1

Всему есть свой конец, вот и мой конец уже не за горами. «Дней лет наших 70, а при большей крепости 80, и лучшие из них труд и болезнь», — сказано в семьдесят девятом псалме. Потрудился я в своей жизни немало, работал, как проклятый, но никогда не считал, что труд мой был лучшими днями жизни, а болезни, которые не так уж часто наваливались на меня — не до них мне было, — представляются мне самым несправедливым и отвратительным из того, что уготовано человеку на земле. Мои приятели (хотел сказать «друзья», но, прожив жизнь, я понял, что настоящих друзей у меня не было), так вот, мои приятели, услыхав эту ересь, опять ворчали бы — всегда ты споришь, всегда восстаешь против всего и всех, а теперь уже и против святого писания. Еще недавно они за мой дурной нрав всему перечить крепко поругивали меня, бывало, норовили даже запугивать всякими небесными и земными карами, но я давно не верю во Всемогущего, а страх перед земной карой вытеснили из меня злоба, наступившая старость и мысли о неотвратимости смерти, ведь старость — это умирание. Кажется, и не жил еще, все только собирался пожить, сделать что-то, пусть и не великое, чтобы оставить память о себе, частицу себя — поэму, роман, картину, — ведь три четверти своей сознательной жизни я кропал стихи и эссе, мазал акварели и пейзажи; мои портреты с натуры даже иногда похваливали, особенно когда я писал наших главарей и они получались такими бравыми. Но все это было дилетантством, я ни на чем не мог остановиться, ничем не занимался серьезно, мешала вечная погоня за долларом, ведь без денег нельзя ни растить детей, ни учить их в престижных колледжах — даже в такой богатой и щедрой стране, как Канада, приютившей у себя нас, эмигрантов, за что ей наша искренняя благодарность…

Все эти годы, как только случался свободный час, я вел записи о своей жизни, о прожитом и пережитом, а теперь вот собрал все написанное в разное время, на разных языках, а порой и зашифрованное так, что я уже не могу разобрать и лишь догадываюсь, вспоминаю. И снова записываю, и уже по привычке пишу то, чем живу, что держит на этом свете меня сегодня. Может, хоть это останется памятью обо мне; вот и тороплюсь, помня, что «дней лет наших семьдесят», а мне уже шестьдесят пять, и то слава богу, что при такой жизни только протянул.

Жена у меня итальянка; многими счастливыми минутами я обязан ей, Джулии. Она добрая и красивая, а это славные женские достоинства, особенно при такой жизни, которая выпала на долю мне. Джулия была и осталась в ней до сегодняшнего дня единственным украшением, искренней любовью и милосердием. Любим Джулию не только мы — я и наши дети, — любят со все, кому приходилось иметь с ней дело. Соседи по улице зовут ее flower's lady — это за ее любовь к цветам. Кто не любит цветы? А у Джулии к ним отношение особое. Какие бы семена или черенки она ни приносила, все они принимаются в нашем палисаднике и так буйно цветут, что даже равнодушные к цветам люди останавливаются у нашего коттеджа и любуются ими, хотя у нас тут не очень принято стоять у чужого дома поглазеть.

Я пишу эти строки и вижу в окно Джулию, палисадник, аккуратную, выложенную мелкой розовой плиткой дорожку меж клумбами. У ног Джулии трется кот Фил, ласковый и ленивый толстяк; второй кот, Дин, воришка и задира, вечный блудник, привязан веревкой к колышку, чтобы не выбегал на дорогу, где можно попасть под машину. Привязал его я; он сердито мяукает и просяще поглядывает на Джулию. На ее лице проступает такое сочувствие и сострадание, что мне кажется: вот-вот она поставит на дорожку лейку, из которой поливала цисты, и отвяжет Дина. Но этого не происходит. У палисадника появляется пани Лукерья, украинка с Полтавщины, черноволосая, синеглазая, в прошлом красавица, растерявшая свою красу на ухабистых дорогах чужбины. Увидев меня за столом у окна, она здоровается со мной по-украински, а с Джулией по-английски и говорит, что пришла к ней за советом: посадила в прошлом году черенки роз, а они не принялись. Джулия спросила, как она их сажала, какой был за ними уход. Когда Лукерья ответила, Джулия покачала головой, сокрушенно вздохнула — мол, неправильно, и стала объяснять, как это делается. И я уже в который раз слушаю мою цветочную волшебницу, у которой не пропал ни один стебелек, потому что она flower's lady, и цветы платят ей такой же любовью. Джулия говорит по-английски с напевной итальянской интонацией, которая почему-то раздражает англоязычных канадцев, но мне она нравится, мне кажется, что этот говор звучит как музыка, хотя Джулия говорит самые что ни на есть прозаические вещи.

— Пани Лукерья, — говорит Джулия, — розы надо сажать с осени и черенки вырезать не тогда, когда роза уже отцветает, а во время цветения. Черенок следует накрыть банкой, а банку на зиму тепло присыпать навозом или торфом. Снимать банку надо весной и обязательно на ночь или в дождь. Поливать осенью и весной каждый день…

Проснулась и захныкала моя внучка Жунь Юнь: наверное, промокла, а то бы еще спала. Я снимаю с нее штанишки, меняю бумажные пеленки. Они очень удобны: подтираешь ими, затем выбрасываешь, и никакой стирки. Я зову внучку просто Юнь, или на славянский манер — Юня.

— Спи, Юня, — говорю ей, — тебе еще надо спать.

— Включи телек, — просит она.

С ней мы разговариваем по-итальянски, Джулия чаще бывает с ней и приучила ее засыпать под включенный телевизор. Жунь Юнь два годика, она уже говорит и все понимает, разумная девочка, вероятно, пошла в мать. Мама ее — жена моего сына Тараса, Да-нян, — китаянка из Гонконга, инженер-кибернетик, как и мой сын. Она из состоятельной семьи, училась в Штатах, а работу нашла у нас в Торонто. Здесь же они с сыном и познакомились. Живут душа в душу и с нами мирятся, да и что нам делить? Я сказал им: здесь все ваше, только не оставляйте нас с матерью. Коттедж хоть и недорогой, но просторный, на пять комнат, купили мы его сорок лет тому назад в кредит, выплачивали почти всю жизнь. Когда Тарас и Да-нян поженились, они хотели уйти, обзавестись своим домом. Такова здесь традиция — молодые со стариками живут врозь. Бывает, подолгу не щадятся, забегают с подарками лишь на праздники да на День Матери приглашают в дорогой ресторан, чаще всего в Хилтон. Там есть такой ресторан-башня, она медленно вращается, и в широкие окна виден весь город с ровненькими аккуратными улицами и переулками, забитыми стадами автомашин, а за ними — свинцово-синее озеро Онтарио, по имени которого названа вся наша процветающая провинция. Заплатив семнадцать долларов, в ресторане на башне можно пробыть хоть целый день и есть до отвала все, что захочется. Но ни наесться, ни наговориться на целый год, конечно же, нельзя. Нельзя за тесным столиком, уставленным яствами, на глазах у чужих людей и приласкать сына, и нежно поцеловать ту, которая тебя родила и вырастила. Может, поэтому День Матери мне кажется самым грустным днем в году. Да и традиция жить врозь тоже не для меня, мне больше по душе отцовские традиции, традиции моей родины; на Украине в доме родителей всегда оставался кто-нибудь из детей, чаще всего младший, чтобы не затухал родительский очаг и на смертном одре закрыла старикам глаза не платная сиделка, а родная кровинушка. Младшенькая у меня дочь, старшая тоже дочь, а сын один. Спасибо ему — остался, и Да-нян спасибо, что нянчить внучку доверила нам, не отдала в чужие руки. Сыну моему повезло с женой, как и мне с Джулией. Да-нян красива и добра, к тому же умна, воспитанна и по-современному образованна. Дети мои тоже не остались без образования. Старшая, Джемма, закончила художественную академию, Тарас — университет, приобрел спецальность инженера, а младшенькая, Калина, училась в Торонтском университете на музыкальном факультете по классу фортепиано. Все трое имеют способности к музыке, это уж наверняка от моей певуньи Джулии. Кто бы ни вошел к нам в дом, сразу видит, что наша семья музыкальна. В холле нижнего этажа — самой большой комнате — рояль, а на стенах, в тяжелых, под золото, рамах, портреты четырех самых любимых нами композиторов: Бетховена, Моцарта, Чайковского и Стравинского. Это копии, их писал я сам в своей крохотной мастерской на втором этаже коттеджа, между ванной и нашей с Джулией спальней. Мастерская служит мне и библиотекой, и кабинетом, три стены заняты полками с книгами; я сам строгал доски, сам сбивал полки, покрывал их лаком и ставил у огня; на полках стоят книги почти всех украинских и русских классиков, много польских и английских книг, есть издания на итальянском языке, но серьезной итальянской литературы мало, чаще всего я покупал их для Джулии на Санта Клер в итальянском квартале, а там в дешевеньких лавочках большей частью комиксы; подобные вещи меня мало интересуют, даже моя неразборчивая в чтении Джулия и та воротит нос от подобных книжонок, хотя ей было некогда читать — трое детей, работа…

На четвертой стене моей мастерской — также написанный мною маслом портрет Тараса Григорьевича Шевченко. На раму накинут вышитый украинский рушник. Покидая родную землю, я подобрал его в раздавленной немецким танком хате. Рушник был засыпан стекольным крошевом, и на белом полотне чернел рваный отпечаток танковой гусеницы. Я отряхнул рушник, спрятал его за пазуху и пронес через все дороги, которыми прошел.

Однако Юнь не спит и при включенном телевизоре, ее раскосые черные глазенки расширились от любопытства и страха. Я гляжу на экран. Передают фильм ужасов: паукообразный человек (или же наоборот — человекообразный паук, не поймешь!) высасывает из ребенка кровь, а рядом лежит его связанная мать с передернутым судорогой ужаса лицом. Переключаю программу, нахожу передачу о «Диснейленде». На берегу речки греются на солнце добрые искусственные крокодилы, льется ласкающая слух тихая музыка.

— Крокодилы греются на солнышке, — закрывая раскосые глазки, шепчет по-английски Юнь.

— А как это сказать по-украински, Юня? — спрашиваю я.

Юнь отвечает, говорит правильно, почти без акцента, только слово «крокодилы» произносит по-английски — «крокодайлз».

В дом входит Джулия, она слышала наш разговор и спрашивает с шутливой ревностью:

— А как ты это скажешь по-итальянски, Юнь?

Внучка отвечает, опять правильно, но слово «крокодилы» все же произносит по-английски.

— А как будет «крокодилы» по-китайски? — став на колени у дивана и ласково тиская внучку, спрашивает Джулия.

— Крокодайлз, — уже сквозь сон отвечает Юнь.

Джулия смеется, а мне становится грустно. Это еще больше пробуждает во мне воспоминания. Захватив свою тетрадь с записями, ухожу к себе наверх, долго сижу за столом, закрыв глаза, а потом пишу, пишу, пишу, торопливо, перескакивая с одного на другое, спешу успеть.