– Это Пэлас?

– Да? – Я моргаю, прокашливаюсь, шмыгаю носом. – Кто это?

Нахожу глазами часы: 5:42. Воскресное утро. Похоже, весь мир присоединился к замыслу Виктора Франса – не дать мне выспаться. «Рождественский календарь, календарь… рока…»

– Это Триш Макконнелл, детектив Пэлас. Простите, что разбудила.

– Ничего… – Я зеваю и потягиваюсь. С Макконнелл я несколько дней не виделся. – Что случилось?

– Просто… еще раз простите, что беспокою, но у меня телефон вашего потерпевшего.

Через десять минут она у меня дома – маленький город, пустые улицы – и мы сидим за неприбранным кухонным столом, шатающимся, когда с него берут или ставят чашку кофе.

– Все не могла отделаться от мыслей о месте происшествия. – Макконнелл одета по всей форме, по штанинам голубых брюк тянется узкий серый кант. Лицо внимательное, собранное, ей есть что сказать. – Все думала о нем.

– Да, – тихо признаюсь я, – я тоже.

– Все там казалось каким-то… вы меня понимаете?

– Понимаю.

– А главное, отсутствие телефона. Все носят телефоны с собой. Всегда и всюду. Даже теперь, верно?

– Верно.

Кроме жены Денни Дотсета.

– Ну вот, – Макконнелл выдерживает паузу, таинственно поднимает палец, раздвигает уголки губ в хитрой улыбке. – Два дня назад, посредине смены в седьмом секторе, до меня дошло. Кто-то спер у него телефон.

Я киваю с умным видом, как будто учитывал и такую возможность, но отбросил по неким высшим соображениям, а сам готов дать себе пинка, потому что совсем забыл про телефон.

– Думаете, убийца забрал его телефон?

– Нет, Генри. То есть детектив. – Макконнелл мотает тугим черным хвостиком на затылке. – Вы же сказали, что бумажник остался при нем. Бумажник и ключи. Если бы убили ради ограбления, то забрали бы все, верно ведь?

– Если убили не ради телефона, – добавляю я. – Что в нем? Номера. Или фото? Какая-то информация.

– Не думаю.

Я встаю, чтобы поставить чашки в мойку, и столик дребезжит мне вслед.

– Вот я и подумала: если не убийца, значит, там кто-то побывал, – продолжает Макконнелл. – Кто-то в том «Макдоналдсе» вытащил телефон из кармана мертвеца.

– Серьезное преступление. Мародерство.

– Да, – кивает Макконнелл, – но давайте прикинем риски.

Я оглядываюсь на нее от стойки, где насыпаю в чашки растворимый «Мистер Кофе».

– Простите?

– Скажем, я – обычный гражданин. Не бездомный, не нищий, раз ем в ресторане ночью буднего дня.

– Согласен.

– У меня есть работа, но платят гроши. Если сбыть мобильник скупщикам металла, которые интересуются кадмием, это серьезная прибавка. Хватит, чтобы продержаться месяц-другой, может даже, чтобы под конец бросить работу. Вот плюс – существенные шансы на значительное вознаграждение.

– Конечно-конечно, – подтверждаю я. Мне нравится ход ее рассуждений.

– И вот я стою там, а копы уже выехали, – продолжает Макконнелл. – Я прикидываю, что есть десятипроцентная вероятность попасться.

– Когда копы уже в пути? Двадцать пять процентов.

– Один из них – Майкельсон. Восемнадцать процентов.

– Четырнадцать.

Она смеется. Я тоже смеюсь, но при этом вспоминаю отца, и Шекспира, и Туссена. В контексте новых времен концепцию мотивов приходится пересмотреть.

– Зато, если попадешься, это не просто обвинение и суд, а стопроцентная вероятность умереть в тюрьме.

– Ну я молод, – она еще не вышла из роли. – И самоуверен. Я решаю рискнуть.

– Хорошо, заинтриговали, – киваю я, подливая в кофе молока. – Кто же взял телефон?

– Тот паренек. Тот, что стоял за стойкой.

Я сразу вспоминаю, о ком она говорит. Мальчишка с сальными лохмами, скрывающими рябое от угрей лицо. Взгляд, мечущийся между ненавистным боссом и ненавистными копами. Усмешка, которая так и кричит: «Я вас обыграл, гады!»

– Вот сукин сын, – я качаю головой. – Настоящий.

Макконнелл сияет. Она служит с февраля прошлого года, это сколько же получается? Четыре месяца настоящей службы до дня, когда кто-то врезал обухом топора по лицу всего мира.

– Я радировала в диспетчерскую, что покидаю сектор – знаете, никому теперь и дела нет, – и поехала прямо в «Макдоналдс». Мальчишка, как увидел мое лицо, бросился бежать. Перепрыгнул через стойку – и к двери, через стоянку, по снегу. А я такая: только не сегодня, приятель! Только не сегодня.

– Только не сегодня, – смеюсь я.

– Ну вот. Я достала личное оружие и пустилась в погоню.

– Не может быть!

– А вот!

Потрясающе. Макконнелл ростом немногим выше пяти футов, ей двадцать восемь, и она одна растит двоих детей. Она уже на ногах, жестикулирует, расхаживая по кухне:

– Он мчится к игровой площадке, несется, как вездеход, по льду и лужам, а я ору: «Полиция! Стоять, ублюдок!»

– Не кричали вы «Стоять, ублюдок!»

– Кричала. Понимаете, Пэлас, мне ведь больше не представится случая гнаться за преступником с воплем «Стоять, ублюдок!»

Макконнелл надела на парня наручники и тут же насела на него, прямо на заснеженной детской площадке на Вест-стрит. Парень раскололся. Он толкнул мобильник дамочке с голубыми волосами по имени Беверли Маркель, у нее магазин старья в бывшем ломбарде рядом с окружным судом. Маркель – золотой мешок, у нее казна полна золотыми монетами и слитками, но она еще прирабатывает скупкой краденого. Макконнелл пошла по следу. Беверли уже перепродала телефон жирному психу по имени Конрад, собирающему литиевые батареи для связи с пришельцами, которые мчатся из туманности Андромеды с флотом спасательных кораблей для человечества. Макконнелл нанесла визит Конраду и сумела внушить ему, что явилась не из другой галактики, а из полиции, после чего он понуро вернул чудом уцелевший телефон.

Я вознаграждаю драматический финал протяжным одобрительным свистом и аплодисментами. А Макконнелл выкладывает на стол между нами тонкий черный смартфон, гладкий и блестящий. Телефон той же модели, что у меня, и на мгновение я теряюсь, решив, что он и есть мой. Что Питер Зелл как-то завладел мобильным телефоном детектива Генри Пэласа.

– Ну, констебль Макконнелл! – Я сгребаю со стола телефон, ощущаю в ладони его прохладную тяжесть. – Работа настоящего полицейского!

Она опускает взгляд на свои ладони, поднимает на меня, и деловой разговор окончен. Просто два человека сидят в легкой утренней тишине у окна маленькой белой кухни, а за окном пробивается сквозь низкую мглу солнце. У меня из окна очень приличный вид, особенно для первого взгляда с утра: несколько зимних сосен, поля за ними, олений след на снегу.

– Вы когда-нибудь станете прекрасным детективом, констебль Макконнелл.

– Я знаю, – она сверкает улыбкой и допивает кофе. – Обязательно стану.

На осветившемся экране телефона меня встречает знакомая фотография Кайла Литтлджона, племянника Питера Зелла. Мальчик, растопырив локти, надвигает на лицо гигантскую хоккейную маску.

«Малыш, должно быть, в восторге», – думаю я и закрываю глаза при этой мысли, быстро смаргиваю ее. Занимайся делом. Не отвлекайся.

Первое, что я отмечаю: за три месяца истории «недавних звонков» на номер, помеченный как «София Литтлджон», сделано всего два. Один – в прошлое воскресенье, 9:45. Продолжительность разговора двенадцать секунд, в самый раз, чтобы выслушать ответ голосовой почты. Или чтобы она услышала, узнала голос и дала отбой. Второй, полуминутный, разговор состоялся в день его смерти, в понедельник, в 11:30 утра.

Я достаю тетрадку, записываю факты и соображения. Тихо шуршит по бумаге карандаш, за спиной булькает новая порция кофе.

Второй факт: за те же три месяца состоялось семь разговоров с абонентом, помеченным как «Дж Т Т». Обычно по вечерам понедельника, возможно, договаривались сходить вместе на «Далекий белый блеск». Последний входящий звонок случился в прошлый понедельник, в 1:15 и длился минуту сорок секунд.

Любопытно, любопытно. Очень любопытно. Еще раз спасибо, констебль Макконнелл.

От третьего факта сердце у меня колотится так, что я замираю с телефоном в руке и не слышу возмущенного писка кофеварки. Уставился на экран, а в голове буря и цунами. Потому что в десять вечера накануне своей смерти Питер Зелл двадцать две секунды говорил по безымянному номеру. И сорок пять секунд ровно в десять часов сутками раньше.

Я прокручиваю список, пальцы мои все быстрее пляшут по экрану. Каждый вечер в десять часов, один и тот же номер. Исходящий звонок. Разговор не больше минуты. Каждый вечер.

Телефон Питера Зелла ловит сеть у меня из дома так же, как мой: на индикаторе всего два деления. Я набираю таинственный номер, и после двух гудков абонент отвечает:

– Алло?

Голос на том конце как сквозь туман, глухой и растерянный. Вполне понятно. Не каждый день вам звонят с мобильного покойника.

Но я сразу узнаю ее.

– Мисс Эддс? Это детектив Генри Пэлас из полиции Конкорда. Боюсь, что нам придется еще раз побеседовать.

Она приходит раньше времени, но я – еще раньше, и мисс Эддс, увидев, что я жду, направляется прямо ко мне. Я привстаю – призрачное эхо отцовской вежливости, – а она забирается за столик с другой стороны. Она еще не уселась, а я уже сообщаю, что благодарен за встречу и ожидаю подробного рассказа о ее знакомстве с Питером Зеллом и обстоятельствах его смерти.

– Господи, детектив, – мягко восхищается она, раскрывая толстое глянцевое меню, – вы зря времени не теряете!

– Не теряю, мэм.

И еще раз произношу перед ней крутую уверенную речь. Мол, выкладывай все, что тебе известно. Она лгала мне, умалчивала, и теперь я даю понять, что больше такого не потерплю. Наоми Эддс разглядывает меня, вздернув брови. На губах темно-красная помада, глаза большие и темные. И белая дуга скальпа.

– А если нет? – спрашивает она, невозмутимо листая меню. – В смысле, если я не стану рассказывать все?

– Дело в том, что вы – свидетель, мисс Эддс. Учитывая ту информацию, которой я теперь располагаю, ваш номер в телефонном списке потерпевшего…

Я с утра отрепетировал речь, повторил несколько раз, хоть и надеялся, что до нее не дойдет. Увы! Но надо было еще потренироваться. Подобная крутость куда легче дается, когда имеешь дело с Виктором Франсом.

– И учитывая, что при нашей прошлой беседе вы предпочли об этом промолчать…

Фактически, я имею основания для задержания.

– Моего задержания?

– Я могу вас арестовать. По закону штата. И по федеральному тоже. Пересмотренный уголовный кодекс Нью-Гэмпшира, раздел… – я выдергиваю из сахарницы пакетик с песком. – Запамятовал номер раздела.

– Хорошо, я поняла, – серьезно кивает она и улыбается, а я перевожу дыхание, но она, оказывается, не закончила. – И надолго задержать?

– До… – Я опускаю глаза, отвожу взгляд. Сообщаю дурное известие пакетику с сахаром: – До самого конца.

– Иными словами, если я сию же секунду не запою, – подытоживает она, – вы бросите меня в мрачную темницу и оставите там, пока Майя не покроет мир мраком. Так, детектив Пэлас?

Я молча киваю. Поднимаю взгляд и обнаруживаю, что она все еще улыбается.

– Так вот, детектив, я не верю, что вы это сделаете.

– Почему?

– Потому что считаю, что вы на меня чуточку запали.

Не знаю, что на это сказать, право не знаю, но руки мои сами собой отрывают кончик пакетика. Подходит Руфь-Энн, наливает мне кофе, принимает у мисс Эддс заказ на чай со льдом и без сахара. Поморщившись при виде крупинок, просыпавшихся на стол, Руфь-Энн возвращается на кухню.

– Мисс Эддс, утром в понедельник вы сказали, что не были близки с Питером Зеллом. Оказалось, что это неправда.

Она поджимает губы, выдыхает.

– Не начать ли нам с другого? – предлагает она. – Вам не интересно, почему я лысая?

– Нет. – Перевернув страницу тетради, я зачитываю: – «Детектив Пэлас: Вы исполнительный ассистент мистер Гомпера? Мисс Эддс: Прошу вас, просто секретарь».

– Вы все записали? – Она разворачивает столовый прибор, играет вилкой.

– «Детектив Пэлас: вы хорошо знали потерпевшего? Мисс Эддс: Если совсем честно, я сомневаюсь, что заметила бы его отсутствие. Говорю же, мы не были близко знакомы».

Я отодвигаю тетрадь и наклоняюсь к ней через стол. Бережно, по-отечески, забираю из рук вилку.

– Мисс Эддс, если вы не были близко знакомы, почему он каждый вечер звонил вам?

Она забирает вилку обратно:

– Так и не хотите спросить, почему я лысая? Вы не подумали, что у меня рак?

– Нет, мэм. – Я поглаживаю усики. – Учитывая длину и изгиб ваших ресниц, я счел, что у вас были длинные густые волосы. И подумал, что перед концом света вы решили не тратить времени на возню с ними. Укладывать, расчесывать – не размениваться на женскую чепуху.

Она, глядя на меня, проводит ладонью по макушке.

– Очень умно, детектив Пэлас.

– Спасибо, – киваю я. – Расскажите о Питере Зелле.

– Давайте сперва сделаем заказ.

– Мисс Эддс!

Она умоляюще протягивает ко мне руки:

– Прошу вас!

– Хорошо. Сперва закажем поесть.

Потому как я уже вижу, что она будет говорить. Расскажет мне все, о чем умолчала. Я чувствую, это только дело времени, и меня накрывает нервозность, сладкий гул предвкушения под ребрами. Как на свидании, когда понимаешь, что тебя поцелуют на прощание, а может быть, поцелуем и не ограничится – это просто дело времени.

Эддс заказывает «бекон-лук-томат», и Руфь-Энн одобряет: «Хороший выбор, милая». Я беру омлет из трех яиц с ржаным тостом. Руфь-Энн сухо напоминает, что кроме яиц существуют и другие блюда.

– Ну вот, – говорю я, – заказ сделан.

– Еще минуту. Поговорим о вас. Кто ваш любимый певец?

– Боб Дилан.

– Любимая книга?

Я отпиваю глоток кофе.

– Сейчас читаю Гиббона «Упадок и разрушение Римской империи».

– Угу, – кивает Эддс, – а любимая какая?

– «Хранители». Это комикс восьмидесятых…

– Знаю.

– Почему Питер Зелл звонил вам каждый вечер ровно в десять?

– Проверял часы.

– Мисс Эддс!

– Он был морфинистом.

– Что?

Я вижу ее профиль, она отвернулась к окну. Я ошарашен. С тем же успехом она могла заявить, что Зелл был вождем индейцев или генералом Советской армии.

– Морфинистом?

– Да, кажется, это был морфий. Точно, какой-то опиат. Но это раньше… то есть теперь он, конечно, мертв, но я хотела сказать… – Она сбивается, качает головой, продолжает уже гораздо медленнее: – В прошлом году он недолго принимал наркотики, а потом бросил.

Она говорит, я слушаю и записываю дословно, а краем сознания вцепляюсь в новую информацию: «наркоман, какой-то опиат, недолго» и принимаюсь ее грызть, добираясь до сердцевины, пытаясь переварить. И понять, правда ли это.

– Зелл, как вы, наверно, уже поняли, не склонен был украшать себе жизнь, – продолжает Эддс. – Ни выпивки, ни кайфа, ни даже сигарет. Ничего.

– Верно.

Питер играл в «Подземелья и драконы». Питер расставлял по алфавиту пакеты с завтраками. Сводил в таблицы актуальные данные и анализировал их.

– А вот прошлым летом, когда все началось, он, наверное почувствовал, что надо как-то все изменить, – она мрачно улыбается. – Изменить образ жизни. Мне он, между прочим, все это рассказал уже потом. В принятии решения я не участвовала.

Я записываю: «прошлым летом» и «образ жизни». Мои губы щекочут вопросы, но я заставляю себя молчать и сидеть смирно. Раз уж начала говорить, пусть договаривает.

– Но вот, понимаете, как видно, запрещенные вещества не пошли ему впрок. Или сначала пошли, а потом что-то испортилось. Так бывает.

Я киваю так, будто знаю, хотя все мои сведения на этот счет ограничены учебным курсом и детективными фильмами. Лично я похож на Питера – разве что изредка пива выпью.

Ни травки, ни табака, ни алкоголя. И так всю жизнь. В шестнадцать лет тощий будущий полицейский читал в ресторане дешевое издание «Игры Эндера», пока его друзья, выскочив на стоянку, делали по затяжке из лилового керамического бонга и возвращались, пошатываясь и хихикая, к столику – вот к этому самому. Не знаю почему – просто мне не хотелось.

Подают заказ, и Эддс замолкает, разбирая свой сэндвич на три кучки: овощи отдельно, хлеб отдельно, бекон – на самый дальний краешек тарелки. Я внутренне содрогаюсь, обдумывая свалившиеся на меня с неба новые кусочки головоломки, пытаясь ухватить их и расставить по местам, как в старой компьютерной игре.

Астероид. Обувная коробка.

Морфий.

Дж. Т. Туссен.

12,375. Двенадцать целых триста семьдесят пять тысячных… чего?

«Внимание, Генри! – мысленно напоминаю себе. – Слушай, не опережай события».

– Где-то в октябре Питер бросил, – Эддс рассказывает, закрыв глаза и откинув голову назад.

– Почему?

– Не знаю.

– Пусть так.

– Но ему было плохо.

– Синдром отмены.

– Да.

Я записываю, пытаюсь нанизать кусочки на ось времени. Голос старого Гомперса, пропитанный джином и болезнью легких, рассказывает, как Питер сорвался на работе, накричал на девушку. Костюм астероида. В ночь на Хеллоуин.

Эддс продолжает:

– С морфия сойти трудно – практически невозможно. Я и вызвалась помочь парню. Посоветовала немного посидеть дома, а я ему помогу.

– Так…

«Неделю? – вспоминал Гомперс. – Две недели? Я думал, он совсем ушел, а он снова объявился, ничего не объяснял, стал прежним».

– Я ничего особенного не делала, просто заглядывала к нему по пути на работу. Иногда в перерыв. Проверяла, все ли у него есть, приносила свежее белье, суп, всякое такое. У него ведь не было ни семьи, ни друзей.

За неделю до Дня благодарения, рассказывает она, Питер пришел в себя. Ноги еще дрожали, но он был готов вернуться на работу, к своим страховкам.

– А ежевечерние звонки?

– Да, вечерами тяжелее всего, а он жил один. Каждый вечер звонил мне, докладывал. Я убеждалась, что он в порядке, а он – что кому-то нужно услышать его голос.

– Каждый вечер?

– Я когда-то держала собаку, – говорит Эддс. – Она требовала намного больше забот.

– Почему же вы сказали, что не были близки?

– Мы и не были. До прошлой осени, когда все это началось, мы даже не разговаривали.

– Почему же вы пошли ради него на такие хлопоты?

– Пришлось, – она опускает глаза, отводит взгляд. – Он мучился.

– Да, но вы тратили столько сил и времени. Особенно по нынешним временам.

– Вот именно, – она уже не прячет взгляд, смотрит на меня в упор блестящими глазами, словно бросает вызов: посмей-ка отрицать такой неправдоподобный мотив, как обыкновенная человеческая доброта. – Особенно по нынешним.

– А синяк?

– Под глазом? Не знаю. Появился недели две назад. Он сказал, что упал с лестницы.

– Вы поверили?

Эддс пожимает плечами:

– Я же сказала…

– …Что вы не были близки.

Она согласно кивает.

И тут меня охватывает странное сильное желание потянуться через стол, взять ее за руку, сказать, что все хорошо и будет хорошо. Но этого нельзя, верно? Ничего не хорошо. Нельзя сказать, что все хорошо, потому что это неправда, и потому, что у меня остался еще один вопрос.

– Наоми, – начинаю я, и ее глаза насмешливо щурятся, потому что я впервые назвал ее по имени. – Что вы там делали тем утром?

Искорки в глазах гаснут, лицо замыкается и бледнеет. Жаль, что я спросил. Лучше бы мы просто посидели по-человечески, заказали еще десерт…

– Он часто рассказывал про это место. По телефону, вечерами, особенно в декабре. Он покончил с наркотиками, я уверена, но все равно… он не был счастлив. С другой стороны, а кто счастлив? Совсем счастлив? Разве это возможно?

– Да… но все же, неужели он говорил про «Макдоналдс»?

– Да, – кивает она. – Он говорил: «Знаешь это заведение? Реши я покончить с собой, выбрал бы именно это место». Так уж оно выглядит.

Я молчу. В зале звякают кофейные ложечки, люди меланхолично беседуют.

– Ну вот, когда он не вышел на работу, я бросилась в «Макдоналдс». Я знала. Знала, что он будет там.

Из приемника на кухне у Мориса льется «Мистер Тамбурин».

– О, – замечает Наоми, – это ведь Дилан. Вам это нравится?

– Нет. Я люблю только Дилана семидесятых и после девяностых.

– Забавно.

Я пожимаю плечами. Минуту мы слушаем. Музыка играет. Наоми кладет в рот кусочек помидора.

– Это из-за ресниц, да?

– Да.

Это необязательно правда.

Эта женщина почти наверняка морочит меня, сбивает с пути. Причины еще предстоит выяснить. Насколько я успел понять, шансы, что Питер Зелл экспериментировал с тяжелыми наркотиками – искал, покупал их при нынешней недоступности и ценах, при усиленной по пересмотренному после Майя кодексу уголовной ответственности, – один на миллион. С другой стороны, и один шанс на миллион иногда должен выпадать, иначе не было бы и этого одного. Так все говорят. Статистики в ток-шоу, ученые, выступающие перед конгрессом, – все пытаются объяснить, отчаянно ищут во всем этом смысл. Да, шансы чрезвычайно малы. Вероятность близка к нулю. Но малая вероятность данного события не означает, что оно не произойдет.

Так или иначе, я не думаю, что она солгала. Не знаю почему. Стоит закрыть глаза, и я вижу, как она рассказывает: большие темные глаза смотрят спокойно и грустно, она опускает взгляд на руки, губы решительно сжаты. И я, как безумец, верю, что она говорит все как есть.

Вопрос о Зелле и морфии вращается в моем мозгу по медленной орбите, проплывает мимо плавающего там же нового факта: Зелл считал «Макдоналдс» подходящим местом для самоубийства. Ну и что, детектив? Он был убит, и убийца совершенно случайно оставил его именно там? А тут какая вероятность?

Снег стал совсем другим. Жирные хлопья медленно опускаются на землю, очень редко, чуть ли не по одному, и каждый немало добавляет к сугробам на площадке.

– Ты в порядке, Хэнк? – спрашивает Руфь-Энн и, не глядя, смахивает в карман передника оставленные мной на столике сотенные.

– Не знаю. – Я медленно качаю головой, смотрю в окно на стоянку, допиваю кофе. – Похоже, я не гожусь для таких времен.

– Не скажи, малыш, – возражает она. – По-моему, ты чуть ли не единственный, кто для них годится.

Я просыпаюсь в четыре утра, выныриваю из абстрактного сновидения с ходиками, песочными часами и рулетками и не могу снова заснуть, потому что меня осенило. Хоть один кусочек встал на место, хоть что-то!

Я надеваю блейзер и слаксы, ставлю варить кофе, засовываю в кобуру полуавтоматический служебный пистолет.

Слова медленно кружат у меня в голове.

Какова вероятность?

Сегодня у меня будет много дел.

Надо позвонить Виленцу. Надо добраться до Хазен-драйв.

Я смотрю на толстую, яркую и холодную луну в ожидании рассвета.