Роверандом
(сказка, перевод Н. Шантырь)
1
Жил некогда маленький песик по кличке Ровер. Был он совсем юным и ни-и-ичегошеньки не знал! И он был так счастлив, играя своим желтым мячиком в залитом солнечным светом саду…
А иначе никогда не сделал бы он того, что он сделал.
Не всякий старик в потертых штанах непременно злой. Их носят дворники, что подбирают на улицах бутылки и кости (валяющиеся где попало), — они сами могут быть владельцами маленьких собак. Иногда их надевают садовники. А еще иногда — правда, совсем уж редко — в них ходят волшебники, слоняющиеся в выходной день и раздумывающие, что бы им такое сотворить.
Это был как раз волшебник. Он только что вошел в наш рассказ и задумчиво приближался к Роверу по садовой дорожке. На плечах его болтался старый лоснящийся пиджак, изо рта свисала старая трубка, а на голове топорщилась старая зеленая шляпа. И не будь Ровер столь занят облаиванием мячика, вероятно, заметил бы он торчавшее позади из шляпы синее перо; и тогда, возможно, заподозрил бы он, что перед ним волшебник, — как заподозрила бы это любая другая тонко чувствующая маленькая собака. Но он перьев вообще никогда не видел.
Когда старик наклонился и поднял мяч (он в тот момент подумал: а не превратить ли его в апельсин? или в косточку? или в кусочек мяса?), пес заворчал и сказал:
— Положи на место! (без «пожалуйста»).
Разумеется, волшебник, будучи волшебником, прекрасно его понял и ответил в том же духе:
— Ну-ка, тихо, дурень! (тоже без «пожалуйста»).
И затем он положил мячик в карман — просто чтобы слегка подразнить пса — и отвернулся.
Мне ужасно неловко, но я вынужден сказать, что Ровер немедленно вцепился ему в брюки и выдрал из них приличный клок. Не исключаю, что он мог выдрать клок и из волшебника. Потому что тот внезапно снова обернулся, очень рассерженный, и крикнул:
— Идиот! Убирайся! И стань игрушкой!
Странные вещи начали происходить вслед за тем.
Ровер был собачкой очень маленькой, но тут он вдруг почувствовал, что стал еще гораздо меньше. Трава чудовищно выросла и колыхалась где-то в вышине над его головой. И там, далеко-далеко, словно сквозь верхушки деревьев, увидел он гигантский, подобный солнцу, желтый шар, падающий на землю.
Он слышал, как защелкнулись ворота за уходящим, но увидеть его не смог. Попытался залаять, но издал лишь едва слышный писк, чересчур слабый, чтобы люди обратили внимание. Я думаю, на него не обратила бы внимания даже собака.
Он стал таким крошечным, что я уверен, если бы в тот момент мимо проходила кошка, она приняла бы Ровера за мышь и съела бы его. Тинкер бы съел. (Тинкером звали большущего черного кота, жившего в том же доме.)
При мысли о Тинкере Ровер перепугался не на шутку. Однако кошки тут же улетучились у него из головы, потому что сад, окружавший его, внезапно исчез, и он почувствовал, что его подхватывает порывом ветра и уносит куда-то. Когда же вихрь наконец стих, пес обнаружил, что лежит в темноте, зажатый среди каких-то тяжелых предметов. Так он и лежал — судя по его ощущениям, в душной коробке — очень долго и неудобно. Ему ужасно хотелось есть и пить, но это было еще не самое худшее: он понял, что не может двигаться.
Вначале песик подумал, что не в состоянии двигаться, потому что плотно запакован, однако позже он сделал жуткое открытие: он вообще не мог шевелиться в дневное время. Вернее, мог, но с неимоверным усилием, и только когда никто этого не видел. И лишь после полуночи на короткое время получал он возможность передвигаться и слегка вилять одеревенелым хвостом.
Он стал игрушкой. И из-за того, что вовремя не сказал «пожалуйста», теперь все время должен был сидеть на задних лапах и «служить», словно выпрашивая подачку.
Такую позу придал ему волшебник.
По прошествии времени, показавшегося ему очень долгим и мрачным, Ровер вновь попытался залаять — громко, чтобы услышали люди. Затем он попробовал укусить какую-нибудь из вещей в коробке — а там были глупые маленькие игрушечные зверушки; действительно игрушечные, из дерева и олова, а вовсе не такие заколдованные живые собачки, как Ровер… Тщетно: он не мог ни лаять, ни кусаться.
Но вот кто-то подошел и снял с коробки крышку, впустив в нее свет.
— Нам бы стоило утром выставить кое-каких зверей в витрину, Гарри, — произнес голос, и в коробку просунулась рука.
— А это что?.. — Рука ухватила Ровера. — Не помню, чтобы видел ее прежде. Откуда она в трехпенсовой коробке?.. Нет, ты когда-нибудь видел столь правдоподобную игрушку? Посмотри-ка на шерсть и глаза!
— Проставь на ней шесть пенсов, — сказал Гарри, — и помести на самом видном месте в витрине.
И вот там, в витрине, на самом солнцепеке бедный маленький Ровер должен был находиться все утро, весь день, почти до самого ужина; и все это время он был вынужден сидеть на задних лапах и делать вид, что заискивающе просит, хотя в действительности был очень зол.
— Я убегу от первых же людей, которые меня купят, — сообщил он другим игрушкам. — Я не игрушка и ни за что игрушкой не буду. Я — настоящий. Скорей бы уж меня купили… Ненавижу этот магазин — не торчать же мне всю жизнь в витрине!
— Зачем тебе двигаться? — удивились другие игрушки. — Мы же не двигаемся! Гораздо спокойней стоять просто так, не думая ни о чем. Дольше отдыхаешь — дольше живешь. Так что помолчи, твоя болтовня мешает нам спать, а ведь впереди у некоторых из нас далеко не радужная перспектива…
Больше они разговаривать не хотели, и бедному Роверу сделалось совсем одиноко. И был он очень несчастен и очень раскаивался в том, что порвал брюки волшебнику.
Не могу сказать, имел ли к этому отношение волшебник, но женщина вошла в магазин именно в тот момент, когда Ровер чувствовал себя таким несчастным. Она увидела его в витрине и подумала, что эта прелестная маленькая собачка ужасно понравилась бы ее мальчику. У нее было трое сыновей, и один из них, средний, чрезвычайно увлекался коллекционированием собачек; особенно ему нравились маленькие черно-белые. Итак, она купила Ровера, и тот был завернут в бумагу и положен в корзину для покупок среди прочих вещей, купленных ею к чаю.
Вскоре Роверу удалось высвободить из бумаги голову. Пес чувствовал, что один из бумажных пакетов пахнет кексом, но обнаружил, что не может до него дотянуться, и от досады зарычал еле слышным игрушечным рыком. Одни лишь креветки услышали его и спросили, в чем дело. Он рассказал им все, ожидая, что они будут очень ему сочувствовать, но они сказали только:
— А как бы тебе понравилось, если бы тебя сварили? Тебя варили когда-нибудь?
— Нет, насколько я помню, меня никогда не варили, — отвечал Ровер, — хотя меня время от времени купали, и это не очень приятно. Но я полагаю, что быть сваренным и вполовину не так ужасно, как быть заколдованным.
— Тогда тебя точно никогда не варили, — сказали они. — Это самое худшее, что только может случиться с кем бы то ни было. Мы краснеем от ужаса при одной лишь мысли об этом.
Ровер почувствовал себя уязвленным и потому заявил:
— Ну и ладно, все равно вас скоро съедят, а я буду сидеть и смотреть.
После этого креветкам нечего было сказать ему, и, предоставленный сам себе, он мог сколько угодно лежать и строить предположения, что за люди купили его.
Он вскоре узнал это. Его принесли в дом; корзину поставили на стол и вынули из нее все пакеты. Креветок сразу унесли в кладовку, Ровера же прямиком передали маленькому мальчику, для которого он был куплен. Тот понес его в детскую и стал с ним разговаривать.
Если бы пес не был так сердит и слушал, что говорит ему мальчик, тот бы ему непременно понравился. Ведь мальчик лаял на самом лучшем собачьем языке, какой только ему был доступен, и знал он этот язык совсем не так плохо. Однако Ровер даже не пытался ответить. Он все думал о своей клятве убежать от первых же людей, которые его купят, и о том, как бы ему это сделать. И все время, пока мальчик поглаживал его и двигал по столу и по полу, он был вынужден сидеть на задних лапах и «служить».
Но вот наконец настала ночь, и мальчика отправили спать. Ровера, вынужденного все так же «служить», покуда тьма не сгустилась полностью, поставили на стул около кровати. Занавески плотно задвинули. А снаружи луна поднялась из моря и положила на воду свою серебряную дорожку, по которой можно дойти до края мира и дальше — разумеется, тому, кто умеет по ней ходить.
Отец, мать и трое сыновей жили у самого берега моря в белом доме, глядящем окнами поверх волн прямиком в никуда.
Когда мальчики затихли, Ровер распрямил свои усталые негнущиеся лапы и подал голос — столь тихо, что не услышал никто, кроме старого безобразного паука в углу на потолке. Затем он спрыгнул со стула на кровать, а с кровати скатился на ковер и бросился вон из комнаты, вниз по ступеням, через весь дом…
Поскольку прежде он был живым, то умел бегать и прыгать намного лучше, нежели большинство игрушек ночью. Тем не менее путешествовать в таком виде оказалось ужасающе сложно и опасно: при его нынешнем росте спускаться по лестнице было равносильно тому, чтобы прыгать со стен, а уж забираться обратно…
И все напрасно. Разумеется, обе двери были заперты. И не было ни щели, ни дыры, в которую он мог бы пролезть.
Так бедный Ровер и не сумел убежать в ту ночь. Утро застало нашего усталого маленького песика сидящим на задних лапках и делающим вид, что «просит», на том самом месте около кровати, откуда он начал свой побег.
Обычно, когда выдавалось ясное утро, два старших мальчика любили, встав спозаранок, носиться до завтрака вдоль берега по песку. В тот раз, проснувшись и раздвинув занавески, они увидели солнце, выпрыгивающее из моря: все огненно-красное, с облаками на макушке, оно как будто приняло холодную ванну и теперь вытиралось полотенцем. Мальчики быстренько вскочили, оделись и стремглав помчались гулять — вниз, с обрыва, на пляж, — и Ровер был с ними.
Когда мальчик, которому принадлежал Ровер, уже выбегал из спальни, взгляд его упал на комод, куда он, умываясь, поставил песика.
— Он просится гулять! — сказал мальчик и положил Ровера в карман брюк.
Но Ровер вовсе не просился «гулять», и уж определенно не в кармане брюк. Он хотел отдохнуть и набраться сил, чтобы подготовиться к следующей ночи, думая, что уж в этот-то раз он непременно найдет выход и убежит, и будет бежать все дальше и дальше, пока не придет к своему дому, и саду, и желтому мячику на лужайке. У него было странное убеждение, что, если бы он только смог вернуться обратно на лужайку, все встало бы на свои места, чары развеялись — или, возможно, он бы проснулся и обнаружил, что все это было сном.
Итак, в то время как мальчики скатывались по каменистой тропе и носились по песку, пес пытался лаять и бороться, извиваясь в кармане. Можете себе представить, каково ему было — ведь он едва мог пошевелиться!
И все же он делал что мог, и удача улыбнулась ему. В кармане лежал носовой платок, смятый и скомканный, и, карабкаясь по нему, Ровер умудрился высунуть наружу нос и принюхаться.
То, что он учуял и увидел, чрезвычайно удивило его. Он никогда прежде не видел моря и не знал его запаха, ведь деревушку, где он родился, отделяли от шума и запаха моря сотни и сотни миль…
И тут внезапно — именно в тот момент, когда он высунулся, — над самыми головами мальчиков пронеслась гигантская серо-белая птица, издающая звуки, которые могла бы издавать огромная крылатая кошка. Ровер так перепугался, что вывалился из кармана на мягкий песок.
И никто этого не услышал. Гигантская птица улетела, не обратив на его жалкий лай никакого внимания, а мальчики все бежали дальше и дальше по песку, совершенно не думая о нем…
Поначалу Ровер был чрезвычайно доволен собой.
— Я убежал! Я убежал! — лаял он своим игрушечным лаем, который могли бы услышать разве что другие игрушки, а их там не было.
Потом он перекатился на бок и растянулся на чистом сухом песке, все еще отдающем прохладой звездной ночи.
Однако когда мальчики исчезли вдали, спеша домой, и никто его так и не заметил, и он остался совсем-совсем один на пустынном берегу, он уже не чувствовал себя таким довольным. Берег был абсолютно пуст, если не считать чаек. Единственными отпечатками на песке, за исключением следов их когтей, были дорожки, прочерченные подошвами мальчиков: в то утро они выбрали для прогулки чрезвычайно отдаленную часть пляжа, куда заходили редко.
Да и вообще туда нечасто кто-либо заходил. Потому что, хотя песок там был чистый и желтый, а галька белая, а море синее-пресинее, с серебряной пеной в маленькой бухточке под серыми скалами, какое-то странное чувство возникало у всех, кому доводилось оказаться там, — за исключением тех моментов раннего утра, когда нарождалось солнце. Люди говорили, что в этом месте случаются странные вещи, иногда прямо средь бела дня. В вечернее же время в бухту во множестве заплывали русалки и русалы, а также крохотные морские гоблины, разгонявшие своих малюсеньких морских коньков по гребням волн и на всем скаку спрыгивавшие с них кто дальше в пену у кромки воды, к самому подножию скал.
А причина такой странности была проста: в этой бухте жил старейший из всех песчаных колдунов — псаматистов, как зовет их морской народ на своем плещущем, брызгучем языке.
Псаматос Псаматидес было его имя. Во всяком случае, так он говорил и чрезвычайно ревниво относился к тому, чтобы оно произносилось должным о бразом…
При всем том был он стар и мудр, и странный народец всякого сорта приходил к нему, ибо он был превосходным магом и в придачу существом чрезвычайно добродушным (по отношению к тем, кто, по его мнению, этого заслуживал), хотя с виду и слегка желчным. Морской народ обычно неделями хохотал до упаду над его шутками на какой-нибудь из вечеринок при луне.
Однако днем найти его было непросто. Он любил закопаться, пока сияет солнце, поглубже в теплый песок, так, чтобы лишь кончик одного из его длинных ушей торчал наружу. Впрочем, будь даже оба его уха высунуты, большинство людей, подобных вам или мне, все равно приняли бы их просто за щепки.
Вполне вероятно, что старый Псаматос все знал о Ровере. И уж определенно он был знаком с волшебником, заколдовавшим нашего пса, — ведь магов и волшебников на свете не так уж много, и они прекрасно знают друг о друге и следят за действиями друг друга, поскольку в частной жизни далеко не всегда являются друзьями.
Итак, Ровер одиноко лежал на мягком песке, чувствуя себя все более и более странно, а Псаматос — хотя Ровер и не видел его — подглядывал за ним из кучи песка, специально насыпанной для него предыдущей ночью русалками.
Однако песчаный колдун не говорил ничего. И Ровер не говорил ничего. И уже прошло время завтрака, солнце поднялось и раскалилось.
Ровер смотрел на море, спокойно шумевшее рядом, и вдруг его обуял чудовищный страх. Вначале он подумал, что это песок запорошил ему глаза, но потом понял, что не ошибся: море придвигалось все ближе и ближе, поглощая все больше и больше песка, волны становились все выше и пенистей…
Прилив наступал. Ровер лежал как раз чуть ниже линии наивысшей его отметки — но ведь бедный пес совсем ничего об этом не знал! Он все больше приходил в ужас от происходящего и уже представлял себе, как бурлящие волны вплотную придвигаются к скалам и смывают его в покрытое пеной море (что гораздо хуже, чем любое купание в мыльной пене).
И все это время он продолжал жалко «просить»…
Такое на самом деле могло произойти — но не произошло. Смею предположить, что Псаматос имел ко всему этому некоторое отношение: как мне представляется, заклятье, тяготевшее над Ровером, не так сильно действовало в той странной бухте, в непосредственной близости от резиденции другого мага.
Как бы там ни было, когда море подошло уже почти вплотную и Ровер уже почти обезумел от ужаса, мучительно пытаясь откатиться хоть немного повыше, он внезапно обнаружил, что может двигаться.
Нет, его величина не изменилась, но он больше не был игрушкой — он мог двигать всеми лапами быстро-быстро, как надо, хотя на дворе и стоял день! Он больше не должен был «служить», и у него была возможность бежать туда, где песок был более твердым! И еще: он мог лаять — не игрушечным, а настоящим, хотя и соответствовавшим его волшебной величине лаем!
Пес был в таком восторге и лаял так громко, что, если бы вы находились поблизости, вы бы ясно услышали его голос — будто дальнее эхо, донесенное ветром холмов.
И тут внезапно песчаный колдун высунул из песка голову. Ростом он был с очень большую собаку и чрезвычайно уродлив. Роверу же при его нынешней величине он показался просто чудовищным. Пес даже на задние лапы присел и мгновенно прекратил лаять.
— По какому поводу такой шум, малыш? — сказал Псаматос Псаматидес. — В это время дня я сплю.
На самом деле он мог спать в любое время суток, если не происходило ничего, что могло бы доставить ему удовольствие — танец русалок в бухте, например (разумеется, с его личного разрешения). В таком случае он полностью вылезал из песка и сидел на самом краю скалы, откуда было лучше видно. В воде русалки очень грациозны, но когда они пытаются танцевать на берегу, стоя на хвосте… Псаматосу это представлялось очень забавным.
— В это время я сплю, — повторил он, поскольку Ровер не ответил. Но тот все молчал и лишь вилял хвостом, будто извиняясь таким образом.
— Ты знаешь, кто я такой? — спросил колдун. — Я — Псаматос Псаматидес, глава всех псаматистов! — Он произнес это еще несколько раз, очень гордо и отчетливо, выговаривая каждую букву, и с каждым «Пс» из его носа выдувалось целое облако песку.
Ровер оказался почти погребенным под ним. Пес сидел такой перепуганный и такой несчастный, что песчаному колдуну стало его жалко. Он внезапно перестал смотреть свирепо и рассмеялся:
— Ты очень смешной, малыш! Нет, правда, песик, я не помню, чтобы когда-нибудь видел такую крохотную собачку.
И он снова засмеялся, а затем вдруг посерьезнел.
— Не поругался ли ты в последнее время с кем-нибудь из волшебников? — прищурив один глаз, спросил он почти шепотом. И выглядел он при этом таким дружелюбным и таким знающим, о ком идет речь, что Ровер рассказал ему все. Возможно, в этом и не было необходимости, потому что, как я уже говорил вам, Псаматос, вероятно, и так все знал. Тем не менее Ровер почувствовал себя гораздо лучше, рассказывая свою историю кому-то, кто казался таким понимающим и кто, вне всякого сомнения, обладал большим чувством смысла, чем обыкновенные игрушки.
— Это был волшебник что надо, — сказал колдун, когда Ровер завершил свой рассказ. — Старина Артаксеркс, судя по твоему описанию. Он родом из Персии. Но как это бывает иногда даже с самыми лучшими из волшебников, если они покидают свой дом — в отличие от меня, не делающего этого никогда, в один прекрасный день, возвращаясь к себе, он сбился с пути. Первый, кто ему попался, вместо Персии направил его в Першор. С тех пор он так и живет в тех краях, лишь изредка устраивая себе каникулы, чтобы проветриться. Говорят, для старика он чрезмерно падок на сладкое. И обожает сливы: может съесть до двух тысяч в день. И чрезвычайно увлекается сидром. Гм… но это я так, к слову…
Тем самым Псаматос дал понять, что отклонился от основной темы.
— Вопрос в том, чем же я сумею тебе помочь?
— Я не знаю, — сказал Ровер.
— Ты, вероятно, хочешь домой? Боюсь, я не могу вернуть тебе твою прежнюю величину — во всяком случае, не испросив сначала разрешения у Артаксеркса. У меня нет сейчас охоты с ним ругаться. Хотя, думаю, отправить тебя домой я бы мог. В конце концов, Артаксеркс ведь всегда может услать тебя куда-нибудь снова, если ему так уж этого захочется. Впрочем, если он действительно сильно раздражен, то в следующий раз может заслать тебя в какое-нибудь гораздо худшее место, нежели магазин игрушек…
Роверу услышанное совсем не пришлось по вкусу, и пес рискнул сказать, что, если он вернется домой таким маленьким, его, наверное, не признает никто, кроме кота Тинкера, а ему вовсе не хотелось бы, чтобы Тинкер признал его в нынешнем виде.
— Что ж, прекрасно, — сказал Псаматос. — Тогда подумаем о чем-нибудь еще. А кстати, поскольку в данный момент ты опять настоящий, не хочешь ли ты что-нибудь съесть?
Прежде чем Ровер успел сказать: «Да, пожалуйста! ДА!! ПОЖАЛУЙСТА!!!» — на песке прямо перед ним возникли крошечная тарелочка с хлебом и мясной похлебкой и две крошечные косточки — именно того размера, который ему был нужен, и маленькая, доверху полная воды миска, на которой маленькими синими буквами было написано: «Пей, песик, пей». Он съел и выпил все и только потом спросил: «Как вы это сделали?.. Спасибо».
Мысль добавить «спасибо» осенила его внезапно, так как он вспомнил, что волшебники и существа подобного рода, похоже, весьма неравнодушны к таким вещам.
Псаматос только улыбнулся. Ровер же улегся на горячий песок и сразу уснул. И снились ему кости и кошки, которых он загонял на сливовые деревья и которые оборачивались волшебниками в зеленых шляпах, швырявшими в него гигантскими, похожими на мозговые кости сливами. А ветер дул ровно и мягко и наносил песок, засыпая Ровера чуть не выше головы…
Вот почему мальчики так и не нашли пса, хотя они еще раз специально спустились в бухту, когда малыш обнаружил свою пропажу. На этот раз с ними был их отец. И они искали и искали до тех пор, пока солнце не начало снижаться и не настало время ужина. Тогда отец забрал детей домой, ибо он слышал об этом месте слишком много странного и не мог позволить детям дольше там оставаться.
Спустя некоторое время мальчику купили обычную трехпенсовую собачку (в том же самом магазине). Но он так и не мог забыть свою маленькую «просящую» собаку, хотя и обладал ею совсем недолго.
Однако это было потом.
А сейчас вы можете представить его сидящим за чаем, очень печального, вообще безо всякой собаки…
…тогда как в это же время далеко-далеко оттуда некая старая дама — хозяйка Ровера, так дурно воспитавшая нашего пса в бытность его обыкновенной собакой нормального размера, — пишет объявление о пропаже щенка: «…белый, с черными ушами, откликается на кличку Ровер…»
…а сам Ровер спит себе на песке…
…в то время как Псаматос мало-помалу придвигается все ближе и ближе к нему, сложив свои коротенькие ручки на пухленьком животике…
2
Когда Ровер проснулся, солнце стояло очень низко. Тень от скал пролегла по песку. Псаматоса нигде не было видно.
Совсем близко от пса, поглядывая на него искоса, стояла большая морская чайка, и на какой-то миг Ровер испугался, что она собирается его съесть.
Но чайка произнесла:
— Добрый вечер! Я давно жду, когда ты проснешься. Псаматос сказал, что ты должен проснуться к ужину, но сейчас уже гораздо позже.
— Скажите, пожалуйста, а что я должен делать, мистер Птица? — спросил Ровер очень вежливо.
— Меня зовут Мью, — сказала чайка, — и я заберу тебя отсюда, как только взойдет луна и появится лунная дорожка. Но перед этим нам надо еще кое-что сделать. Влезай-ка мне на спину — посмотрим, как тебе понравится летать.
Поначалу Роверу совсем не понравилось летать.
Это было еще терпимо, пока Мью держался близко к земле, скользя ровно и спокойно на недвижных, широко раскинутых крыльях. Но когда он пулей выстреливал вверх или мгновенно бросался из стороны в сторону, каждый раз под разным углом, или падал вниз внезапно и круто, будто собираясь нырнуть в море, маленький пес, у которого в ушах завывало от ветра, больше всего на свете мечтал очутиться опять в безопасности на твердой земле.
Он несколько раз сказал об этом, но в ответ услышал лишь: «Держись крепче! Мы еще и не начинали!»
Так они полетали недолго, и Ровер только-только начал привыкать — и немного уставать, как вдруг: «Стартуем!» — вскричал Мью, и пес чуть не «стартовал» со спины. Потому что Мью, как ракета, взмыл ввысь и с огромным ускорением взял курс прямо по ветру.
Вскоре они были уже так высоко, что Ровер смог увидеть, как далеко-далеко за темными холмами солнце заходит прямо за край земли. Они устремили свой полет к гигантским черным скалам, так круто обрывавшимся в море, что нечего было и думать по ним карабкаться. Ничего не росло на их гладкой поверхности, покрытой каким-то белесым, тускло светившимся в сумерках налетом. У подножия гулко плескалось и хлюпало море. Сотни морских птиц ютились на узких скальных уступах. Одни перекликались скорбными голосами, другие сидели безмолвно, нахохлившись. Время от времени какая-нибудь из них вдруг срывалась со своего насеста, чтобы выписать в воздухе кривую перед тем, как нырнуть в море — такое далекое, что его волны казались сверху всего лишь морщинками.
Это было жилище Мью, и ему перед отлетом нужно было повидаться кое с кем из своего народа, и самое главное — со старейшими, самыми уважаемыми Черноспинными чайками: он должен был взять у них кое-какие послания. Итак, он оставил Ровера на одном из уступов, гораздо более узком, нежели дверная приступка, и велел ему ждать и не сваливаться.
Можете быть уверены, что Ровер приложил все усилия к тому, чтобы не свалиться, с трудом удерживаясь под сильными боковыми порывами ветра, и что все это ему совершенно не нравилось. Он жался к самой поверхности скалы и поскуливал. Словом, это было ужасно неприятное место, никак не предназначенное для пребывания там заколдованных и одолеваемых заботами маленьких собачек.
Наконец отсветы солнца полностью растаяли в небе. С моря поднялся туман, и в сгущающейся тьме начали загораться первые звезды. И вот, оставив море далеко внизу, круглая и желтая, над туманом всплыла луна и проложила по воде сверкающую дорожку.
Вскоре возвратился Мью и подхватил Ровера, который уже начал было дрожать от страха. После холодной скалы перья птицы показались ему такими теплыми и уютными, что пес зарылся в них как можно глубже.
И вот Мью подпрыгнул высоко в воздух над морем, и все чайки сорвались со своих уступов и издали, прощаясь, пронзительный крик, в то время как Мью с Ровером уже устремились прочь от берега вдоль лунной дорожки, протянувшейся теперь прямиком к темному краю мира.
Ровер ни в малейшей степени не представлял себе, куда ведет лунная дорожка, и был в тот момент слишком перепуган и возбужден, чтобы задавать вопросы. Однако он начал уже немного привыкать к тому, что с ним происходят необычные вещи.
По мере того как они летели над мерцавшим серебряным морем, луна поднималась все выше и выше и делалась все белее и ярче, до тех пор, покуда уже ни одна звезда не осмеливалась светить рядом с ней. И вот уже она одна-единственная сияла на востоке небосклона.
Было очевидно, что Мью летит по велению Псаматоса и туда, куда пожелал Псаматос; и, очевидно, Псаматос помогал Мью своей магией — ибо тот летел гораздо быстрее и ровнее, чем могут летать самые огромные чайки, даже когда они мчатся наравне с ветром. И тем не менее прошли целые столетия, прежде чем Ровер увидел что-либо еще, кроме лунного сияния и моря далеко внизу. И все это время луна становилась все больше и больше, а воздух все холодней и холодней.
Внезапно взгляд песика уловил нечто темное на краю моря. Пятно росло, пока, наконец, Ровер не понял, что это остров. Его ушей достиг разносящийся далеко над водой отзвук чудовищного лая, в котором смешались все его возможные оттенки: визг и вой, ворчанье и рычанье, огрызанье и хныканье, тявканье и скулеж, издевка и злоба, лицемерие и мольба… И среди всех голосов выделялся один, самый ужасающий — такой лай могла бы издавать гигантская голодная кровожадная ищейка во дворе дома людоеда. Шерсть у Ровера на загривке внезапно встала дыбом, и он подумал, что вот было бы здорово спуститься туда и полаять со всеми этими собаками вместе взятыми… Но вовремя вспомнил, какой он маленький.
— Это Остров собак, — сказал Мью. — Или, иначе, Остров бездомных собак. Сюда попадают все бездомные собаки, которые того заслужили, и еще некоторые, которым просто повезло. Я слышал, для них это совсем недурное место. Они могут шуметь тут, сколько душе угодно: никто не закричит на них, не швырнет тяжелым предметом. Им очень нравится лаять вместе, и они наслаждаются этим замечательным концертом каждый раз, как взойдет луна. Мне говорили, на острове есть костные деревья, плоды которых подобны мозговой кости с сочной сердцевиной. Когда плод созревает, он падает с дерева.
Но нет, мы летим не туда! Ты ведь понимаешь, что не можешь в полной мере называться собакой, хотя ты уже и не совсем игрушка. Честно говоря, полагаю, Псаматос хорошенько поломал голову, прежде чем решил, что с тобой делать, когда ты сказал, что не хочешь домой.
— Куда же мы летим? — спросил Ровер. Он огорчился, что не сможет поближе познакомиться с Островом собак, особенно когда услышал о костных деревьях.
— Прямо вверх по лунной дорожке — к краю мира, а затем через край и на Луну. Так сказал старый Псаматос.
Роверу совсем не понравилась идея лететь за грань мира. К тому же Луна выглядела такой холодной…
— Но почему на Луну? — спросил он. — В мире полным-полно мест, где я никогда не был. Я ни от кого не слышал, чтобы на Луне были кости или хотя бы собаки.
— Ну, по крайней мере, одна собака там точно есть — у Человека-на-Луне. И так как он — человек весьма достойный и, кроме того, величайший из всех магов, у него наверняка должны быть кости для его собаки, а значит, и для гостей, очевидно, найдутся.
Что же касается того, почему тебя послали именно туда, беру на себя смелость утверждать, что ты узнаешь это, когда придет время, — если, не будешь неудачно шутить и все время ворчать.
Вообще не понимаю, почему Псаматос столь великодушно о тебе заботится. Совершенно не похоже на него делать что-либо без значительной на то причины; ты же ни с какой стороны не выглядишь значительным.
— Спасибо, — сказал Ровер, чувствуя себя совсем подавленным. — Несомненно, очень мило со стороны всяких волшебников так беспокоиться обо мне, хотя иногда это и несколько утомительно. Никогда не знаешь, что произойдет дальше, стоит лишь раз столкнуться с волшебниками и их друзьями…
— На самом деле это гораздо большая удача, чем того заслуживает какой-то тявкающий щенок, — промолвила чайка, после чего они долго не разговаривали.
Луна становилась все больше и ярче, а мир под ними — все темнее и отдаленнее. Наконец — и все-таки внезапно — мир кончился, и Ровер увидел звезды, сияющие из черноты у них под ногами. Далеко-далеко внизу ему была видна белая, искрящаяся в лунном свете водяная пыль — там, где водопады переливались через край мира и обрушивались прямиком в пространство. Это заставило песика почувствовать себя еще неувереннее. У него закружилась голова, и он предпочел поглубже закопаться в перья Мью и надолго зажмуриться.
Когда же он снова открыл глаза, под ними вся, целиком лежала Луна: новый белый мир, сверкающий, как снег, с далеко открытыми просторами, на которых раскинули свои длинные голубые и зеленые тени остроконечные горы.
На вершине самой высокой из гор, такой высоченной, что казалось, она сейчас проткнет их — именно в этот момент Мью ринулся вниз, — Ровер увидел белую башню. Расчерченная розовыми и бледно-голубыми узорами, она поблескивала так, словно была сложена из миллионов влажных, мерцающих морских ракушек. Башня стояла на самом краю белой пропасти — белой, словно меловые скалы, и при этом сверкавшей ослепительнее, чем, бывает, сверкнет блик лунного света в далеком окне безоблачной ночью.
Насколько пес мог видеть, на скале не было и следа какой-либо тропы. Впрочем, это было неважно, потому что Мью уже планировал вниз и буквально через секунду совершил посадку на крыше башни, на такой головокружительной высоте над лунным миром, что его родные черные скалы в сравнении с ней показались бы совсем низкими и безопасными.
К величайшему изумлению Ровера, в тот же миг сбоку в крыше открылась маленькая дверца, и наружу высунулась голова с длинной серебристой бородой.
— Неплохо летели, неплохо! — закричал старичок. — Я засек время с момента, как вы пересекли край мира: тысяча миль в минуту, я думаю. Хорошо, что не врезались в мою собаку. Где ее черти носят по всей Луне, хотел бы я знать?..
И он вытянул наружу необъятный телескоп и приложил к нему один глаз.
— Вот он! Вот он! — завопил старик куда-то вверх. — Опять пристает к лунным зайчикам , пропади он пропадом… А ну, спускайся! Спускайся немедленно! — И вслед за тем он засвистел на одной долгой, ясной, звонко-серебряной ноте.
Ровер поглядел вверх, думая, что этот смешной старичок, должно быть, сумасшедший, если свистит своей собаке в небо, но, к своему вящему изумлению, увидел высоко-высоко над башней маленькую белую собаку с белыми крыльями, гоняющуюся за чем-то похожим на прозрачных бабочек.
— Ровер! Ровер! — звал старичок; и в тот самый миг, когда наш Ровер вскочил на ноги на спине Мью, чтобы ответить: «Я здесь!» — не успев удивиться, откуда старичок знает его имя, — он увидел, что летающая собака правит прямиком вниз и «прилуняется» старичку на плечо.
Тут наш пес понял, что собаку Человека-на-Луне тоже зовут Ровером. Это ему совсем не понравилось. Но так как никто не обратил на него внимания, он снова сел и начал рычать сам с собой.
У пса Человека-на-Луне были чуткие уши. Он мгновенно спрыгнул на крышу башни и принялся лаять как сумасшедший, а затем сел и зарычал:
— Кто привез сюда другую собаку?!
— Какую другую собаку? — спросил Человек.
— Этого дурацкого щенка на спине у чайки, — ответил лунный пес.
Тут уж, разумеется, Ровер снова вскочил и залаял так громко, как только мог:
— Сам ты дурацкий щенок! Кто только позволил тебе зваться Ровером? Да ты больше смахиваешь на кошку или летучую мышь, чем на собаку!
Из этого вы можете понять, что псы сразу собрались подружиться. Просто таким образом у собак принято обращаться к подобным себе чужакам.
— Эй, вы, оба, а ну-ка, летите прочь! И прекратите этот шум! Мне надо побеседовать с почтальоном, — произнес Человек.
— Пошли, крохотулька, — пролаял лунный пес, и тут Ровер вспомнил, что он действительно всего-навсего крохотулька — даже по сравнению с лунным псом, просто маленьким. И вместо того чтобы пролаять в ответ что-нибудь невоспитанное, он сказал только:
— Я бы и пошел, если б у меня были какие-никакие крылья и если бы я знал, как летают.
— Крылья? — сказал Человек-на-Луне. — Нет ничего легче. Бери и катись!
Мью засмеялся и действительно скатил его со спины прямо через край башенной крыши. Ровер успел лишь ахнуть и едва начал представлять себе, как падает и падает много-много миль, подобно камню, прямо на торчащие в долине белые скалы, как внезапно обнаружил, что является обладателем прекрасной пары белых с черными пятнами крыльев — точь-в-точь под стать ему самому.
Но все равно он падал долго, прежде чем смог остановиться, так как, естественно, еще не привык к крыльям.
О да, ему понадобилось некоторое время, чтобы привыкнуть к ним. Однако еще задолго до того, как Человек закончил разговаривать с Мью, Ровер уже пытался гоняться за лунным псом вокруг башни.
Он как раз начал слегка уставать, когда лунный пес нырнул вниз и, спикировав к вершине горы, приземлился на самом краю обрыва у подножия стены. Ровер последовал за ним, и вскоре они уже сидели бок о бок со свешенными языками, переводя дыхание.
— Так, значит, тебя назвали в мою честь Ровером? — спросил лунный пес.
— Не в твою честь, — ответил наш Ровер. — Я уверен: моя хозяйка, давая мне имя, никогда не слышала о тебе.
— Это неважно. Я был самой первой собакой, названной Ровером когда бы то ни было, тысячи лет назад. Поэтому ты должен быть назван Ровером именно в честь меня.
Да, я действительно был Ровером, бродягой! Никогда и нигде не оставался надолго и никогда никому не принадлежал, пока не попал сюда. С тех пор как я был щенком, я не занимался ничем иным, кроме как убегал. Бегал и бегал до тех пор, пока в одно прекрасное утро — удивительно прекрасное, когда солнце сияло мне прямо в глаза, — не свалился, гоняясь за бабочками, через край мира.
Отвратительное ощущение, должен тебе сказать! К счастью для меня, как раз в этот момент под миром проходила Луна, и, спустя жуткий промежуток времени, пока я проваливался сквозь облака, и врезался в падающие звезды, и все такое прочее, я упал на нее. Шмякнулся в одну из тех громадных серебряных паутин, что развешивают здесь от горы до горы гигантские серые пауки. И паук тут как тут — уже спускался по своему трапу, чтобы замариновать меня и утащить в свою кладовку, когда появился Человек-на-Луне.
Он видит абсолютно все, что происходит по эту сторону Луны, с помощью своего телескопа. Пауки боятся его, потому что он не трогает их, только если они прядут для него серебряные нити и канаты. Он имеет все основания подозревать пауков в том, что они ловят его лунных зайчиков, хотя он и не позволяет им этого. А они делают вид, что живут только за счет дракономотыльков и летучих тенемышей. Как-то раз он нашел крылья лунных зайчиков в кладовке у одного паука и превратил этого паука в камень быстрее, чем ты бы глазом моргнул.
Ну, так вот, он вытащил меня из паутины, потрепал по загривку и сказал:
— Это было пренеприятное падение. Лучше тебе иметь пару крыльев во избежание подобных случайностей. Ну, лети и забавляйся! Не приставай к лунным зайчикам и не убивай моих белых кроликов. И приходи домой, когда проголодаешься, — окно в крыше всегда открыто.
Я подумал, что он — человек порядочный, хотя и немного чокнутый. Но не заблуждайся на этот счет — я имею в виду относительно чокнутости. Я никогда не посмею всерьез испугать его лунных зайчиков или его кроликов. Он способен вмиг превратить тебя во что-нибудь совершенно кошмарное. Ну, а теперь расскажи, почему ты прилетел сюда с почтальоном?
— С почтальоном? — переспросил Ровер.
— Разумеется. Мью — почтальон старого песчаного колдуна, — произнес лунный пес.
Едва Ровер закончил повесть о своих приключениях, как послышался свист Человека. Они мигом взлетели на крышу. Старик сидел там, свесив ноги через край, и, быстро распечатывая письма, выбрасывал конверты. Ветер подхватывал их, закручивал штопором и уносил в небо, а Мью летел за ними, ловил и клал обратно в маленький мешочек.
— Я как раз читаю про тебя, Роверандом, мой пес, — сказал он. — Я зову тебя Роверандом, и Роверандомом будешь ты, ибо у меня здесь не может быть двух Роверов. И я вполне согласен с моим другом Саматосом (я не собираюсь вставлять всякие там смехотворные «П» для того только, чтобы ублажить его), что тебе лучше побыть некоторое время здесь. Я получил также письмо от Артаксеркса — если тебе известно, кто это такой, и даже если тебе это не известно, — где он просит меня отослать тебя прямиком назад. Похоже, он сильно раздражен тем, что ты убежал и что Саматос помог тебе. Но покуда ты находишься здесь, нам можно не беспокоиться о нем, равно как и о тебе.
А теперь летите и забавляйтесь. Не приставайте к лунным зайчикам и не убивайте моих белых кроликов. И возвращайтесь домой, когда проголодаетесь. Пока! Окно в крыше всегда открыто.
И он мгновенно растворился в разреженном воздухе. А ведь только тот, кто никогда на Луне не бывал, и может рассказать вам, какой разреженный там воздух.
— Ну, что ж, счастливо, Роверандом, — промолвил Мью. — Надеюсь, ты получаешь удовольствие, причиняя хлопоты волшебникам. Прощай, пока! Не убивай белых кроликов, и все еще, возможно, будет хорошо — ты благополучно вернешься домой, хочешь ты того или нет.
И Мью улетел столь стремительно, что прежде чем вы бы успели сказать «фью-у-у!», он уже был точкой в небе — и исчез.
Теперь Ровер не только был размером с игрушку, его и звали теперь по-другому. И он был вынужден оставаться на Луне один-одинешенек — не считая, разумеется, Человека-на-Луне и его пса.
Роверандом, как мы теперь тоже будем называть его во избежание путаницы, не возражал ни против чего. Иметь крылья оказалось делом таким увлекательным, а Луна давала так много новых впечатлений и, как выяснилось, была таким исключительно интересным местом, что он забыл и думать, для чего бы это Псаматосу понадобилось посылать его сюда. И много времени утекло, прежде чем он это понял.
А между тем он пережил множество самых разнообразных приключений как в одиночку, так и вместе с лунным Ровером.
Вообще-то он не слишком часто отлетал далеко от башни, ибо на Луне, и особенно на светлой ее стороне, насекомые велики и свирепы. И в большинстве своем они столь бесцветны и прозрачны и столь бесшумны, что, даже если бы они подкрались к вам совсем близко, вы бы вряд ли увидели или услышали их.
Там были очень коварные мухи-меченосцы, большие белые дракономотыльки с огненными глазами, стеклянные жуки с челюстями наподобие стальных капканов; и бледные единорожки с жалом, разящим, словно копье; и пятьдесят семь разновидностей пауков, готовых сожрать все, что бы они ни поймали; и самые ужасные из всех лунных насекомых — летучие тенемыши.
Одни только лунные зайчики, сверкающие и трепыхающиеся, не представляли никакой опасности, и их Ровер не боялся.
Роверандом поступал так, как поступали на этой стороне Луны птицы: он летал мало и преимущественно около дома либо на открытом пространстве с хорошей видимостью — подальше от мест, где могли бы прятаться насекомые. И передвигался он очень тихо, особенно в лесах. Вообще большинство существ здесь старались не производить никакого шума. Даже птицы не щебетали.
Единственные слышимые звуки производили растения. Множество цветов — белокольчики, яснокольчики, серебрянокольчики, звяколокольчики, звонерозы и рифмоцарски, крохосвисты, жеструбы и кремалторны (светло-светло-кремовые), и многие-многие другие с совсем уж непереводимыми названиями весь день напролет издавали мелодичные звуки. А перистые травы и папоротники — небывалоструны, полифоники, меднодуховоязычки и, кроме того, все стучащие и трещащие в лесах, равно как и все тростничковые в молочно-белых прудах, не переставали музицировать тихо и нежно даже ночью. Поистине еле слышимая изысканная музыка не прекращалась там никогда.
Но птицы молчали. Большинство из них были совсем крошечные. Они скакали в серой траве под деревьями, увертываясь от мух и всегда готовых наброситься на них зудопчел. Многие давным-давно утратили крылья или забыли, как ими пользоваться. Роверандом тревожил их в гнездах на земле, когда медленно проплывал через бледные травы, охотясь на маленьких белых мышей или вынюхивая серых белок на опушках лесов.
Что это были за леса! Затканные серебрянокольчиками, звонящими все сплошь тихо и в лад, тянущие колоннадой вверх из этого серебряного ковра длинные черные стволы, покрытые никогда не опадающей светло-голубой листвой — столь густой, что ни один, даже самый сильный телескоп на Земле не дал бы возможности увидеть ни этих стволов, ни серебрянокольчиков под ними…
В более позднее время года все деревья одновременно вспыхивали бледно-золотыми цветами; и поскольку леса Луны практически не имеют края, это, несомненно, оказывало влияние на ее цвет — если глядеть снизу, из нашего мира.
Однако не стоит думать, что Роверандом все свое время проводил около дома. В конечном счете ведь собаки знали, что Человек видит все и всегда придет к ним на помощь. Поэтому они пускались во множество авантюр и были участниками многих увлекательных приключений.
Иногда они отправлялись странствовать, на много дней забывая про дом. Раз или два они совершали вылазки в дальние горы. Сидя там на белых скалах, они оглядывались назад, на сверкавшую далеко-далеко иглу лунной башни, и наблюдали за крохотными, не крупнее лунного Ровера, овцами, стада которых перемещались по склонам холмов. У каждой овцы на шее висел золотой колокольчик, звеневший всякий раз, как она переступала с места на место, набивая полный рот сочной серой травой. И все колокольчики звенели вместе, как единое созвучие, и все овцы сверкали, как снег, и никто никогда не тревожил их. Оба Ровера были слишком хорошо воспитаны (и побаивались Человека-на-Луне), а других собак там не было, равно как не было коров, лошадей, львов, тигров, волков… Да-да, совсем никого из четвероногих, более крупных, нежели кролики и белки, и те игрушечного размера. Единственное исключение составлял изредка попадавший в поле зрения казавшийся огромным белый слон ростом почти с осла. Я не упомянул здесь драконов, потому что они покуда еще не проникли в нашу историю. Тем не менее они были там, но очень далеко от башни, ибо все ужасно боялись Человека-на-Луне. За исключением одного. (Но даже он наполовину боялся…)
Когда бы собаки ни возвращались к башне, влетая в окно, они всегда находили обед свежеприготовленным — как если бы они предупредили о времени своего прибытия. Но при этом они редко видели Человека. Он был занят внизу, в подвалах, откуда вырывались клубы белого пара и облака серого тумана и плыли по ступеням вверх, уносясь в распахнутые окна.
— Что он там делает наедине с собой целый день? — спросил Роверандом Ровера.
— Что делает? — переспросил лунный пес. — О, он всегда ужасно занят. Кстати, с тех пор, как ты прибыл к нам, он выглядит еще более занятым. Я полагаю, он делает сны.
— Зачем ему делать сны?
— М-м, для обратной стороны Луны. На этой стороне ни у кого снов не бывает — все сновидцы уходят туда.
Роверандом сел и почесался: ему не показалось, что такое объяснение хоть что-то прояснило. Однако лунный пес ничего больше не смог ему растолковать, и если вы спросите мое мнение, то я полагаю, что он и не знал об этом больше ничего.
Как бы там ни было, вскоре случилось нечто, заставившее все подобные вопросы улетучиться из головы Ровера. Дело в том, что собаки попали в одну увлекательнейшую переделку. Я бы даже сказал, чересчур увлекательную — пока она происходила. И случилось это по их собственной вине.
Они отсутствовали дома уже несколько дней и зашли гораздо дальше, чем когда-либо с тех пор, как Ровер попал на Луну; и они абсолютно не заботились о том, чтобы подумать, куда несут их ноги. На самом деле они сбились с пути и все отдалялись и отдалялись от башни, полагая при этом, что возвращаются домой. Лунный пес утверждал, что облазил всю светлую сторону Луны и знает ее наизусть (в действительности он был весьма склонен к преувеличениям). Однако со временем и он был вынужден признать, что местность выглядит несколько странно.
— Боюсь, я очень давно здесь не был, — промолвил он наконец, — и начал немножко забывать это место.
На самом-то деле он никогда прежде здесь не был. Нечаянно они забрели слишком близко к полутени на краю темной стороны Луны — туда, где в сумерках среди всяких полузабытых вещей искажаются пути и воспоминания. В тот самый момент, когда они определенно уверили себя, что находятся на правильном пути домой, они вдруг с изумлением обнаружили перед собой какие-то высоченные горы — безмолвные, голые, зловещие; и лунный пес уже больше не претендовал на то, что видел их когда-либо раньше. Они были серые, а не белые, выглядели так, словно были сложены из старого остывшего пепла; и лишенные признака жизни длинные туманные долины пролегали между ними.
Затем пошел снег. На Луне часто идет снег, но «снег» этот (как его там называют), обычно приятный, теплый и совершенно сухой, оборачивается чудесным белым песком, который вдобавок полностью улетучивается. Этот же был похож на наш: он был сырой и холодный. И грязный.
— Я чувствую себя так, будто я бездомный, — сказал лунный пес. — Это совсем как та штуковина, которая так часто падала с неба в городе, где я жил щенком, в том мире — ну, ты знаешь… Ох, ну и печные же трубы там были: высоченные, как лунные деревья! И черный дым, и алый огонь очага… Иногда я чувствую, что устаю от белого цвета. На Луне кошмарно трудно по-настоящему вымазаться.
Теперь вы можете в некоторой степени представить себе вкусы лунного пса. И поскольку сотни лет назад таких городов в мире не было, вы можете предположить также, что он весьма сильно преувеличивал и время, прошедшее с момента его падения через край мира.
Однако именно в этот момент большой и грязный снежный комок залепил ему левый глаз, и он изменил свое мнение.
— Я думаю, эта ерунда заблудилась и свалилась из того мерзкого старого мира, пропади он к крысам и кроликам! — произнес он. — И мы тоже, похоже, заблудились! Давай поищем какую-нибудь дыру и зароемся в нее.
Чтобы найти хоть какую-то дыру, понадобилось некоторое время, и они успели ужасно промокнуть и замерзнуть. Они чувствовали себя так скверно, что, к сожалению, забились в первое же попавшееся укрытие, не приняв мер предосторожности, что необходимо делать в первую очередь, когда находишься в незнакомом месте на самом краю Луны. Укрытие, в которое они влезли, не было дырой — оно было пещерой, и пребольшой. В ней было темно и сухо.
— Здесь премило и довольно тепло, — промолвил лунный пес, закрыл глаза и немедленно погрузился в дремоту.
— Oy! — взвизгнул он почти сразу же, в одно мгновенье приходя в себя, как это умеют собаки. — Здесь слишком тепло!
Он вскочил на ноги. Было слышно, как в глубине пещеры лает маленький Роверандом. И когда он пошел посмотреть, в чем дело, то увидел струйку огня, тянущуюся по полу в их сторону. В тот миг он больше не чувствовал себя бездомным, тоскующим по огню очага. Он схватил Роверандома за загривок, быстро, как молния, кинулся вон из пещеры и, выскочив из нее, буквально взлетел на вершину скалы, находящейся рядом со входом.
Там они и сидели, дрожа и глядя на вход, и это было чрезвычайно глупо с их стороны. Им бы надо было нестись домой — или куда угодно — быстрее ветра. Как вы видите, лунный пес знал о Луне не все, иначе он знал бы, что это было логовище Великого Белого Дракона — того самого, который боялся Человека лишь наполовину (и то лишь когда тот бывал рассержен). Сам Человек слегка опасался Дракона. «Эта чертова тварь», — называл он его, когда вообще упоминал о нем.
Как вам, вероятно, хорошо известно, все белые драконы происходят с Луны. Однако этот побывал в нашем мире и вернулся обратно, так что он кое-что повидал. Это он сражался с Красным Драконом в Пещере драконов во времена Мерлина — о чем вы можете прочесть во всех наиболее достоверных книгах по истории того времени, — после чего тот, другой дракон стал О-очень Красным. Это он позже причинил много вреда на Трех Островах. Оттуда он направился на вершину Сноудона, где жил некоторое время. И пока он там находился, люди не утруждали себя скалолазанием — за исключением одного, которого Дракон чуть было не поймал, когда тот выпивал прямо из горлышка. Человек этот свернул свое занятие столь быстро, что бутылка так и осталась валяться на вершине, дав основание множеству людей следовать сему дурному примеру.
Долгое время спустя, вскоре после исчезновения короля Артура, в эпоху, когда драконьи хвосты стали почитаться большим деликатесом у саксонских королей, Дракон перелетел оттуда в Гвинфу. Гвинфа находится совсем неподалеку от края мира, и оттуда было несложно перелететь на Луну, особенно столь мощному и чудовищно гадкому дракону, как этот. С тех пор он так и жил на краю Луны, поскольку не знал точно, насколько сильными могут быть заклинания и ухищрения Человека-на-Луне.
Тем не менее это не мешало ему время от времени вмешиваться в цветовую гамму Луны.
Иногда, когда у него случались драконьи пирушки или приступы раздражения, он испускал из своей пещеры настоящее пламя, красное или зеленое, и нередко оттуда вылетали тучи дыма. Раз или два он всю Луну затягивал красным дымом, так что совершенно гасил ее свет.
В таких случаях Человек-на-Луне наглухо запирался у себя (и запирал свою собаку) и говорил только: «Опять эта чертова тварь!» Он никогда не объяснял, какая тварь или где она живет, — он просто спускался в подвалы, раскупоривал свои лучшие заклинания и старался прояснить порядок вещей так быстро, как только было возможно.
Теперь вы знаете все. И если бы собаки знали хотя бы половину этого, они не стояли бы на месте. Но они стояли так по меньшей мере столько времени, сколько понадобилось мне, чтобы объяснить вам, что такое Белый Дракон. И за это время весь Дракон целиком — белый, с зелеными глазами, поминутно испускающий зеленый огонь и выдыхающий, подобно паровозу, клубы черного дыма, выполз из пещеры.
Затем он издал совершенно ужасающий рев. Горы содрогнулись и отозвались эхом. Снег испарился, лавины обрушились, водопады застыли.
У Дракона были крылья, похожие на паруса кораблей (когда те еще были парусниками, а не паровыми машинами). И он не остановился бы ни перед чем, чтобы убить кого угодно, начиная с мыши и кончая императорской дочерью. Он был настроен убить этих двух собак, о чем и предупредил их несколько раз, прежде чем подняться в воздух.
Это была его ошибка: псов как ветром сдуло с их скалы. И они с такой скоростью понеслись оттуда прямо по ветру, все быстрей и быстрей, что сам Мью был бы горд за них.
Дракон последовал за ними, хлопая крыльями, как дракон-хлопушка, и треща ими, как дракон-трещотка, сбивая верхушки гор и заставляя все овечьи колокольчики звонить, как колокол при пожаре. (Теперь вы поняли, для чего были нужны колокольчики?!)
К счастью, на сей раз прямо по ветру было верное направление. А кроме того, как только колокольчики обезумели, из башни вылетела гигантская ракета. Ее можно было увидеть с любой точки Луны: будто золотой зонтик взорвался тысячей серебряных кистей, отчего в нашем мире вскоре проистек непредсказанный дождь падающих звезд.
Если для бедных собак это послужило указанием, куда им лететь, то для Дракона являлось как бы предостережением. Но он уж слишком «набрал обороты», чтобы обращать внимание на подобные вещи.
Итак, сумасшедшая погоня продолжалась. Если вы когда-нибудь видели птицу, охотящуюся за бабочкой, и если вы можете представить себе более чем гигантскую птицу, охотящуюся за двумя более чем незначительными бабочками среди белых гор, тогда вы только-только приблизились к представлению о рывках и увертываниях на волосок от гибели и о диких зигзагообразных бросках этого полета домой. Собаки не преодолели еще и полпути, а Роверандом уже не раз хвостом ощущал позади жаркое дыхание.
Что же в это время делал Человек-на-Луне?
Ну, сначала он выпустил эту огромную ракету. Затем он произнес: «Чертова тварь!», и еще: «Чертовы щенки! Они вызовут преждевременное затмение!» И вслед за тем он спустился в подвалы и раскупорил кромешно-черное заклинание, видом напоминавшее желеподобную смесь дегтя с медом и пахнувшее, как Пятое ноября вперемешку с квашеной капустой.
В этот самый момент Дракон, вытянув громадную когтистую лапу, начал заход над башней, чтобы сшибить Роверандома прямо в никуда. Но так и не сшиб: Человек-на-Луне выстрелил из нижнего окна заклинанием и со всплеском поразил им Дракона в желудок (который у всех драконов особенно чувствителен). И затем он резко крутанул им, словно рычагом.
Дракон, потеряв от боли соображение, не сумел справиться с управлением и с грохотом врезался в гору. И трудно сказать, чему был нанесен больший ущерб — его носу или горе: и то, и другое «вышло из формы».
Итак, обе собаки ввалились внутрь башни через верхнее окно и еще целую неделю никак не могли отдышаться. А Дракон медленно, петляя из стороны в сторону, полетел восвояси и еще много месяцев тер нос.
Следующее затмение сорвалось, потому что Дракон был слишком занят зализыванием своего обожаемого пузика и не уделил этому внимания. И у него так и не сошли черные пятна — там, где его поразило заклинание. Боюсь, они теперь уже никогда не сойдут. Поэтому с тех пор его зовут Пятнистое Страшилище.
3
День спустя Человек-на-Луне посмотрел на Роверандома и сказал:
— Ты был на волосок от гибели. Похоже, светлую сторону ты исследовал совсем неплохо для молодой собаки. Думаю, когда ты наконец отдышишься, тебе стоит посетить другую сторону.
— А мне можно? — спросил лунный пес.
— Тебе это не пойдет на пользу, — сказал Человек, — да я и не советую. Ты можешь увидеть там то, от чего почувствуешь себя еще более бездомным, нежели от огня и дымовых труб, и что может оказаться не лучше драконов.
Лунный пес не залился краской только потому, что не мог этого сделать. Он ничего не сказал, но пошел и сел в углу и стал с изумлением думать о том, сколько же этот старый человек знает обо всем, что происходит, и обо всем, что говорится. Кроме того, он на какое-то время задумался, что означают слова старика. Но ненадолго: он был парень легкомысленный.
Что касается Роверандома, то когда он наконец спустя несколько дней отдышался, Человек-на-Луне пришел и свистнул ему
Затем они шли все вниз и вниз по ступенькам, в подвалы, прорытые в скале и имевшие крохотные окошки, глядевшие по разные стороны пропасти на дикие лунные места, и затем по тайным ступеням, которые, как казалось, вели прямо в основание гор; и так до тех пор, пока, по прошествии долгого времени, не очутились в полностью затемненном месте и не остановились — хотя голова Роверандома продолжала кружиться от всех этих миль ввинчивания вглубь подобно пробке.
В полной темноте Человек-на-Луне засветился бледным светом, наподобие светляка, и это был их единственный источник света. Его было тем не менее вполне достаточно, чтобы разглядеть большой люк в полу. Старик потянул люк на себя. И по мере того как тот приподнимался, казалось, тьма истекает из отверстия, подобно туману, так что Роверандом больше не мог различить сквозь нее даже слабого мерцания, исходившего от Человека.
— Вниз, ступай вниз, хорошая собака, — произнес голос из черноты.
И вы вряд ли удивитесь, если услышите, что Роверандом не был хорошей собакой и не мог сдвинуться с места. Он прижал уши и отполз в самый дальний угол: он гораздо больше боялся этой дыры, чем старика.
Однако ничто не помогло. Человек-на-Луне просто поднял его и швырнул прямо в черную дыру. И, падая, падая в никуда, он слышал, как тот кричит ему, уже издали:
— Падай прямо и затем лети по ветру! Жди меня на другом конце-е-е!..
Это должно было бы его утешить, но не утешило. Позже Роверандом всегда говорил, что даже падение через край мира не могло бы быть хуже. Это был самый отвратительный миг во всех его приключениях. Когда бы он ни подумал о нем, у него всегда возникало чувство пустоты в животе. Вы и теперь можете быть уверены, что он опять переживает все это, когда громко скулит и дергается во сне на коврике у камина.
Однако все когда-нибудь подходит к концу. Спустя некоторое время падение начало замедляться и наконец почти полностью прекратилось. Остальной путь Роверандом проделал при помощи крыльев, и это напоминало полет все вверх и вверх через большую печную трубу. К счастью, ему всю дорогу помогал сильный сквозняк.
Как же он обрадовался, когда, наконец, добрался до верха!
Там он и лежал, тяжело дыша, на краю дыры, на другом ее конце, и послушно, хотя и с беспокойством, ждал Человека-на-Луне.
Тот появился еще не скоро, и у Роверандома достало времени разглядеть, что он находится на дне глубокой темной лощины, окруженной низкими темными холмами. Казалось, на их вершинах отдыхают черные облака, и между облаками виднелась только одна звезда.
Внезапно песик почувствовал, что очень хочет спать. Какая-то птица пела неподалеку в темных мрачных кустах усыпляющую песню, и это было странно и удивительно после немых крошечных птичек светлой стороны, к которым он привык. Он смежил веки.
— Эй, псина, просыпайся! — услышал он сквозь сон и вскочил как раз вовремя, чтобы увидеть, как Человек вылезает из дыры по серебряному канату, который в тот момент ловко закреплял на ближайшем дереве огромный бледно-серый паук (гораздо крупнее Человека).
Наконец Человек-на-Луне вылез и сказал пауку:
— Спасибо! Ну, а теперь живо убирайся!
И что бы вы думали: паук убрался, с превеликим удовольствием. На темной стороне Луны живут черные пауки, весьма ядовитые, хотя, возможно, и не такие огромные, как чудовища светлой стороны. Они ненавидят все белое, или белесое, или светлое, но особенно они ненавидят белесых пауков светлой стороны: этих они ненавидят люто — как богатых родственников, редко наносящих визиты своим не столь удачливым собратьям. Серый паук рухнул по своему канату обратно в дыру, и в этот самый миг из дупла вывалился черный паук.
— Эй-эй! — закричал старик черному пауку. — А ну-ка, назад! Это моя личная дверь, не забывай! Сделаешь мне гамак покрепче вон из тех двух тисов, и я, так и быть, прощу тебя.
— Ну и долгое же это дело — карабкаться сначала вниз, а потом вверх, сквозь середину Луны, — сказал он Роверандому. — Думаю, не помешал бы небольшой отдых, пока они не прибыли. Знаешь, они очень милые, но требуют порядочно энергии. Конечно, я мог бы прибегнуть к крыльям, да только я от них быстро устаю. А кроме того, это означало бы необходимость расширить дыру — ведь она не соответствовала бы моим габаритам с крыльями. Кстати сказать, я великолепный канатолаз.
— И как тебе эта сторона? — продолжал он. — Темная со светлым небом, да? А та была светлая с темным небом… Полная противоположность. Только здесь гораздо меньше настоящего цвета — ну, того, что я зову настоящим цветом: громкого и многозвучного.
Вон, видишь: чуть-чуть мерцает под деревьями? Огнебабочки, алмазные жуки, рубиномотыльки и все такое… Чересчур крошечные, чересчур — как все яркое на этой стороне. И живут ужасно — в соседстве, хм, с совами размером с орла, черными, как смоль, и с воронами, бесчисленными, как воробьи, размером с грифа, и со всеми этими черными пауками… Однако что лично мне здесь меньше всего по нраву, так это бархатистые куцехвостки. Ни перед чем не останавливаются, летают где попало в облаках целыми тучами и не убираются даже с моей дороги. Стоит мне испустить сияние, как они тут как тут и забивают мне всю бороду…
И все же у этой стороны есть свои прелести, юноша, и прежде всего та, что ни один человек и ни один пес с Земли, кроме тебя, не видел ее! Разве что во сне.
Тут Человек внезапно прыгнул в гамак, который, пока он говорил, сплел черный паук, и в одну секунду уснул.
Роверандом сидел в одиночестве и наблюдал за ним, опасливо поглядывая, нет ли поблизости черных пауков. Небольшие мерцающие огоньки, красные, зеленые, золотые и голубые, вспыхивали и передвигались то здесь, то там под темными неподвижными деревьями. Небо было блеклое, со странными звездами над плывущими клочковатыми бархатными облаками. Тысячи соловьев, казалось, заливались еле слышно где-то в долине за ближайшими холмами.
И затем вдруг Роверандом различил звук детских голосов — или эхо эха голосов, — донесшийся до него вместе с внезапным мягким дуновением ветерка. Он выпрямился и залаял так громко, как еще ни разу не лаял с тех пор, как началась наша история.
— О, боже! — вскричал Человек-на-Луне, дико подскочив со сна и вываливаясь из гамака на траву, почти на хвост Роверандому. — Они что, уже прибыли?
— Кто? — спросил Роверандом.
— Если ты их не слышал, так чего же брешешь? — сказал старик. — Пошли. Нам сюда.
Они начали спускаться по длинной тропе под нависшими кустами, отмечаемой слабым свечением камней по сторонам. Тропа уводила все дальше. Кусты сменились пиниями; ночной воздух был напоен ароматом сосны. Затем тропа начала карабкаться вверх, и спустя некоторое время они выбрались на вершину — самую низкую в кольце окруживших их холмов.
Роверандом заглянул вниз, в соседнюю долину, и все соловьи вдруг, словно по сигналу, прекратили петь. В воздухе поплыли детские голоса, ясные и нежные: много-много поющих голосов, сливающихся в единую музыку волшебной песни. Старик и пес дружно бросились вприпрыжку вниз по склону холма. И клянусь, Человек-на-Лyне прямо-таки перелетал со скалы на скалу!
— Давай-давай! — торопил он. — Я — козел бородатый, седой и лохматый, и тебе меня не поймать!
И Роверандому приходилось лететь изо всех сил, чтобы не отставать.
Но вот внезапно перед ними открылся отвесный обрыв, не очень высокий, но гладкий и блестящий, как антрацит. Заглянув за край, Роверандом увидел внизу сад в сумеречном свете. И по мере того как он смотрел, сумерки сменялись мягким сиянием полуденного солнца. Однако он так и не смог обнаружить, откуда исходил свет, заливавший все это скрытое отовсюду место, но абсолютно не проникавший вовне.
Внизу раскинулось множество длинных-предлинных лужаек с фонтанами, и повсюду были видны дети. Одни танцевали, словно в полудреме, другие блуждали, как лунатики, разговаривая сами с собой. Некоторые пробуждались от глубокого сна, иные уже совсем проснулись и бегали, смеясь, толкались, собирали букеты, строили беседки, ловили бабочек, перекидывались мячами, карабкались на деревья… И все они пели.
— Откуда они здесь? — спросил Роверандом, озадаченный и очарованный.
— Из дому, конечно, из постели, — сказал Человек.
— Но как они сюда попали?
— А вот этого тебе никогда не узнать. Тебе крупно повезло — как и любому, кому посчастливилось здесь очутиться, каким бы путем он сюда ни попал. Но дети попадают сюда совсем не так, как ты. Некоторые из них бывают здесь часто, другие редко. Я делаю большую часть их снов. Ну, какую-то часть они, конечно, приносят с собой — как завтрак в школу… Правда, как это ни неприятно, существуют и другие сны — их делают пауки. Но только не в этой долине, и если я не ловлю их за этим занятием. Ну, а теперь пошли, поучаствуем!
Темный обрыв круто уходил вниз. Он был слишком гладким даже для паука, не всякий бы осмелился даже попробовать спуститься. Да и потом, ведь в саду были скрыты сторожевые посты…
…не говоря уже о Человеке-на-Луне, без участия которого все происходящее, в частности, было бы неполным, поскольку все частности в некотором смысле являлись его собственной частью.
И вот теперь он скользил в самый центр этой своей части. Он просто сел и поехал, как на санках — фью-у-у, — прямо в середину толпы детей, с Роверандомом, крутящимся у него на макушке: тот совершенно забыл, что может летать. Или мог — потому что, когда он, наконец, смог твердо встать на ноги, там, внизу, то обнаружил, что у него больше нет крыльев.
— Что эта собачка делает? — спросил Человека один из малышей. Роверандом снова и снова вертелся вокруг себя, как волчок, пытаясь заглянуть за спину.
— Ищет свои крылья, малыш. Он думает, что они стерлись, пока он съезжал вниз, но на самом-то деле они у меня в кармане. Ведь здесь, внизу, крылья запрещены: никто не имеет права покинуть это место без разрешения, правда?
— Да! Дед-Борода-во-Сто-Лет! — закричали одновременно около двенадцати голосов, а один мальчик ухватил старика за бороду и шустро вскарабкался по ней к нему на плечо. Роверандом ожидал, что вот, прямо сейчас, он превратится в мошку, или в ластик, или во что-нибудь такое… Но…
— Черт возьми, а из тебя выйдет неплохой канатолаз, сынок! — произнес Человек. — Я буду давать тебе уроки.
И он подбросил мальчика высоко-высоко в воздух. И — ничуть не бывало: тот не упал на землю, а… встал в воздухе. Человек-на-Луне достал из кармана серебряный канат и кинул ему.
— Ну-ка, слезай быстренько, — сказал он, и мальчишка соскользнул прямиком старику в руки, где его вдобавок еще и хорошенько пощекотали.
— Ты проснешься, если будешь так громко смеяться, — сказал Человек и, опустив малыша на траву, вернул его в толпу.
Роверандом, предоставленный сам себе, только-только направился к чудесному желтому мячику («Ну совсем как мой, у меня дома…» — подумал он), как вдруг услышал голос, который, несомненно, был ему хорошо знаком.
— Это же моя собачка! — произнес голос. — Моя маленькая собачка! Я всегда знал, что она настоящая. Кто бы мог подумать, что она здесь! А я-то все искал и искал ее на берегу, и звал ее, и вспоминал каждый день!
Как только Роверандом услышал этот голос, он сел на задние лапы и начал «просить».
— Моя «просящая» собачка! — сказал мальчик (ну конечно же, это был он!), подбежал и погладил пса по спине. — Ты куда пропал?
Однако Роверандом смог только произнести:
— Ты меня понимаешь?
— Конечно, — отвечал мальчик. — Просто в тот раз, когда мама принесла тебя домой, ты совсем не хотел понимать меня, хоть я и старался изо всех сил разговаривать с тобой лаем. И я сомневаюсь, чтобы ты сам пробовал мне что-нибудь говорить: мне казалось, ты все время думаешь о чем-то другом.
Роверандом сказал, что он очень извиняется, и рассказал мальчику, как выпал у него из кармана, и про Псаматоса и Мью, и вообще обо всех событиях, которые произошли после того, как он потерялся.
Вот каким образом мальчик и его братья узнали об этом чудном, живущем в песке старикане, а также о множестве других полезных вещей, которые в противном случае остались бы им неизвестны. Имя «Роверандом» показалось мальчику замечательным.
— Я тоже буду звать тебя так, — сказал он. — И не забывай, что ты все-таки принадлежишь мне!
Потом они бегали, играли в мячик, и еще в прятки, и в долгую прогулку, и в охоту на кроликов (разумеется, с единственным результатом — удовольствием, поскольку кролики существовали только в воображении), и в «чей плеск в пруду громче», и во множество других игр, одну за другой, бесконечные века; и они нравились друг другу все больше и больше…
Мальчик все кувыркался и кувыркался на росистой лужайке, хотя детям, казалось, давным-давно уже пора было спать. (Похоже, в этом месте никто не обращал внимания ни на сырую траву, ни на время идти спать.) А песик снова и снова прыгал через него и при этом стоял на голове, как не сделала бы ни одна собака в мире со времен дохлой собаки Матушки Хаббард . А мальчик хохотал и…
…вдруг исчез, совершенно неожиданно, бросив Роверандома на лужайке одного!
— Он проснулся, вот и все, — сказал Человек-на-Луне, внезапно появившись. — Отправился домой, и как раз вовремя. О! У него до завтрака всего четверть часа. Сегодня утром он пропустит прогулку на пляже. Ну, что ж! Боюсь, нам тоже пора…
Итак, крайне неохотно Роверандом отправился вместе со стариком на светлую сторону Луны.
Всю дорогу они шли пешком, что заняло у них очень много времени. Роверандому это путешествие совсем не показалось приятным, а ведь они видели всякие необычности и с ними происходили разнообразные приключения — разумеется, совершенно безопасные, поскольку Человек-на-Луне находился рядом. Это было весьма кстати, потому что в трясинах жило множество премерзких, наводящих ужас существ, которые в ином случае мгновенно бы сцапали нашего песика.
Темная сторона была столь же сырой, сколь сухой была светлая сторона, и заполняли ее самые необычайные растения и твари, о которых я обязательно рассказал бы вам, если бы Роверандом обратил на них хоть сколько-нибудь внимания. Но он не обратил: он все время думал о саде и мальчике.
Наконец они добрались до сумеречного края и в последний раз оглянулись на пепельные долины, в которых жило множество драконов. А прямо перед ними, за проходом среди гор, уже расстилалась Великая Белая Равнина с сияющими скалами. Они увидели наш мир, восходящий над плечом лунных гор, — огромную, круглую зелено-золотую луну, — и Роверандом подумал: «Там живет мой мальчик!» Эта луна выглядела устрашающим и громадным выходом куда-то.
— Сны сбываются? — спросил он.
— Некоторые из моих — да, — ответил старик. — Некоторые, но не все. И редко какие прямо сразу или в точности в том виде, в каком привиделись. Но почему ты спросил про сны?
— Я только поинтересовался, — произнес Роверандом.
— Из-за мальчика, — сказал Человек. — Я так и думал.
И затем он вытащил из кармана телескоп, который растянулся на неслыханную длину.
— Чуть-чуть взглянуть, я думаю, тебе не повредит, — промолвил он.
Роверандом посмотрел в телескоп, когда ему удалось, наконец, зажмурить один глаз и оставить открытым второй.
Он ясно увидел наш мир. Дальний конец лунной дорожки падал прямиком на море. Ему показалось, что он разглядел — еле различимо — длинные линии, прочерчиваемые стремительно скользящими по дорожке вниз крошечными людьми, но он не был полностью уверен. Свет луны быстро меркнул. Разгорался день.
Внезапно он увидел бухту песчаного колдуна. (Но ни следа Псаматоса! Тот не допускал, чтобы за ним подглядывали.) Спустя некоторое время в круглое поле зрения вступили два маленьких мальчика, идущих по песку, взявшись за руки. «Ищут раковины — или меня?» — подумал пес.
Картина быстро сдвинулась, и перед ним предстал белый дом на обрыве, с садом, сбегающим к морю. И в воротах — вот уж неприятный сюрприз! — он увидел старого волшебника с его старой зеленой шляпой на затылке и расстегнутым жилетом, сидящего на камне и курящего трубку, — как если бы ему ну совершенно нечего было делать, кроме как вечно сидеть и наблюдать.
— Что делает там, в воротах, старый Арта-как-вы-там-его-зовете? — спросил Роверандом. — Я-то думал, он давно обо мне забыл. Его каникулы еще не закончились?
— Нет, он поджидает тебя, моя псина. Он не забыл. Если ты вернешься туда прямо сейчас, настоящий или игрушечный, он в ту же секунду наложит на тебя какое-нибудь новое заклятье. Это не из-за того, что он так ценит свои штаны — их вскоре после того случая починили, но он чрезвычайно раздосадован тем, что Саматос прервал его колдовство. Правда, Саматос еще не оставил попыток восстановить с ним отношения.
И сразу вслед за тем Роверандом увидел, как ветер срывает с головы Артаксеркса шляпу и за ней срывается волшебник. И вот — полюбуйтесь! — на его штанах красовалась великолепная заплата, ярко-оранжевая с черными разводами.
— А я-то думал, волшебники способны лучше чинить свои штаны… — сказал Роверандом.
— Да, но он-то считает, что сделал это прекрасно! — сказал старик. — Он отколдовал кусок чьих-то занавесок. Люди получили страховку в случае пожара, он же получил красочное пятно, и обе стороны остались довольны. Тем не менее ты прав: я полагаю, это неудачный ход. Прискорбно видеть, после того как знаешь человека столько веков, что его магия слабеет… Однако для тебя это, возможно, и удача.
Человек-на-Луне щелчком свернул телескоп, и они продолжили путь.
— Возьми назад свои крылья, — сказал он, когда они достигли башни. — Ну, а теперь лети и забавляйся. Не приставай к лунным зайчикам, не убивай моих белых кроликов и возвращайся домой, когда проголодаешься или когда у тебя что-нибудь заболит.
Роверандом сразу же полетел искать лунного пса, чтобы рассказать ему про другую сторону Луны. Однако тот слегка ревновал, что пришельцу разрешили увидеть то, что не разрешали ему, и сделал вид, что ему совершенно не интересно.
— Все это звучит премерзко, — прорычал он. — Уверен, мне не хочется это увидеть. Полагаю, теперь тебе будет скучно на светлой стороне, где у тебя есть только я и нет твоих двуногих друзей. Жаль, что персидский волшебник так уперся и ты не можешь вернуться домой.
Роверандом был слегка уязвлен. Он снова и снова говорил лунному псу, что очень рад своему возвращению и что ему никогда не будет скучно на светлой стороне.
Вскоре они опять стали добрыми друзьями и продолжали заниматься вместе массой самых разнообразных вещей.
