, которые стояли плечом к плечу, едва касаясь друг друга. И хотя все его существо противилось этому, Гамаш кивнул. Он никогда не пожалел об этом.

Они проводили взглядом Армана Гамаша, который, хромая, дошел до своей машины и уехал. Габри сел, погрузившись в печаль. Он уже некоторое время знал про Филиппа. И случай с птичьим пометом странным образом подтвердил это. Поэтому-то они и решили пригласить Филиппа в бистро подработать и отдать долг. Здесь они могли наблюдать за ним. Но что еще важнее, здесь он мог наблюдать за ними. И видеть, что его не обманывают.

– Ну что ж, – Оливье погладил руку Габри, – по крайней мере, у тебя будет еще один гном, если когда-нибудь решишь поставить «Волшебника страны Оз».

– Это именно то, что нужно деревне: еще один дружок Дороти.

– Это тебе.

Клара достала из-за спины большую стилизованную фотографию, сделанную послойно на компьютере, а потом выведенную на принтер. Она засияла, увидев, как Питер уставился на фото. Но улыбка медленно сошла с ее лица. Он не понял. Ничего необычного в этом не было, он редко понимал ее работы. Однако она надеялась, что в этот раз будет иначе. Она дарила ему не только фотографию, но и доверие – ведь она показывала ему свою работу. Ее искусство было настолько мучительно личным – большей откровенности и представить было нельзя. Прежде она утаивала от Питера свое приключение в скрадке у оленьей тропки и многое другое, а теперь хотела показать ему, что была не права. Она любила его, верила ему.

Он уставился на странную фотографию: ящик на ходулях, словно домик для детских игр. Внутри лежал камень или яйцо – не разобрать. Это было так похоже на Клару, всякие недосказанности. И вся эта штука крутилась. У него даже тошнота подступила к горлу.

– Это скрадок, – сказала Клара, как будто этим все объяснялось.

Питер не знал, что ей ответить. За последнюю неделю им почти нечего было сказать друг другу.

Клара не знала, стоит ли объяснять ему про этот камень и про то, что он символизирует смерть. Но этот предмет мог быть и яйцом. Символом жизни. Так чем он был? В этой-то двусмысленности и состояла прелесть работы. До сегодняшнего утра этот детский домик был статичен, но все недавние разговоры о людях, которые остановились в своем развитии, натолкнули Клару на мысль о вращающемся домике, маленькой планете со своей собственной гравитацией, собственной реальностью. Как и в большинстве домов, жизнь и смерть были в нем неразделимы. И последняя аллюзия. Дом был аллегорией личности. Автопортрет наших выборов. И наших скрадков.

Питер не понял этого. Даже и не попытался. Он оставил Клару наедине с ее творением, и ни один из них не ведал тогда, что придет время – и Клара станет знаменитой благодаря этой работе.

Она проследила за тем, как он без особой целеустремленности направился в свою мастерскую и закрыл за собой дверь. Клара знала, что настанет день, и Питер покинет свой стерильный остров и вернется на этот грязный материк. А она, как всегда, будет ждать его возвращения с распростертыми объятиями.

Усевшись в гостиной, Клара вытащила из кармана лист бумаги. Записка была адресована священнику Святого Томаса. Клара зачеркнула написанное, а ниже начертала печатными буквами другое. Потом надела куртку и поднялась по холму в церковь, протянула бумагу священнику и вышла на свежий воздух.

Преподобный Джеймс Моррис развернул лист бумаги и прочел. Это был текст для надгробия на могилу Джейн. Наверху листа было написано: «Матфей, 10: 36», но потом зачеркнуто и написано что-то иное. Преподобный открыл Библию и прочел тридцать шестой стих из десятой главы Евангелия от Матфея:

«И враги человеку – домашние его».

Новый текст гласил:

«Настигнутая радостью».

На вершине холма Арман Гамаш остановил машину и вышел. Обвел взглядом деревню, и сердце его радостно забилось. Он смотрел на крыши и представлял себе хороших, добрых, грешных людей, живущих своей нелегкой жизнью. Люди выгуливали собак, сгребали в кучи груды осенних листьев, спешили под неторопливым снежком. Они делали покупки в магазине месье Боливо, брали французские батоны в пекарне Сары. Оливье стоял в дверях бистро и вытряхивал скатерть. Жизнь здесь была далеко не ужасной. Но и тихой ее тоже нельзя было назвать.