32

Томас, брат работника канадского консульства в Москве, сообщил на следующий день о том, что Джемма Курчак за свой поступок объявлена персоной нон грата и выдворена из СССР.

— Позор, — сказав нам об этом, добавил Томас. — Художница связалась с какими-то подонками.

Выдворению Джеммы из Союза предшествовала пресс-конференция; на ней присутствовал и канадский корреспондент, кое-какие кадры он заснял и записал. Я увидел их, и они больно ранили мое сердце. Моя гордая Джемма униженно созналась в своей вине. Волнуясь, она сбивчиво говорила:

— Я не совсем понимала, что делала. Мне нравится Украина и ее гостеприимный народ. Я в какой-то мере тоже украинка и обещаю, что больше никогда ничего подобного не совершу.

Она говорила, как нашалившая школьница. Конечно, ей простили, дело не пошло дальше выдворения из страны, но вряд ли кто-нибудь из сидящих в зале верил ее словам. Мне казалось — а я как никто другой знал свою дочь, — что все это сказано только ради того, чтобы ее отпустили, не наказывали, скорее бы лишь окончилась эта процедура, а там будет видно…

Был снят и такой кадр: поднимается девушка, корреспондент молодежной газеты, примерно одного возраста с Джеммой, даже чем-то похожа на нее, может быть, тем, что она тоже волнуется, выступая перед такой большой аудиторией. Девушка-корреспондент спрашивает на прекрасном, певучем украинском языке:

— Вот вы уже второй раз у нас на Украине. Скажите, пожалуйста, во время первого приезда вы тоже пытались связаться с так называемыми «диссидентами» или преследовали иную цель?

— В первый свой приезд в Киев я, прежде всего, пошла в домик Шевченко и поклонилась ему, так хотел мой отец, который очень любит поэзию Тараса, — ответила Джемма, и эти ее слова до слез растрогали меня. — Потом я поднялась на Владимирскую горку, чтобы увидеть Днепр. Все остальное время я посещала музеи, картинные галереи, любовалась городом и много рисовала.

При последних словах лицо Джеммы стало, как всегда, гордым и вдохновенным, потому что говорила она правду и была рада этой правде, которая так необходима каждому художнику.

Джемма прилетела не сразу; мы истомились ожиданием. Она добиралась через Париж, двое суток просидела там в аэропорту, не давала вылететь капризная весенняя погода. За это время лайнер «Аэрофлота» доставил в Монреаль, в аэропорт Мерибл, советские газеты; в тот же день часть из них поступила в Торонто. Мне позвонил мой старый приятель, владелец книжной лавки, торгующий советской прессой и знавший о случившемся с Джеммой; он сказал не очень весело:

— Приезжай, тут в одной из газет, выходящих на Украине, есть кое-что о Джемме и о тебе…

Я сразу же выехал. Видимо, обычный человеческий эгоизм на какое-то время вытеснил из меня переживания о Джемме, тем более, что мне уже было известно, — она приезжает, она в пути, а тут стала тревожить мысль: что же там написано обо мне?

Дело клонилось к вечеру, магазины в Торонто уже закрывались, но в книжной лавке горел свет, ее владелец ждал меня. Газета лежала на прилавке; он указал на нее глазами, точно сам не решался дать мне ее в руки, боялся прикоснуться к ней. Когда я дрожащими руками развернул ее, отыскивая статью, он поставил передо мной чашечку кофе, затем спросил:

— Может, со сливками?

Я машинально кивнул, стараясь унять свое волнение. Владелец лавки поставил рядом с чашкой крохотный, как наперсток, пакетик со сливками, но я так и не притронулся к нему. Забыв обо всем на свете, я стал читать. Мне не хотелось делать выписки из этой статьи, тем более переписывать ее целиком, для этого надо было ее заново перечитывать, а это все равно, что второй раз становиться к стенке на расстрел. Дело было не в тоне статьи; я и раньше читал в советской прессе написанное о нас, националистах, много в тех статьях справедливого, нередко авторы, как и мы здесь, за океаном, увлекаясь, входят в раж и секут налево и направо, стригут всех своих противников под одну гребенку, хотя есть среди нас и такие, что не заслуживают этого, не хотят стоять в истории в одном ряду с Вапнярским, Стахом и Дзяйло, а вот в этой статье меня и не отделили от них, поставили рядом. Большая часть статьи была посвящена тому, что украинские буржуазные националисты до сих пор не сдают своих воинственных позиций, в слепой злобе всячески стараются навредить народу Советской Украины, посеять вражду между украинцами и братским русским народом и для своих черных целей засылают в Советский Союз вместе с честными туристами и своих эмиссаров, как Джемма Курчак, которая искренне покаялась в содеянном. А дальше уже говорилось не о Джемме, а об ОУН и ее деятельности, нередко связанной с ЦРУ и другими разведслужбами, да еще о том, откуда берутся такие, как Джемма, кто они такие, кто их воспитал, почему они, не зная Украины и ее народа, стали их врагами. Треть статьи была посвящена мне, Уласу Курчаку. Оказывается, там кое-что знают о моей прошлой жизни, о националистической деятельности на Волыни, о том, что я был политвоспитателем в УПА. Вспомнили и моего отца, петлюровца; вот, мол, откуда идут корни эмиссарки Джеммы, вот откуда берутся такие, как она, эта молодая националистка — внучка петлюровца, дочь бандита из УПА, ныне живущего в Канаде, одного из непримиримых буржуазных националистов.

Горько было мне читать все это, хотя многое, что касалось прошлого, было правдой. Но ведь я никогда не был бандитом, вернее, не считал себя таковым; я давно порвал с национализмом, а моя дочь, из-за которой все и заварилось, была намного лучше, чем о ней сказано в статье. Многое в нашей жизни гораздо сложнее, но что поделаешь, если зачастую пишущие люди не очень-то разбираются в глубине проблемы.

Джулия ничего не поняла из этой статьи. Может быть потому, что, переводя ее матери, Тарас нарочно опускал такие слова, как «бандит» и все написанное обо мне. Откуда им с Тарасом было знать, что такое Петлюра и УПА; к тому же Джулия была счастлива, что Джемма возвращалась живой и здоровой, а больше ей не надо было ничего. Когда меня поругивали в местной прессе, в Торонто, они еще сочувствовали мне, а эта статья написана где-то там, за океаном, совершенно чужими для них людьми. Возвращая мне газету, Тарас презрительно усмехнулся:

— Нечего вам делать. Преступно тратить энергию на такие пустяки!

Моему сыну не понять, что для меня это не пустяк; может быть, там, на Украине, обо мне прочли оставшиеся в живых мои друзья, непременно ее прочел и поныне здравствующий Яков Мирчук, сжал кулаки, стиснул зубы, вспомнив, как я ушел с его племянником Володей и тот никогда больше не вернулся. И я со страхом представил себе: а вдруг моя Галя и мой первый сын Тарас остались живы и тоже прочтут об этом; узнают, что я в самую трудную годину в их жизни не разыскал их, а, спасая собственную шкуру, навсегда покинул родину и породил себе подобную дочь.

Да, не мог этого понять мой нынешний сын Тарас, считая пустяком мою прошлую жизнь и все, что связано с ней.

Пережитое свалило меня в постель — резко поднялось давление. Я не ездил встречать Джемму. Ее встречали все наши, даже невестка Дя-нян, а мы с Юнь остались дома. Потом Джулия рассказывала, что в аэропорт прибыла группа молодежи, членов МУНО, они встречали Джемму с цветами, воздух гудел от антисоветских выкриков; какой-то юнец, вскочив на ступеньки здания аэропорта, начал произносить речь, обращаясь к Джемме, как к героине, вырвавшейся из «советского ада», но Тарас, по-разбойничьи свистнув, обнял Джемму за плечи и увел ее в машину. Джемма спросила, почему нет меня. Джулия заплакала и сказала, что от переживаний отец слег в постель. Джемма попросила, чтобы Тарас немедленно вез ее ко мне, однако он возразил:

— Ты с дороги устала, а отец болен. Разговора у вас сегодня не получится. Главное, что ты вернулась, папе уже от этого лучше…

Джемма пришла к нам на следующий день; она была необычно оживлена. Мне подумалось — это самозащита… Раздавая подарки, шутила, что с ней бывало довольно редко, остроты она любила, а к шуткам относилась свысока. Тарас и невестка, взяв подарки, ушли к себе — они собирались на хоккейный матч. Мне Джемма привезла белые грибы, три вязанки белых грибов, шутя, повесила их мне на шею, как монисто, и смеясь сказала:

— Одну вязанку носи под рубашкой, и от тебя будет пахнуть Украиной больше, чем от всех канадских украинцев, вместе взятых.

Шутка не очень удачная, но все же на душе у меня стало несколько веселее, и, может быть, мы так и не вспоминали бы в этот первый день нашей встречи о том, что произошло с ней на Украине, но Джулия со своей извечной прямотой тут же ляпнула:

— Не хватало еще, чтобы от Уласа пахло Украиной! В этой стране ты пострадала, да и отцу досталось, в газете его отругали, читала?

— Нет, в какой газете? — С ее лица сразу же сошла улыбка.

— В советской…

Газета лежала на серванте, Джулия подала ее Джемме, и та, сразу позабыв обо всем, уткнулась в нее. Я метнул на Джулию сердитый взгляд, покачал сокрушенно головой. Джулия дернула плечами, непонимающе посмотрела на меня: мол, что я такого сделала? Джулия вышла на кухню готовить обед, а я молча наблюдал за дочерью. Прочитав газету, Джемма небрежно бросила ее на диван и зло усмехнулась:

— Обычная пропагандистская статья, — сказала она. Потом, пристально поглядев на меня, спросила: — Папа, сознайся, неужели ты был когда-то в УПА и убивал людей? Не могу поверить!

— В УПА я был, но…

— Да нет, — отмахнулась Джемма, — то все преувеличения, пропаганда. Но быть в УПА — значит воевать, стрелять, во всяком случае, выполнять какие-то задания, не просто же сидеть и есть дармовой хлеб! Ты мне никогда ничего не рассказывал.

— Я никого не убивал, — ответил я и тут же вспомнил Володю. Нет, о нем я не могу рассказать никому, даже Джулии. Я ведь и сам до сих пор не верю в это. — Да и вообще рассказывать о том времени мне очень трудно.

— Ты что, боишься, правды? Мы с тобой живем в свободной стране, можешь высказывать все, что угодно. Правда, я слыхала, ты не всегда говоришь то, что достойно украинского патриота, человека из боевого строя ОУН, — строго взглянув на меня, заметила Джемма.

— Вот видишь, — усмехнулся я, — сама же признаешь, что есть люди, недовольные моими высказываниями, той правдой, которая, по моему убеждению, является подлинной. Да я ведь именно здесь, в «свободной стране», и страдал из-за того, что говорил правду. Не смог стать учителем, и другие мои мечты развеялись, как дым. Я, Джемма, давно хотел тебе обо всем этом рассказать…

Я умолк, собираясь с мыслями; многое мне хотелось сказать, давно намеревался я это сделать — посвятить дочь в свое прошлое, да все считал Джемму еще маленькой, не подготовленной для того, чтобы меня выслушать и понять. А теперь, по всей видимости, меня опередили другие. И от этого было больно. Но все же я не решался, смотрел на нее и раздумывал, начинать этот трудный разговор или нет.

— Ну, что же ты, давай! — Джемма, казалось, видела меня насквозь. Она закурила сигарету, подошла к окну, открыла форточку, глубоко затянулась и выпустила в форточку клуб дыма. — Рассказывай, я готова слушать. — В ее голосе, в неулыбчивом серьезном лице было что-то враждебное, словно она уже заранее знала, о чем пойдет речь, и была готова ни на йоту не верить тому, о чем я буду говорить.

— Говори, пока нет мамы, я слушаю. — Она нетерпеливо дымила в форточку сигаретой.

— Это, дочь, долгий разговор, как-нибудь потом, — наконец передумал я.

— У тебя всегда «потом», — сердито заметила Джемма.

— За то время, пока вернется мама, разговора у нас не получится. Хотя, между прочим, я от мамы никогда ничего не скрывал. Просто она не все понимала из того, что у меня было в прошлой жизни, и почему мне нелегко живется теперь; может быть, именно в этом и заключалось наше семейное счастье. Чтобы нам с тобой по-настоящем говорить, нужно много времени. Это должна быть исповедь.

— Ух, как вы все привыкли к высоким словам! — насмешливо сказала Джемма.

И мне вдруг расхотелось с ней разговаривать. Я только сказал:

— …Но нет на свете человека, перед которым я мог бы исповедаться…

Вошла Джулия, спросила:

— Борщ делать с чесноком?

— При чем тут борщ? — взорвалась Джемма. — К чему этот украинский борщ! Вы что, больше ничего не умеете готовить? Канадская кухня вобрала в себя все лучшие блюда мира. — Джемма выбросила в форточку сигарету и зло воззрилась на меня. — Ваш этот борщ у меня в печенках сидит. Это ты научил ее готовить борщ, всю жизнь она его только и варит. В тебе и осталось от украинца только любовь к борщу!

Мы говорили по-украински, и Джулия почти ничего не понимала: уловила лишь, что Джемме не нравился борщ и что перед этим у нас с ней состоялся острый разговор, иначе бы Джемма не была так взвинчена. Джулия только развела руками и растерянно произнесла:

— Ничего не понимаю, ты всегда так любила борщ. Уже поздно готовить что-нибудь другое. — И ушла на кухню.

Я вдруг обнаружил, что до сих пор не снял с шеи повешенные мне с доброй шуткой полчаса тому назад низки грибов. После всех высказываний дочери они показались мне нелепостью, я тут же бросил их на стол и, спотыкаясь о ступеньки, поднялся к себе. Уже сверху сказал:

— Никогда ничего я тебе не расскажу, Джемма! Ты не готова слушать правду, особенно теперь, после возвращения с Украины, куда тебя послали твои друзья. Когда меня не станет, ты обо всем прочитаешь!.. Это случится уже очень скоро.

— Я знаю, ты там что-то все время тайком сочиняешь, — донеслось снизу.

— Не сочиняю, а пишу исповедь, — ответил я.

— Не верю. Исповедоваться можно только богу.

— Глупая, бога нет!

— А ведь ты меня с детства учил, что он есть, даже отдал в воскресную школу при святом храме.

— Никакая школа не учит плохому, во всяком случае, делать недобрые дела против родины твоего отца.

— Недобрые? — зло рассмеялась Джемма. — Против твоей родины? А что хорошего ты сделал для нее? Ведь ты, по сути, изменил ей, и она отторгла тебя, как инородное тело. Я хоть согласилась ради денег, а ты ради чего?

Ее слова все больше ранили меня.

— А-а-а, ради денег?! — уже кричал я. — Теперь понимаю, почему из тебя не вышло настоящего художника. Настоящие художники — подвижники. А у тебя психология не художника, а торговки, свой талант ты продаешь, все меняешь на деньги! Разве этому тоже я тебя учил? Нет, дорогая моя, я всю жизнь отдал вам, жил и работал ради вас, мне никогда и в голову не приходило, что на закате жизни услышу от родной дочери такие слова!

Джемма молчала. Я не видел ее лица и мне подумалось, что сказанное мной устыдило ее, как-то подействовало, наверное, она жалеет о содеянном, может, даже плачет. Но нет, я плохо знал свою Джемму, она не привыкла уступать. За время своего молчания она обдумывала, что бы еще побольнее сказать мне, как бы еще глубже ранить меня.

— Если ты считаешь себя таким примерным отцом, то почему не поинтересуешься, чем занимается в Сент-Кетеринс твоя любимица, твоя послушная доченька Калина?

Во мне все замерло: на что намекает Джемма? Почему она сказала об этом только сейчас, во время нашей ссоры? Я спустился вниз. Но Джеммы уже не было. Я выбежал на улицу и увидел в конце на перекрестке ее машину. Постоял некоторое время, глядя ей вслед, и вернулся в дом.

— Где Джемма? — спросила Джулия, выходя из кухни.

Уехала.

— Вы поссорились? Ты чем-то обидел девочку?

— Не я, она меня обидела.

— Мог бы простить ей, она столько пережила на твоей Украине! — стала ворчать Джулия.

Я снова поднялся к себе наверх; думал теперь уже не о Джемме, а о Калине. Завтра же поеду к ней.