ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Людвиг Четырнадцатый успел как раз к ужину.
Все сёстры и братья окружили Лабана, а тот с удовольствием растянулся на полу.
— Как хорошо я поспал, — говорил он, хитро улыбаясь.
— С чего это ты спал днём? — спросил его Леопольд. — Что ты, маленький?
— Мы ведь лисы, — подражая папе Ларссону, важно ответил Лабан. — Маленькие у нас спят ночью, когда нам, взрослым, пора на прогулку.
— Какую прогулку? — удивилась Лоттен.
Лабан таинственно усмехнулся и, подмигнув папе Ларссону, сказал:
— Возвращусь с подарком, тогда узнаешь.
— Малыши, спать! — засуетилась мама Ларссон. — Завтра опять вас не добудишься.
Тринадцать лисят послушно исчезли в детской. А Лабан направился к выходу.
— Будь осторожен, — сказал ему папа Ларссон на прощание.
— Всё будет хорошо. Вспомни, я ведь самый хитрый лисёнок в лесу. — И Лабан нырнул в темноту.
Людвиг Четырнадцатый ворочался в своей кроватке. «Только бы с Лабаном не случилось ничего слишком страшного», — думал он.
Едва Людвиг Четырнадцатый заснул, как вдруг в норе поднялся ужасный шум.
— Ай, ай, ай, ай! — выл кто-то. — Мне так больно. Ай, ай, ай, ай!
Это был Лабан. Он, наверное, только что вернулся домой. Людвиг Четырнадцатый испугался. Что там придумала Тутта Карлссон? Он ведь просил её ничего не говорить человеку, собаке, детям и маме детей.
От крика Лабана проснулись все. Людвиг Четырнадцатый открыл дверь в гостиную. Там, на диване, который смастерил сам папа Ларссон, лежал Лабан и выл. Мама Ларссон держала его голову на своих коленях и чесала лапой за ушами. Но Лабан был безутешен.
Папа Ларссон стоял у его хвоста и рассматривал что-то, висевшее на самом кончике. Людвиг Четырнадцатый сразу догадался, что это такое. Тутта Карлссон как-то рассказывала ему о таких вещах: это была мышеловка!
— Ой, ой, ой, ой! — стонал Лабан. — Я при смерти. Я истекаю кровью…
— Нет, не истекаешь, — резко оборвал его папа Ларссон. Он был очень сердит. — Ну, а если уж тебе чуть-чуть больно, то следует заметить, что ты сам виноват. Зачем хвастал, что ты самый хитрый на милю вокруг? Надо же! Лис угодил в мышеловку!
— Вот с каким подарком ты возвратился, — хихикнула Лоттен.
— Ой, ой! — взмолился Лабан. — Сперва отцепите меня от неё, а потом я согласен выслушать что угодно.
— Ты ещё ставишь условия? — возмутился папа Ларссон и не спеша продолжал. — Что скажет дедушка, то есть твой прадедушка! Нет уж, изволь сперва подробно рассказать всё по порядку, а потом я подумаю, стоит ли убрать эту штуку с твоего хвоста.
Папа Ларссон любил поговорить. Но Лабану казалось, что никогда ещё он не говорил так длинно. А Лабану так хотелось, чтоб его поскорее отцепили от мышеловки, и он заспешил, глотая окончания слов:
— Я прокрал… на овся… поле. Нич… так особен… я не слы… и не ви… Ост… только добе… до курят… А там сыр…
— Что? Сыро? Ты испугался сырости? — прервал его папа Ларссон. — А ну-ка изволь произносить все слова полностью, — неумолимо добавил он.
— Я и говорю полностью! — взвыл Лабан. — Сыр. Не сыро, а сыр. Я почувствовал запах сыра. Ты же сам говорил, что сыр полезен. Я и решил попробовать этот ох…
— Какой ещё ох? — совсем вскипел папа Ларссон.
— Не ох, а ох этот сыр! Передо мной лежал маленький кусочек…
— И ты сразу же попался на приманку. — Папа Ларссон постарел на глазах.
— Нет. Я всё-таки хоть немножко, но хитёр, — возразил Лабан. — Я решил не подходить слишком близко, а просто подпихнуть хвостиком этот ох, этот сыр к себе поближе.
— И ловушка захлопнулась, — заключил папа Ларссон.
Лабан кивнул и опять завыл.
— Так больно было! — визжал он. — Я даже не смог удержаться и закричал. И тогда проснулись все куры и петух, и цыплята, и, наверное, все яйца, и такой поднялся шум! А потом проснулись и люди, и Максимилиан. И мне пришлось уносить ноги. Но я заодно унёс и эту мышеловку. Ох, ох, сыр!
— Бедный мой Лабан, — запричитала мама Ларссон, погладила его по хвосту и покосилась на папу Ларссона. — Не так уж просто забираться в курятник. Ведь это с ним в первый раз.
— Бедный я, бедный… — стонал Лабан. — Наверное, я полхвоста потерял.
— Ничего, пройдёт, я наложу пластырь, — пообещала мама Ларссон со слезами на глазах. — Завтра всё будет хорошо. Ну отцепи же его наконец, он больше не будет, — сказала она папе Ларссону.
Папа Ларссон отцепил мышеловку и положил её на стол.
— Вот видите, — обратился он ко всем лисятам, толпившимся в дверях. — Не я ли всегда говорил вам, что людей и собак следует остерегаться. Лабан, ты будешь каждый вечер рассказывать младшим, что такое мышеловка.
Братья и сестры украдкой захихикали.
— Хитрый Лабан совсем не хитрый, хитрый Лабан совсем не хитрый, — прошептала Лоттен.
Лабан закрыл лапами уши, чтобы не слышать.
— Псс, — свистнул Людвиг Четырнадцатый и помахал ему лапкой. — Пссслушай, я всё же думаю, что ты хитрый.
— И ты туда же? — огрызнулся Лабан, зализывая хвост.
— Нет, что ты, — заверил его Людвиг Четырнадцатый. — Ты всё же всегда был самым хитрым на целую милю вокруг. Ну так вот, если бы ты решил достать сыр не хвостом, то мышеловка вцепилась бы тебе в нос. А это куда хуже!
Наступило утро. Постаревший папа Ларссон снова помолодел. Он уже сидел в гостиной в своём любимом кресле и размышлял. Он думал о мышеловке. Никогда ещё, за всю свою долгую жизнь, он не слышал, чтобы люди мышеловку ставили там, где снуют куры. Тут что-то не так. Во-первых, кто-то знал, что вечером в курятник нагрянут незваные гости. Во-вторых, куры знали о мышеловке. Кто же их предупредил?
Не уходил ли Людвиг Четырнадцатый вчера днём из дома? Папа Ларссон решил, что теперь ему следует взяться и за младшего сына. Он позвал Людвига Четырнадцатого.
— Ну, сынок, а где ты гулял вчера? Ты, надо сказать, довольно долго отсутствовал.
Людвиг Четырнадцатый стыдливо отвернулся:
— Просто гулял.
Папа Ларссон внимательно посмотрел на него.
— Может, у курятника?
Людвиг Четырнадцатый кивнул.
— Так-с. И ты рассказал Тутте Карлссон и всем остальным курам, что ночью к ним должен прийти Лабан? — с трудом сдерживаясь, продолжал допрос папа Ларссон.
Людвиг Четырнадцатый снова кивнул.
Волоски на шубе у папы Ларссона так и поднялись дыбом.
— А как же ты пробрался в курятник? — зло спросил он. — Ведь было совсем светло. Тебя могли увидеть.
Людвиг Четырнадцатый рассказал, как он взял шляпу и как прокрался к курам.
После этого он даже не решился посмотреть на папу Ларссона. Ведь от такого горя тот мог снова постареть на глазах.
— Ты очень сердишься? — прошептал он, спрятав нос и глаза в свою шубку. — Я не знал, что они такое надумают с мышеловкой.
Людвиг Четырнадцатый осторожно вытащил из шубки нос и открыл глаза. Нет, это невозможно — папа Ларссон хохотал.
— Ты что, не сердишься? — переспросил Людвиг Четырнадцатый.
— Следовало бы, хи-хи-хи, да, пожалуй, весьма следовало бы, — смеялся папа Ларссон. — Но ты и сам не представляешь, какой ты у нас хитрый! — Он вздохнул. — А всё же нехорошо обманывать своих, — добавил он.
— Я не хотел, — улыбнулся Людвиг Четырнадцатый. — Я только хотел, чтобы Лабан не причинил зла моей лучшей подруге и её родственникам.
— Хорошо сказано, — заметил папа Ларссон. — Но вот мой тебе совет. Не рассказывай Лабану, что это из-за тебя он подцепил на хвост мышеловку. А то, надо полагать, он когда-нибудь тебе весьма напомнит об этом. Да, и вот ещё, — добавил папа Ларссон, — больше ты не должен играть с Туттой Карлссон. Она и её родственники отнюдь не наша компания.
— Папа, — начал было Людвиг, — Тутта и я…
— …больше никогда не будете играть вместе, — решительно закончил за него папа Ларссон.
— Ну почему все звери в одном лесу не могут быть друзьями! — глубоко вздохнул Людвиг Четырнадцатый.
— Тоже мне философ! — сказал папа Ларссон. — Подрастёшь — поймёшь. А пока будет так, как я сказал.
Людвиг Четырнадцатый подумал, что он никогда-никогда этого не поймёт. Даже когда постареет. Он понуро вышел из норы и лёг на покрытый мхом камень.
Так он и лежал и думал, как ему жалко всех и самого себя.
Сначала ему не разрешили играть с добрыми зверятами. Потом с ним поссорился Максимилиан. А теперь вот он больше не сможет встретиться и с Туттой Карлссон. «Лучше уж я был бы игрушкой для человеческих детей, — думал Людвиг Четырнадцатый. — Тогда, по крайней мере, я каждый день виделся бы с Туттой Карлссон».
Но хотя он ещё совсем не состарился, а уже и он понимал, что скоро ему захотелось бы обратно домой в лес, потому что дом для лис — это лес. Нет, он не смог бы быть игрушкой для человеческих детей.
— Бедный я, бедный… — простонал Людвиг Четырнадцатый. — Какой ужасный мир! Бедный я, бедный. Мне никогда больше не будет весело.
