Часть III

– Джин-Луиза! Джин-Луиза, вставай! Вставай, я говорю!

Голос тетушки ввинтился в ее подсознание, и теперь она силилась встретить утро. Открыла глаза и увидела нависавшую над кроватью Александру.

– М-м-м?..

– Джин-Луиза, как это понять? Вы с Генри купались голыми! Что это значит?

Джин-Луиза села на кровати:

– Что?..

– Я спрашиваю, как понять, что ты и Генри Клинтон ночью голыми полезли в реку?! В Мейкомбе только о том и говорят.

Джин-Луиза головой ткнулась в колени, изо всех сил стараясь проснуться.

– А ты откуда знаешь, тетя?

– Чуть свет позвонила Мэри Уэбстер. Сказала, что вас видели в час ночи посреди реки в чем мать родила.

– Каждому видится то, что хочется, – пожала плечами она. – Деваться, значит, некуда – придется выйти за Генри замуж, а?

– Я… Я, право, не знаю, что и думать, Джин-Луиза… Твой отец не перенесет этого, это убьет его, убьет на месте… Но ты все же постарайся, чтоб он узнал от тебя, а не от добрых людей на углу.

Аттикус меж тем стоял в дверях – руки в карманы.

– Доброе утро, – сказал он. – От чего я умру?

– У меня язык не поворачивается. Пусть Джин-Луиза сама расскажет.

Та незаметно сделала отцу знак, который был принят и понят.

– Ну, не томите, – хмуро сказал Аттикус.

– Мэри Уэбстер на проводе! Ее передовые дозоры засекли, как мы с Хэнком ночью бултыхались в реке и в голом виде.

– Гм, – сказал Аттикус и дотронулся до своих очков. – Бултыхались. Надеюсь, хотя бы не кувыркались?

– Аттикус! – вскричала тетушка.

– Прости, Сандра. Это правда, Джин-Луиза?

– Правда, но не вся. Я бросила тень на честь семьи?

– Переживем, Бог даст.

Тетушка присела на край кровати.

– Значит, все же так оно и было. Джин-Луиза, – сказала она. – Я не знаю, чем вы вообще занимались ночью на «Пристани»…

– То есть как это «не знаешь»? Мэри Уэбстер дала тебе полный отчет. Она утаила, что было потом? Сэр, вас не затруднит подать мне мое неглиже?

Аттикус швырнул ей пижамные штаны. Джин-Луиза натянула их под простыней, простыню откинула и вытянула ноги.

– Джин-Луиза!.. – начала тетушка и осеклась.

Аттикус предъявил ей высохшее, а потому безнадежно мятое бумажное платье. Положил его на кровать, со стула взял столь же мятую нижнюю юбку и бросил поверх платья.

– Хватит терзать тетушке душу, Джин-Луиза. Это и есть твои купальные принадлежности?

– Точно так, сэр! Они самые, сэр! Полагаете, следует воздеть их на древко и провезти по городу?

Озадаченная Александра, потрогав одежду, спросила:

– Но как тебе в голову взбрело купаться в одежде? – А когда брат и племянница рассмеялись, добавила: – Ничего смешного тут нет. А если даже и так, люди в Мейкомбе все равно не поверят. С тем же успехом можно было нырять нагишом. Нет, я в самом деле не могу понять, как вы додумались до такого!

– Думаешь, я могу? – сказала Джин-Луиза. – И потом, если тебя это хоть немного утешит, не очень-то получилось весело. Мы начали дразнить друг друга, брать на слабо, и Хэнк уже не мог отступить, и я не могла отступить, а потом неизвестно как мы уже оказались в воде.

Эти слова не произвели на тетушку должного впечатления:

– В твои годы, Джин-Луиза, не пристало вести себя подобным образом!

Джин-Луиза вздохнула и слезла с кровати:

– Ну, виновата. Виновата, – сказала она. – А кофе в этом доме найдется?

– Полный кофейник тебя дожидается.

Джин-Луиза вслед за Аттикусом пришла на кухню. Налила себе чашку кофе, присела к столу.

– Как ты можешь на завтрак пить ледяное молоко, не понимаю.

– Это вкуснее кофе.

– Когда мы с Джимом просили у Кэлпурнии кофе, она всегда говорила: будете кофе пить – станете черней меня. Ты сердишься?

– Да нет, конечно, – фыркнул Аттикус. – Но все же посреди ночи можно было найти занятие поинтересней, чем откалывать такие номера. Иди одевайся, в воскресную школу пора.

Парадный корсет тетушки Александры был сооружением еще капитальнее, чем корсеты повседневные. Закованная в его броню, она стояла на пороге спальни Джин-Луизы в полной боевой готовности – в шляпке, в перчатках и надушенная.

Воскресенье – ее день: до и после воскресной школы она и еще пятнадцать местных дам-методисток усаживались в церкви и проводили симпозиум, который Джин-Луиза называла «Обзор событий за неделю». Сейчас она жалела, что лишила тетушку субботней отрады: сегодня Александре предстоит отбиваться, но ясно, что оборону она будет держать не менее изобретательно и умело, нежели вела бы наступление, и к началу проповеди репутация племянницы пребудет незапятнанна.

– Ты готова, дитя мое?

– Почти, – ответила она. Мазнула губы помадой, пригладила челку, расправила плечи и обернулась к Александре: – Как я выгляжу?

– Я хоть когда-нибудь увижу тебя одетой целиком? Где шляпка?

– Тетя, ну тебе ли не знать, что если я явлюсь в церковь в шляпке, все подумают – кто-то умер.

Она и вправду надела шляпку раз в жизни – на похороны Джима. Сама не смогла бы объяснить, почему, однако перед отпеванием заставила мистера Гинзберга открыть магазин, выбрала шляпку и нахлобучила на голову, представляя себе, как хохотал бы Джим, если бы увидел – и почему-то от этой мысли ей стало тогда легче.

Доктор Джон Хейл Финч ростом был не выше племянницы, а в той было пять футов семь дюймов. Он унаследовал отцовский горбатый нос, суровую складку губ, высокие скулы. Он походил на свою сестру Александру – впрочем, только лицом: доктор Финч был тонкий, хрупкий, чтоб не сказать – щуплый, а тетушка, что называется, крепко сбита. Это из-за него Аттикус не женился до сорока лет. Дело было так: когда Джону Хейлу пришло время решать, по какой стезе пойти, он избрал медицину. И подгадал со своим выбором, как раз когда фунт хлопка стоил один цент и у Финчей было все, кроме денег. Аттикус, не вполне еще в ту пору укоренившийся в собственной профессии, выгадывал каждый цент, вкладывал его в братнино образование, и в должный час его усилия окупились сторицей.

Доктор Финч выучился, стал практиковать в Нэшвилле, удачно играл на бирже и к сорока пяти годам скопил достаточно, чтобы оставить медицину и посвятить все свое время первой и неизменной любви – викторианской литературе, благодаря чему заработал в Мейкомбе репутацию человека ученого и патентованного сумасброда.

Доктор Финч черпал из этого кладезя так долго и обильно, что постепенно и в речевой свой обиход ввел причудливые восклицания и вычурно-витиеватые обороты. Он уснащал свою речь хмыканьями и смешками, а тяга к старомодной речи пребывала в неустойчивом равновесии со склонностью употреблять наисовременнейшие словечки. Он был чрезвычайно остер на язык; рассеян; жил бобылем, но производил впечатление человека, которому есть что вспомнить с удовольствием; держал рыжую котику девятнадцати лет от роду; речи его оставались невнятны для большинства жителей Мейкомба, которые не распознавали тонких аллюзий на туманную викторианскую высокопарность.

На первый взгляд он казался не вполне нормальным, но те, кто умел настроиться на его волну, знали, что доктор Финч мыслит столь трезво и здраво, особенно в области биржевой игры, что его друзья, дабы получить дельный совет, готовы были часами слушать даже стихи Макуорта Прейда. Благодаря долгому и тесному общению с дядей (доктор Финч, когда племянница была еще девчонкой, пытался приохотить ее к наукам) Джин-Луиза научилась понимать предмет его рассуждений так, что почти не теряла нить рассуждений и наслаждалась беседой. И, когда не доводил до безмолвных истерик, дядюшка завораживал ее своей памятью, надежной как медвежий капкан, и обширным, беспокойным умом.

– Доброе утро, Нереида! – целуя ее в щеку, сказал дядюшка: телефон был одной из немногих его уступок двадцатому веку. Поцеловав, отстранил ее от себя и всмотрелся с живым интересом. – Всего девятнадцать часов как приехала, а уже успела дать волю своей обсессивной чистоплотности, хе-хе. Классический пример уотсоновской поведенческой модели – я, пожалуй, опишу этот случай и пошлю в «Журнал АМА».

– Заткнись ты, старый шарлатан, – сквозь зубы процедила Джин-Луиза. – Днем собираюсь к тебе заглянуть.

– Вы с Хэнком – там, в реке… шалили… хе-хе – стыдитесь! – позор семьи! Хоть развлеклись?

Занятия в воскресной школе уже начинались, и доктор Финч кивнул на двери:

– Любовник твой, достойный порицанья, ждет тебя внутри.

Джин-Луиза одарила дядюшку взглядом, который ничуть его не смутил, и, собрав столько собственного достоинства, сколько смогла, вошла в церковь. С улыбкой приветствовала городских методистов, в своей старой классной комнате села у окна и, по своему обыкновению, проспала с открытыми глазами весь урок.