34

Осень нынешнего года рано, еще в сентябре, дохнула морозцем, потом целый месяц держалось тепло, полыхали в парках красными и золотыми колерами черностволые канадские клены, в нашем палисаднике до поздна цвели розы Джулии. Особенно прекрасна осень на кладбищах, где плоские могилы с втиснутыми в них небольшими плитами, густо лежащими рядом, и банальные надгробные памятники, поставленные тем, что побогаче, засыпаны большим и ярким, как солнце, кленовым листом, а кругом такая тишина, что слышно, как на обезлистевшем клене что-то грызет черная канадская белка и выпрастывается из густых кустов калины запутавшийся в ветвях лоснившийся, точно покрытый лаком, дрозд. Нет в Канаде кладбища, где бы не залегли могилы украинцев, не холмики, как на далекой, недоступной для меня Украине, а плоские могилы со скромными дощечками, на которых выбито лишь имя да две даты — рождения и смерти. Недавно я побывал на небогатом кладбище «Проспект» в итальянском квартале на Санте-Клер, где особенно много похоронено украинцев. Там лежат и грешные кости Богдана Вапнярского-Бошика. Потащила меня туда Лукерья. Пришла к нам и, как всегда, прежде всего попросила Джулию:

— Одолжи мне на пару часов своего У ласа.

— Зачем он тебе?

— Хочу сходить на кладбище за калиной.

— Сама не можешь?

— Боюсь. На днях какие-то хулиганы изнасиловали там восьмидесятилетнюю старуху. А мне еще и семидесяти нет, так что еще опаснее появляться одной.

— Фу, какая-то патология, — брезгливо сказала Джулия.

— Так одолжишь?

— Пусть идет, если согласен, — как и обычно, ответила Джулия.

Я слышал их разговор, сошел вниз — откровенно говоря, хотелось прогуляться, я сидел за своими записками с пяти утра и устал, а за окном манила яркими красками и теплым солнцем осень.

— Согласен, согласен, — на ходу сказал я.

И вот мы на аллее; по сторонам залегли обсыпанные осенними листьями могилы; у забора с проломленными досками, такого же, как где-нибудь у нас на Волыни, кучерявились густые кусты калины. Кто и когда посадил их здесь — неизвестно; не исключено, что кто-то из уже лежащих под могильными плитами. Старая калина по осени молодо краснеет крупными, как вишни, сочными ягодами; каждая ее кисть весит не меньше фунта. Такой калины я у нас на Волыни и не видал, хотя привезли ее с Украины; в Канаде никто, кроме украинцев, не собирает эту съедобную ягоду, употребляемую для лечения людских недугов. Лукерья считает ее панацеей от всех болезней. Каждую осень она собирает калину, сушит, приготовляет из нее настойки или просто развешивает в доме пучки и сохраняет в натуральном виде чуть ли не до нового урожая: угощает, поит, лечит опять же украинцев, так как никто из других национальностей, даже Джулия, верящая в снадобья из трав, калину не признает, — как это можно употреблять ягоды, выросшие на кладбище!

Мы наклоняли ветки, отламывали кисти, осторожно складывали ягоды в целлофановые мешочки, наполняя ими легкую двухколесную коляску, на которой возят из магазинов продукты. На это у нас ушло часа два, потом мы зашли на могилу к Богдану; Лукерья, по обыкновению, коротко всплакнула и произнесла все те же слова, которые я слыхал от нее не раз:

— Прости меня, Богдан…

Но сегодня она, положив на плиту гроздь калины, добавила:

— Я принесла тебе калины.

Стоя у этой могилы, так похожей на все остальные, я думал о том, что сам Вапнярский, хоть и был выше нас, выделялся среди других своим умом и положением, в сущности, мало чем отличается от нас, так же, как похожи друг на друга эти плоские могилы. И еще мне вспоминалось то, что связывало меня с Вапнярским там, в Крае, и здесь, в Торонто. А о чем думала Лукерья? Вспоминала то мгновенье, когда впервые увидела его в лагере для перемещенных лиц? Или же последний час его жизни? Я никогда ее не расспрашивал о том, хотя с ужасным известием она пришла именно к нам, ко мне и Джулии. И принесла тот нож, которым убила Богдана. Не верилось, что на обыкновенном кухонном ноже кровь Вапнярского и что убийство совершила эта скромная, добродушная женщина, искренне любившая Богдана.

— Как же это случилось? — допытывался я.

— Не знаю, — потерянно отвечала Лукерья, — наверное, он довел меня.

— Может, он еще жив? Надо вызвать «скорую помощь», — побежала к телефону Джулия.

— Нет, нет, — изможденно сказала Лукерья. — Удар пришелся прямо в сердце, даже глаза остались открытыми. Надо идти в полицию; это ужасно, если меня будут забирать из дому, надевать наручники. Я явлюсь туда сама.

Она завернула в косынку нож, и, внешне очень спокойная, наполненная чувством достоинства, которого мы раньше как-то в ней не замечали, с гордо закинутой головой пошла навстречу своей судьбе. Так в моем представлении шли на Голгофу те, кто исполнил свой высокий долг.

Потом мы видели ее на суде. Вся провинция была охвачена сенсацией — жена зарезала мужа! Газеты чуть ли не ежедневно писали о супружеской паре Baпнярских, как всегда, на газетных полосах было много измышлений, фантазии: одни придавали Лукерью анафеме, крича о том, что Вапнярский был один из самых благородных людей, страстно отстаивающий идеи национализма, всю жизнь боровшийся против коммунистов, а его жена — чуть ли не агент Москвы. Другие, наоборот, облачали Лукерью в ореол романтики, говорили о ее великой любви к мужу; она убила его, красавца, в прошлом храброго воина, из ревности. Украинские националистические газеты в один голос твердили, что убийство Вапнярского-Бошика — безусловно, дело рук Москвы. Одна наша весьма либеральная газетенка высказала предположение, что Вапнярского убрала СБ его бывших друзей бандеровцев как человека, переметнувшегося к их противникам и соперникам за власть в ОУН — мельниковцам, которые занимали в диаспоре все более прочное положение. Я не верил, что Лукерья действовала по указанию Москвы, — не такие преступники, как Вапнярский, до сих пор спокойно разгуливают по улицам Канады и других стран, и никто их не убивает.

Газеты — газетами, а все решал суд. Как выяснилось во время процесса, он глубоко изучил это дело, и было видно, что собираются Лукерью оправдать. Зачитали заключение экспертизы, в котором отмечалось, что на теле Лукерьи обнаружено множество синяков; ее руки, спина, живот и ягодицы покрыты мелкими порезами и уколами острыми предметами. На вопрос адвоката, откуда у пани Вапнярской эти раны, Лукерья ответила, что ее систематически избивал Вапнярский; когда он выпивал, становился садистом, а последнее время он выпивал постоянно, Лукерья все терпела, потому что любила его; но вот настал день, когда ее терпение лопнуло, и она, вырвав у него нож, которым он истязал ее, в беспамятстве ударила его в грудь. Она не помышляла об убийстве — это произошло непроизвольно. То, что Богдан пил, тоже было в пользу Лукерьи — в провинции Онтарио в последние годы велась суровая борьба с пьянством, в Торонто даже традиционным виноделам запретили изготовлять и продавать свою продукцию, все преступления, совершенные в состоянии опьянения, строго наказывались. Поэтому Лукерью оправдали. А сам Вапнярский уже лежал в могиле, хоронили его мы, его товарищи.

И вот мы с Лукерьей стоим у его надгробной плиты. Лукерья вытирает носовым платком глаза и им же смахивает с плиты кленовые листья, поправляет красно-зеленую кисть калины. Я никогда не расспрашивал Лукерью о суде, об их взаимоотношениях с Вапнярским, все не приходилось к слову, хотя она довольно часто бывала у нас, и мы нередко оставались с ней наедине. Откладывать этот разговор дальше уже не следовало, мы все больше стареем, и однажды кто-то из нас навсегда оставит грешную землю, и тогда уже никто не узнает настоящей причины страшного поступка этой добросердечной, простодушной женщины. Едва мы отошли от могилы Вапнярского, я заговорил с Лукерьей об этом.

— Скажи, Лукерья, неужели Богдан действительно был садистом? Я знал его во время войны, он бывал беспощадным, но с теми, кого считал врагами! А с тобой, которая любила его, да и тебя, как мне казалось, он тоже, любил…

— Понимаешь, — перебила меня Лукерья и, помолчав, заговорила раздумчиво: — Тут такое дело… Я и сама об этом часто думаю, особенно последнее время. Богдан не был садистом в полном смысле этого слова, но иногда на него что-то находило, особенно, когда он бывал пьян и просил выпить еще, а я ему не давала. С теми шрамами суд несколько преувеличил, меня уговорил адвокат, он сказал, что меня это спасет от тюрьмы, а мне так не хотелось сидеть за решеткой, тем более, что и убивать Богдана я не собиралась, просто в тот миг мною руководила затмившая разум злоба, которая все накапливалась и накапливалась, и виноват в этом был сам Богдан. В тот день я уступила ему, дала выпить еще, он совсем опьянел и понес такое… Вот, не помня себя, и ткнула его ножем. Никогда не думала, что нож так легко может достать сердце…

— Что же он нес такое, за что убила его?

— Да разве ж я убивала? — повысила голос Лукерья и опять замолчала, видимо, вспоминала все и заново переживала. Лицо ее покрылось бурыми пятнами, губы вздрагивали. Катила перед собой коляску с мешочками калины и нервно дергалась, объезжая выбоины и неровности на кладбищенской аллейке. Через некоторое время, справившись с волнением, она заговорила снова:

— Когда он не был пьян, то даже в последнее время бывал со мной ласков, уступчив… А когда пил… многое я уже позабыла, да и не все воспринимала всерьез… Однажды я созналась ему, что в молодости, в той, прошлой жизни, была комсомолкой и, не будь этой проклятой войны, не попади я в Германию, была бы теперь по меньшей мере заведующей каким-нибудь детским учреждением, уважаемым всеми человеком, а главное — жила бы на родине, среди своих, родных и друзей. Он тогда промолчал, но напившись, вдруг все вспомнил: «Ага, тебя тянет туда, к коммунистам, а я для тебя ничто? Я, один из лидеров революционной националистической организации, с которым считаются даже члены канадского правительства!» Или же часто говорил такое: «Я давно знаю, что все вы, восточники, пропитаны коммунистической заразой. И как я мог жениться на тебе, бывшей комсомолке? Никогда этого не прощу ни тебе, ни себе!» Я тоже не молчала и отвечала, что ни в чем не виновата, это он всю жизнь всех обманывал, обманом заманил и меня в Канаду; тысячи людей, обманутых им и такими, как он, проклинают их на чужбине. Такое же мы кричали друг другу в лицо и в тот последний день его жизни. Он меня несколько раз ударил, я хотела убежать к вам, попроситься переночевать, но мне было стыдно, да и не хотелось выносить сор из избы. Затем, уже совсем опьянев, Богдан взял нож и сказал, как мне показалось, совершенно трезвым голосом: «Мне не удалось убить ни одной коммунистки, но сейчас эта возможность представилась». И пошел на меня с ножом. Я схватила его за руки, он был пьян, наверное, потому и отняла у него нож. Вот и все.

Всю дорогу мы молчали. Я шел и думал: «Сколько же в этой украинской женщине воли, доброты и стыдливости, чтобы терпеть все издевательства, которые выпали на ее долю. Смогла бы вытерпеть все это какая-нибудь другая женщина? Не пойди тогда Богдан на нее с ножом, кто знает, может, она и до сих пор терпела бы, хоронила от всех свою беду».