Когда «Грейт Этлентик энд Пасифик Ти Компани» решила, что супермаркет, расположенный между Ла-Бреа и Санта-Моникой, приносит одни убытки, то ли из-за обнищания района, то ли из-за воровства, она очистила полки от разнообразных продуктов, погрузила в фургоны холодильные прилавки и кассовые аппараты и перевезла все в один из торговых центров, с более честными покупателями и свободным местом для стоянки автомобилей.

Здание нам сдали в аренду на пять лет достаточно дешево, при условии, что мы не будем торговать продуктами, в розницу или оптом. Не знаю, по какой причине владелец выставил это требование, но мы, естественно, согласились, потому что торговля продуктами не входила в наши планы. Против открытия «Ле Вуатюр Ансьен» не возражали и соседи: хозяева похоронного бюро, мойки автомашин, маленького заводика, изготовляющего узлы полиграфического оборудования, и трех баров.

Перестройку зала мы свели к минимуму, и нам удалось сохранить атмосферу кошачьих консервов, венских сосисок и дезинфицирующих средств. Внутреннюю стену мы передвинули ближе к стеклянной стене, вокруг сейфа, который «Эй энд Пи» не стала выкорчевывать из фундамента, соорудили стеклянный кабинет, так что четыре пятых полезной площади заняли механический, красильный и отделочный цехи. В торговом зале мы держали три, иногда четыре машины на продажу, показывая случайному прохожему основное направление деятельности нашей фирмы — восстановление любого автомобиля, сошедшего с конвейера ранее 1942 года.

Несмотря на довольно странное название, предложенное моим партнером в редкий для него момент помрачения ума, наша фирма начала процветать едва ли не с первого дня существования. Моим партнером был Ричард К. Е. Триппет, который в 1936 году участвовал в Берлинской олимпиаде в составе команды Великобритании. Он занял третье место в фехтовании на рапирах, уступив джентльмену из Коста-Рики. После того как Гитлер и Геринг пожали ему руку, Триппет возвратился в Оксфорд поразмышлять над положением в мире. Годом позже он присоединился к республиканцам в Испании, потому что его увлекли идеи анархистов, и теперь заявлял, что является главой всех анархо-синдикалистов одиннадцати западных штатов. Не считая самого Триплета, в его организации насчитывалось семь человек. Кроме того, он являлся председателем окружной организации демократической партии в Беверли-Хиллз и, кажется, обижался, когда я упрекал его в политическом дуализме.

Я встретился с Триплетом и его женой Барбарой двумя годами раньше на вечеринке, устроенной одной из самых пренеприятных супружеских пар в Лос-Анджелесе, чье поместье занимало немалую территорию. Речь идет о Джеке и Луизе Конклин. Джек — один из лучших кинорежиссеров, Луиза — из актрис, снимающихся в телевизионных рекламных роликах, которые впадают в сексуальный экстаз при виде новых марок стирального порошка или пасты для полировки мебели. В свободное от работы время они обожали объезжать в своем «ягуаре» окрестные супермаркеты в поисках молодых, нагруженных покупками дам, которые желали, чтобы их отвезли домой, и не возражали по пути заехать к Конклинам, пропустить рюмочку-другую. Приехав домой, Джек и Луиза намекали даме, что неплохо бы трахнуться, и в трех случаях из четырех, по словам Джека, находили полное взаимопонимание, после чего проделывали желаемое в кровати, на обеденном столе или в ином месте. Но Джек частенько любил приврать, так что указанный им результат я бы уменьшил, как минимум, процентов на тридцать. Был он также криклив, зануден, да еще жульничал, играя в карты. На его вечеринку в то воскресенье я пришел только потому, что больше идти мне было некуда. Подозреваю, что та же причина привела туда и многих других гостей.

Конклин, должно быть, обожал наставлять рога другим мужчинам. Если ему и Луизе удавалось поладить с молодой дамой, она и ее муж оказывались в списке приглашенных на следующую вечеринку. Конклину нравилось беседовать с мужьями, Луизе — обсасывать происшедшее с женами. В то воскресенье, с третьим бокалом в руке, я случайно стал участником разговора, который вели мой будущий партнер Ричард Триппет, его жена Барбара и изрядно выпивший врач-педиатр, — подозреваю, один из тех мужей, с которыми нравилось беседовать Конклину, Педиатр, низенький толстячок лет пятидесяти, сияя розовой лысиной, рассказывал Триплетам подробности покупки за 250 долларов «плимута» выпуска 1937 года, который он собирался реставрировать в Нью-Йорке всего лишь за две тысячи.

— Знаете, как я его нашел? — его правая рука взлетела вверх, левая, с бокалом, осталась на уровне груди. — По объявлению в «Нью-Йорк тайме». Я снял трубку, позвонил этому парню в Делавер и в тот же день отправил ему чек.

— Как интересно, — вежливо прокомментировала Барбара Триппет.

Триплет, похоже, действительно заинтересовался рассказом доктора. Он положил ему руку на плечо, наклонился к нему и сообщил следующее: «После долгих размышлений я пришел к выводу, что ни одна из многочисленных моделей, изготовленных в Соединенных Штатах в тридцатых годах, не может сравниться с «плимутом» выпуска 1937 года в вульгарности и низком качестве».

Педиатр не сразу переварил его слова. Затем отпил из бокала и бросился защищать свое приобретение.

— Вы так думаете? В вульгарности, значит? А скажите-ка мне, приятель, на какой машине ездите вы?

— Я не езжу, — ответил Триппет. — У меня нет машины.

В глазах педиатра отразилось искреннее сострадание.

— У вас нет машины… в Лос-Анджелесе?

— Иногда нас подвозят, — заметила Барбара.

Педиатр печально покачал головой и обратился ко мне.

— А как насчет вас, мистер? У вас ведь есть машина? — он буквально молил меня дать положительный ответ. — Вот у вашего приятеля машины нет. Ни одной.

— У меня мотороллер, — ответил я. — «Кашмэн» выпуска 1947 года.

Мой ответ тронул доктора до глубины души.

— Вы должны купить автомобиль. Скопите деньги на первый взнос и сразу покупайте. У меня «линкольн-континенталь», у жены — «понтиак», у двух моих детей — по «мустангу», и теперь я собираюсь отреставрировать «плимут» и буду любить его больше всех остальных машин, вместе взятых. И знаете почему?

— Почему? — спросил Триппет, и по тону я понял, что он действительно хочет знать ответ.

— Почему? Я вам скажу. Потому что в 1937 году я поступал в колледж и был беден. Вы, должно быть, знаете, каково быть беден?

— В общем-то нет, — ответил Триппет. — Я никогда не был беден.

Не могу сказать почему, но я сразу ему поверил.

— Вам повезло, приятель, — доктор-то, похоже, полагал, что человек, не имеющий автомобиля в Лос-Анджелесе, не просто беден, а буквально нищ. — А я вот был тогда беден, как церковная мышь. Так беден, что меня однажды выгнали из моей комнаты, потому что я не мог уплатить ренту. Я бродил по кампусу и увидел эту машину, «плимут» тридцать седьмого года, принадлежащий моему богатому сокурснику. Мы встречались на лекциях по биологии. Я забрался в кабину и устроился там на ночь. Должен же я был где-то спать. Но этот подонок, простите меня за грубое слово, заявился в одиннадцать вечера, чтобы запереть дверцы, и обнаружил меня в кабине. И вы думаете, этот сукин сын позволил мне провести ночь в его машине? Черта с два. Он меня выгнал. Он, видите ли, боялся, что я испачкаю ему сидение. И знаете, что я пообещал себе в ту ночь?

— Что придет день, — подала голос Барбара Триплет, — когда вы накопите достаточно денег, чтобы купить точно такой же, как у вашего друга, автомобиль, — она широко улыбнулась. — У богатого подонка, с которым вы изучали биологию.

Доктор радостно закивал:

— Верно. Именно это я и пообещал себе.

— Почему? — спросил Триппет.

— Что «почему»?

— Почему вы пообещали себе именно это?

— О Господи! Мистер, я же вам только что все объяснил.

— Но что вы собираетесь с ним делать? Я говорю о «пли-муте».

— Делать? А что я должен с ним делать? Это будет мой «плимут».

— Но у вас уже есть четыре машины, — не унимался Триппет. — В чем заключается практическая польза вашего нового приобретения?

Лысина доктора порозовела еще больше.

— Не нужно мне никакой пользы, черт побери! Он просто должен стоять у моего дома, чтобы я мог смотреть на него. О Господи, как же трудно с вами говорить. Пойду-ка лучше выпью.

Триппет наблюдал за доктором, пока тот не исчез в толпе гостей.

— Восхитительно, — пробормотал он, взглянув на жену. — Просто восхитительно, — потом повернулся ко мне. — У вас действительно есть мотороллер?

Ответить я не успел, потому что на мое плечо опустилась мягкая рука Джека Конклина, первого лос-анджелесского соблазнителя.

— Эдди, дружище! Рад тебя видеть. Как дела?

Прежде чем я раскрыл рот, он уже говорил с Триплетами.

— Кажется, мы не знакомы. Я — Джек Конклин, тот самый, что платит за все съеденное и выпитое сегодня.

— Я — Ричард Триппет, а это моя жена, Барбара. Мы пришли с нашими друзьями, Рэмси, но, боюсь, не успели представиться. Надеюсь, вы не в обиде?

Правая рука Конклина легла на плечо Триплета, левая ухватила Барбару за талию. Та попыталась вырваться, но Конклин словно этого и не заметил.

— Друзья Билли и Ширли Рэмси — мои друзья. Особенно Ширли, а? — он двинул локтем в ребра Триплету.

— Разумеется, — сухо ответил Триппет.

— Если вы хотите с кем-то познакомиться, только скажите Эдди. Он знает тут всех и вся, верно, Эдди?

Я начал было говорить, что Эдди всех не знает, да и не хочет знать, но Конклин уже отошел, чтобы полапать других гостей.

— Мне кажется, — Триппет вновь повернулся ко мне, — мы говорили о вашем мотороллере. Вы действительно ездите на нем?

— Нет, — признался я. — Езжу я на «фольксвагене», но у меня есть еще двадцать одна машина. Не хотите ли купить одну из них?

— Нет, благодарю, — ответил Триплет.

— Все изготовлены до 1932 года. В отличном состоянии, — как я упомянул ранее, в руке у меня был уже третий бокал, в котором оставалось меньше половины.

— Зачем они вам? — удивился Триппет.

— Я получил их по наследству.

— И что вы с ними делаете? — спросила Барбара. — Ездите на каждой по очереди?

— Сдаю их в аренду. Киностудиям, бизнесменам, агентствам.

— Разумно, — кивнул Триппет. — Но возьмем джентльмена, с которым мы только что разговаривали… О «плимуте» 1937 года выпуска. Это же просто болезнь!

— Если это болезнь, то ей поражены тысячи других.

— Неужели?

— Будьте уверены. К примеру, эти развалюхи, что я держу в гараже в восточной части Лос-Анджелеса. ‘Никто их не видит, я не рекламирую их в газетах или на телевидении, моего телефонного номера нет в справочнике. Но раз или два в день мне звонят какие-то психи, которые хотят купить определенную марку машины или все сразу.

— Почему вы их не продаете?

Я пожал плечами.

— Они дают постоянный доход, а деньги нужны всем, в том числе и мне.

Триппет взглянул на часы в золотом корпусе.

— Скажите, пожалуйста, вы любите машины?

— Не особенно.

— Вот и прекрасно. Почему бы вам не пообедать с нами? Я думаю, мне в голову пришла потрясающая идея.

Барбара вздохнула.

— Вы знаете, — обратилась она ко мне, — после того, как он произнес эти слова в прошлый раз, мы стали владельцами зимней гостиницы в Аспене, штат Колорадо.

Покинув вечеринку Конклинов, мы отправились в один из маленьких ресторанчиков, владельцы которых, похоже, меняются каждые несколько месяцев. Я, Барбара Триплет — миниатюрная блондинка моего возраста, то есть лет тридцати трех, с зелеными глазами и приятной улыбкой, и Ричард Триплет, подтянутый и стройный, несмотря на свои пятьдесят пять лет, с длинными седыми волосами. Говорил он откровенно, и многое из того, что я услышал в тот вечер, оказалось правдой. Возможно, все. Специально я не выяснял, но потом ни разу не поймал его на лжи.

Помимо его политических пристрастий, анархо-синдикализма в теории и демократии — на практике, он получил американское гражданство, прекрасно фехтовал, прилично играл на саксофоне, считался специалистом по средневековой Франции, а кроме того, в свое время был капитаном в одном из «пристойных воинских подразделений», автогонщиком и механиком гоночных автомобилей, лыжным инструктором и владельцем гостиницы в Аспене, обладая при этом независимым состоянием.

— Дедушка сколотил его в Малайзии, знаете ли, — сказал он. — В основном на олове. Уйдя на покой, он приехал в Лондон, но перемена климата за месяц свела его в могилу. Мой отец ничего не знал о бизнесе деда, да и не хотел вникать в его тонкости. Поэтому он нашел в Сити самый консервативный банк и передал ему управление компанией. Так продолжается и по сей день. Барбара тоже богата.

— Пшеница, — пояснила Барбара. — Тысячи акров канзасской пшеницы.

— В вашей компании я чувствую себя бедным родственником, — отшутился я.

— Я рассказал вам об этом не потому, что хотел похвалиться нашим богатством, — успокоил меня Триппет. — Я лишь дал вам понять, что у нас есть возможности финансировать мою прекрасную идею, если она приглянется и вам.

Но до сути мы добрались лишь после того, как нам принесли кофе и бренди.

— Я хочу вернуться к нашему доктору с «плимутом».

— Зачем?

— Трогательный случай, знаете ли. Но типичный.

— В каком смысле?

— Как я заметил, большинство американцев среднего возраста проникнуты сентиментальными воспоминаниями к своему первому автомобилю. Они могут забыть дни рождения детей, но всегда назовут вам год изготовления своей первой машины, модель, цвет, дату покупки и ее стоимость, с точностью до цента.

— Возможно, — согласился я.

Триплет пригубил бренди.

— Я хочу сказать, что на жизнь едва ли не каждого американца старше тридцати лет в той или иной степени повлияла марка или модель автомобиля, даже если он лишь потерял в нем девственность, несмотря на неудачно расположенную ручку переключения скоростей.

— Это был «форд» с откидывающимся верхом выпуска 1950 года, и ручка переключения скоростей никому не мешала, — улыбнулась Барбара. — В Топеке.

Триплет словно и не услышал ее.

— Важную роль играют также снобизм, жадность и социальный статус. Я знаком с одним адвокатом в Анахейме, у которого восемь «эдзельсов» 1958 года. Он держит их в гараже, ожидая, пока цены поднимутся достаточно высоко. Еще один мой знакомый в тридцать пять лет удалился от дел, похоже, приносящих немалый доход, и начал скупать «роллс-ройсы». Почему? Потому что ему нравилось все большое — большие дома, большие собаки, большие автомобили. Такие особенности характера американцев можно и должно использовать в своих интересах.

— Начинается, — предупредила меня Барбара.

— Я весь внимание.

— Я предлагаю, — Триппет и не заметил нашей иронии, — заняться самым ненужным, бесполезным для страны делом. Для молодых мы будем продавать снобизм и социальный статус, старикам и людям среднего возраста поможем утолить ностальгию. Мы обеспечим им осязаемую связь со вчерашним днем, с тем временем, когда были проще и понятнее не только их машины, но и окружающий мир.

— Красиво говорит, — заметил я, посмотрев на Барбару.

— Он еще не разошелся, — ответила та.

— Как вам нравится мое предложение? — спросил Триппет.

— Полагаю, небезынтересное. Но почему вы высказали его мне?

— Потому что вам, мистер Которн, как и мне, плевать на эти машины. У вас представительная внешность, и вы — владелец двадцати одного драндулета, которые мы можем использовать, как приманку.

— Кого же будем приманивать?

— Простаков, — ответила Барбара.

— Будущих клиентов, — поправил ее Триплет. — Моя идея состоит в том, что мы организуем мастерскую… нет, не мастерскую. Плебейское слово. Мы организуем клинику. Да! Мы организуем клинику, специализацией которой станет восстановление развалюх до их первоначального состояния. Подчеркну еще раз, исконного! К примеру, если в «роллсе» 1931 года для переговорного устройства с шофером необходим микрофон, мы не будем ставить микрофон, который использовался в «роллсе» выпуска 1933 года. Нет, мы обыщем всю страну, если понадобится, весь мир, но найдем нужный узел. Будет установлен микрофон именно 1931 года. Нашим девизом будет гарантия подлинности.

— К сожалению, — заметил я, — у меня нет независимого состояния.

Триплета это не смутило.

— Мы начнем с ваших двадцати одного автомобиля. Необходимый капитал вложу я.

— Хорошо. Теперь понятно, почему вы обратились ко мне. Но вам-то это зачем?

— Ему хочется пореже бывать дома, — пояснила Барбара.

Триплет улыбнулся и откинул упавшую на глаза прядь, наверное, в двадцать третий раз за вечер.

— Можете ли вы предложить лучший способ для изучения разложения всей системы, чем создание бесполезного предприятия, которое за баснословную плату предлагает услуги и товары, абсолютно никому не нужные?

— С налету, наверное, нет, — ответил я. — Но мне все же не верится, что вы настроены серьезно.

— Он настроен, — подтвердила Барбара. — Серьезным он бывает только в одном случае — когда предлагает что-то неудобоваримое.

— Разумеется, я говорю серьезно, — продолжил Трип-пет. — Играя на сентиментальности и снобизме, я наношу еще один удар по основам системы и одновременно получаю немалую прибыль. Не могу сказать, что я не подниму доллар, лежащий под ногами. Это фамильная черта, которую я унаследовал от дедушки.

— Предположим, мы войдем в долю, — я уже начал по-нимать, что разговором дело не кончится. — А кто будет делать всю грязную работу?

На лице Триплета отразилось изумление, затем обида.

— Я, разумеется. Я неплохо разбираюсь в автомобилях, хотя их больше и не люблю. Предпочитаю лошадей, знаете ли. Конечно, я найму пару помощников для самых простых работ. Между прочим, а чем занимаетесь вы, когда не сдаете в аренду ваши автомобили?

— Я — безработный каскадер.

— Правда? Как интересно. Вы фехтуете?

— Да.

— Чудесно. Мы сможем продемонстрировать друг другу свое мастерство. Но, скажите, почему вы безработный?

— Потому, что у меня был нервный срыв.

В последующие два года все получилось, как и предсказал Триплет в тот вечер за ресторанным столиком. Он нашел пустующий супермаркет «Эй энд Пи» между Ла-Бреа и Санта-Моникой, провел реконструкцию здания, закупил необходимое оборудование, обеспечил подготовку документов, посоветовал, чтобы мой адвокат просмотрел их, прежде чем я поставлю свою подпись. После окончания подготовительного периода Триплет взялся за восстановление «паккарда» выпуска 1930 года, одного из двадцати одного автомобиля, которые стали моим взносом в нашу фирму. Эта спортивная модель при желании владельца могла разогнаться на прямых участках до ста миль в час. Триппет покрыл корпус четырнадцатью слоями лака, обтянул сидения мягкой кожей, снабдил автомобиль новым откидывающимся верхом и колесами с выкрашенными белой краской боковыми поверхностями шин, включая и те, что устанавливались на крылья, а затем предложил мне продать его за восемь тысяч долларов.

— И ни цента меньше, — предупредил он.

В первый же день на «паккард» пришли посмотреть двадцать три человека. Двадцать третьим оказался семидесятилетний старичок, когда-то известный исполнитель ковбойских песен. Теперь он жил в Палм-Спрингс. Старичок дважды обошел «паккард» и направился в мой кабинет.

— На нем можно ездить?

— Естественно.

— Сколько вы за него просите?

— Восемь тысяч.

Старичок хитро прищурился.

— Даю семь. Наличными.

Я самодовольно улыбнулся.

— Извините, сэр, но мы не торгуемся.

Бывший певец кивнул и вышел из кабинета, чтобы еще раз взглянуть на машину. Пять минут спустя он положил на мой стол подписанный чек на восемь тысяч долларов.

Я размышлял об этом после того, как мужчина в гетрах и его спутник покинули магазин. А потом снял телефонную трубку и набрал номер. После третьего звонка мне ответил мужской голос, и я договорился о встрече тем же вечером. Мне хотелось задать несколько вопросов о мужчине в гетрах, а тот, с кем я разговаривал по телефону, возможно, мог на них ответить. Не исключал я и того, что ответов не получу.